Сто лет со дня окончания Первой мировой войны.
Первая мировая война глазами писателей.
11 ноября 1918 г. завершилась длившаяся более четырех лет Первая мировая война: было подписано перемирие между Германией и союзниками. К 100-летию со дня окончания войны - отрывки из книг писателей, принимавших в ней участие.
Эрих Мария Ремарк. Был призван в армию в ноябре 1916 г., а в июне 1917 г. направлен на Западный фронт. Через полтора месяца был ранен осколками гранаты, остаток войны провел в военных госпиталях Германии.
«Три товарища»
«Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на меня и говорит: Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума сойти, вот что я тебе скажу. Только за сегодня опять шестнадцать смертных случаев, твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати...».
«Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы защищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на десять секунд, - десять секунд перебежки, еще десять секунд жизни, - и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда».
«Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными».
«Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку. Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше, натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище. Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я забиваюсь еще глубже под гроб, - он защитит меня, даже если в нем лежит сама смерть».
«Дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа расползается по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкая медуза, заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим студенистым телом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, где больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас снова обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не снаряды, - это бушует сама земля».
«Фронт - это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягая нервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья которой - траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого. Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу пригнуться, - и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на него. Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными. Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; через некоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блиндаже. Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось: тяжелый снаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел как раз вовремя, чтобы помочь его откапывать, - за это время его успело засыпать. Меня могут убить, - это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже, раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагается на него».
Анри Барбюс. В 1914 г. ушел рядовым-добровольцем во французскую армию. Был ранен и комиссован в 1915 г.
«Огонь»
«Сколько хлопот было стащить с него эти чеботы; и повозился же я! Добрых полчаса пришлось тянуть, поворачивать, дергать, накажи меня бог: ведь парень мне не помогал, лапы у него не сгибались. Ну, я столько тянул, что в конце концов ноги от мертвого тела отклеились в коленях, штаны порвались и - трах! - в каждой руке у меня по сапогу, полному каши. Пришлось опорожнить их, выбросить из них ноги.
- Ну, брат, врешь!
- Спроси у самокатчика Этерпа! Он мне помогал: мы запускали руки в сапог и вытаскивали оттуда кости, куски мяса и носков. Зато какие сапоги!
Гляди! Стоило потрудиться!
...И вот, пока не вернется Карон, Потерло вместо него носит сапоги, которые не успел износить баварский пулеметчик».
«Меня отправят подлечиться, - говорит Вольпат, - и пока мои уши будут прирастать, жена и малыши будут глядеть на меня, а я - на них. И пока уши будут расти, как салат, - война подойдет к концу… Ну, русские поднажмут… Мало ли что может быть…
Он убаюкивает себя этим мурлыканьем, тешит счастливыми предсказаниями, думает вслух, уже как бы отделившись от нас и празднуя свое особое счастье.
- Разбойник! - кричит Фуйяд. - Ну и повезло ж тебе, чертов разбойник.
Да и как ему не завидовать? Он уедет на целый месяц, а то и на два, а то и на три месяца, и на это время, вместо того чтобы бедствовать и подвергаться опасности, превратится в рантье!
- Сначала, - говорит Фарфаде, - мне было чудно, когда кто-нибудь хотел получить «выгодную рану». А теперь, что бы там ни говорили, теперь я понимаю, что только на это и может надеяться бедный солдат, если он еще не рехнулся».
Валентин Катаев. В 1915 году, не окончив гимназию, В. Катаев вступил добровольцем-вольноопределяющимся в действующую армию. Начал службу под Сморгонью рядовым на артиллерийской батарее, затем произведен в прапорщики. Дважды был ранен и отравлен газами. Летом 1917 года, после ранения в «керенском» наступлении на румынском фронте, был помещён в госпиталь в Одессе. В. Катаеву был присвоен чин подпоручика, но получить погоны он не успел. Был демобилизован прапорщиком. Награждён двумя Георгиевскими крестами и орденом Святой Анны IV степени с надписью «За храбрость».
НЕМЧИК
1.
Внезапно послышались неторопливые шаги и говор.
Разведчики испуганно переглянулись, низко-низко припали к траве и затаили дыхание. Беспечные загорелые лица сразу сделались серьезными и сосредоточенными.
- Черти полосатые, - чуть слышно прошептал широколицый, рябоватый рядовой Голоцюк.
Другие разведчики посмотрели на него зло и угрожающе.
- Молчи, м...м...морда!.. С ума спятил... Услышат...
В лощине было уже темно и по-весеннему свежо. Остро пахло болотом и зеленым камышом. Где-то, ни далеко, ни близко, трещала лягушка. От сырости слегка знобило.
Разведчики, как были, неудобно повернув головы, внимательно всматривались в ту сторону, откуда послышались голоса и шорох шагов. В рассеянном, сумеречном свете, по краю лощины, шли двое. Один с саблей и биноклем в руках, очевидно, офицер, другой с винтовкой - солдат. Офицер изредка подносил к глазам бинокль, внимательно осматривался, а потом что-то говорил юношеским, звонким голосом солдату. Солдат добродушно и спокойно отвечал.
Разведчики вопросительно переглянулись. Вздохнули. Смуглые лбы чуть разгладились.
- Снимем?
- А там, за ними никого нет? Еще напоремся
- Кажись, нет.
Потом опять вопросительно переглянулись и кое-кто перекрестился.
- Ишь, офицер, найшелся! Мы его живо доставим ротному.
Поползли осторожно, стараясь не стучать прикладами. Когда до немцев оставалось шагов пять, молоденький офицер вдруг остановился, прислушался и посмотрел в ту сторону, откуда ползли разведчики. А потом что-то серьезно сказал солдату. Солдат усмехнулся и коротко ответил, не убавляя шага.
На миг разведчики оцепенели, а потом разом, как-то беспорядочно вскочили на ноги и вразброд кинулись на немцев. Впереди с винтовкой наперевес, согнувшись и смешно передвигая грязными сапогами, бежал Голоцюк.
- Сдавайся, ваше благородие! Сдавайся... Нечего тут.
Офицер-немчик от испуга и неожиданности вздрогнул и уронил бинокль. Хватился за револьвер, но впопыхах никак не мог отстегнуть крышку кобуры. А когда отстегнул - было уже поздно: Голоцюк отбросил винтовку в сторону и для чего-то дернул немчика за левый рукав, да так, что сукно затрещало.
- Сдавайся, ваше благородие! лучше будет. Пропало...
Солдат в каске, сопровождавший офицера, громко выругался и хотел выстрелить, но один из охотников выбил из его рук ружье.
- Сдавайся, немецкая образина! Сдавайся!
Немец беспомощно посмотрел на охотников и смешно пошевелил бесцветными, подстриженными усами.
- Что, герр, попался. Эх, ты...
- Я сдавалься... сдаваюсь... - сказал немец и попытался улыбнуться.
Через час, с большими затруднениями, пробираясь с пригорка на пригорок, ползком, отряд охотников завидел в темноте огоньки нашего расположения.
2.
Ротный командир В. сидел у себя в избе и, при свете огарка, вставленного в горлышко бутылки, писал письмо жене, когда денщик доложил, что отряд охотников взял в плен неприятельского офицера.
- Кто ж это так постарался? - спросил ротный, откладывая в сторону листки мелко-мелко исписанной бумаги.
- Голоцюк, ваше благородие.
- Молодец Голоцюк. Как же это он так ухитрился?
- Так, что ходили уместе с прочими на разведку, та'й спиймалы немца, - доложил денщик-малоросс и конфузливо добавил, - тилько, дивлюсь, що их благородие пленный охвицер дуже молодой. Як дытына.
Ротный улыбнулся.
- Поди, пришли сюда переводчика, да прикажи привести пленного. Ступай.
Узнав, что наши охотники взяли в плен немецкого офицера, в избу ротного пришел полковой священник, отец Александр.
- Что, Семен Николаевич, - сказал он, крестясь на образок в углу комнаты, - говорят наши охотники немца-офицера взяли в плен? Интересно посмотреть.
- Да, батюшка, вот сейчас приведут сюда. Присаживайтесь.
Появились два прапорщика - товарищи по военному училищу. Всем было любопытно поглядеть на пленного. Потом вошел переводчик-еврей с курьезной фамилией Мальчик. За время войны его лицо обросло смолистой, библейской бородой и от этого казалось еще бледнее.
Два солдата с винтовками ввели пленного. Это был мешковатый увалень, лет семнадцати. Лицо у него было широкое, веснушчатое, с голубыми водянистыми глазами. На ногах - лакированные сапоги. На голове - каска с баварским гербом.
- По-русски говорит? - спросил ротный у солдат.
- Никак нет.
- Отлично. Господин переводчик, пожалуйста, спросите у пленного, какой он части. Пусть подойдет поближе.
Переводчик повернулся к немчику и быстро сказал что-то по-немецки. Пленный недоверчиво посмотрел вокруг, подошел к столу и ответил.
- Говорит, что шестого баварского корпуса, - перевел Мальчик.
- Великолепно. Спросите у него, сколько неприятельских корпусов переброшено к нам с других фронтов.
Мальчик перевел и все пытливо посмотрели на военнопленного. Тот покачал головой и что-то быстро ответил.
- Говорит, что по долгу присяги не может ответить на этот вопрос.
- Похвально. Теперь нужно будет, как это ни прискорбно, обыскать военнопленного. Потрудитесь перевести.
Переводчик перевел. Немчик покорно стал выкладывать на стол содержимое карманов: записную книжку, карту, спички, портмоне, носовой платок и самопишущую ручку.
- Это все? - спросил ротный. - Больше ничего нет?
Мальчик перевел. Пленный густо покраснел и потупился. Покачал головой.
- Nein.
- Имейте в виду, что если обнаружится, что вы что-нибудь утаили, то это может иметь для вас самые серьезные последствия.
Военнопленный положил руку в карман и нерешительно посмотрел на переводчика. Переводчик что-то серьезно сказал по-немецки.
Ротный строго посмотрел на пленника.
- Что это у него там?
Немчик покраснел еще пуще прежнего и извлек из кармана, за руку, препотешную целлулоидную куклу с огромной головой и смешными удивленными глазами.
Первое время от хохота невозможно было ничего разобрать.
- Вот так пленный.
- Ай да офицер.
- Браво, немчик.
Давно так не смеялись в деловой избе ротного. Даже солдаты с винтовками деликатно прыснули в мозолистые ладони.
Немчик
Немчик стоял смущенный, обиженный, растерянный, с куклой в руке и вдруг что-то быстро-быстро залопотал. И по его короткому веснушчатому носу поползла мутная слеза. Отошел в сторону, к окну, и тихонько заплакал, вздрагивая защитного цвета погонами.
Это было так неожиданно, и грустно и смешно в одно и то же время, что секунду молчали. Потом посыпались вопросы:
- Что это он говорил?
- Откуда кукла?
- Щенок! - сказал один прапорщик другому и приосанился.
- Видите ли, господа, - сказал переводчик, - он говорит, что куклу ему подарила перед отъездом на войну сестренка и он ее носит с собою повсюду, как память. Потом он говорит, что очень голоден и устал.
Улыбнулись.
- Возвратите военнопленному его вещи и оружие, - приказал ротный, - да прикажите накормить.
Переводчик перевел, но немчик не оборачивался. Ему было ужасно стыдно показать свое заплаканное лицо. А слезы еще горели на щеках и щекотали нос.
3.
Когда поздно вечером, часов в десять, ротный командир вышел из избы освежиться, вокруг все было тихо и мирно. Над черной землей, в сыроватом небе теплились зеленоватые редкие звездочки и дул прохладный, сырой ветерок. В. снял фуражку, пригладил волосы и вздохнул. Ему вспомнилось, что обыкновенно в такое время он с семьей уже перебирался из города в лагери. Вспомнил жену и детей, а потом почему-то немчика-военнопленного с его потешной куклой. Грустно улыбнулся. Проходя мимо сарая, где помещались солдаты, он заглянул в дверь и увидел в зыбко мигающем свете огарка неуклюжую фигуру Голоцюка и внимательные лица солдат вокруг. Голоцюк разглагольствовал:
- Подбегаю это я, значит, к немчику, а он, значит, хватается за ливорвер... Ну, думаю...
Ротный вошел в сарай.
- Что, Голоцюк, небось брешешь все? - спросил он. Голоцюк вскочил с места и весело отвечал:
- Так точно, ваше благородие, брешу...
Ротный улыбнулся.
- Вы ему, братцы, не верьте. Все это он врет.
Солдаты дружно засмеялись. Он все любили своего ротного за простоту и ласку.
11 ноября 1918 г. завершилась длившаяся более четырех лет Первая мировая война: было подписано перемирие между Германией и союзниками. К 100-летию со дня окончания войны - отрывки из книг писателей, принимавших в ней участие.
Эрих Мария Ремарк. Был призван в армию в ноябре 1916 г., а в июне 1917 г. направлен на Западный фронт. Через полтора месяца был ранен осколками гранаты, остаток войны провел в военных госпиталях Германии.
«Три товарища»
«Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на меня и говорит: Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума сойти, вот что я тебе скажу. Только за сегодня опять шестнадцать смертных случаев, твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати...».
«Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы защищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на десять секунд, - десять секунд перебежки, еще десять секунд жизни, - и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда».
«Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными».
«Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку. Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше, натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище. Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я забиваюсь еще глубже под гроб, - он защитит меня, даже если в нем лежит сама смерть».
«Дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа расползается по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкая медуза, заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим студенистым телом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, где больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас снова обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не снаряды, - это бушует сама земля».
«Фронт - это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягая нервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья которой - траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого. Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу пригнуться, - и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на него. Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными. Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; через некоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блиндаже. Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось: тяжелый снаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел как раз вовремя, чтобы помочь его откапывать, - за это время его успело засыпать. Меня могут убить, - это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже, раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагается на него».
Анри Барбюс. В 1914 г. ушел рядовым-добровольцем во французскую армию. Был ранен и комиссован в 1915 г.
«Огонь»
«Сколько хлопот было стащить с него эти чеботы; и повозился же я! Добрых полчаса пришлось тянуть, поворачивать, дергать, накажи меня бог: ведь парень мне не помогал, лапы у него не сгибались. Ну, я столько тянул, что в конце концов ноги от мертвого тела отклеились в коленях, штаны порвались и - трах! - в каждой руке у меня по сапогу, полному каши. Пришлось опорожнить их, выбросить из них ноги.
- Ну, брат, врешь!
- Спроси у самокатчика Этерпа! Он мне помогал: мы запускали руки в сапог и вытаскивали оттуда кости, куски мяса и носков. Зато какие сапоги!
Гляди! Стоило потрудиться!
...И вот, пока не вернется Карон, Потерло вместо него носит сапоги, которые не успел износить баварский пулеметчик».
«Меня отправят подлечиться, - говорит Вольпат, - и пока мои уши будут прирастать, жена и малыши будут глядеть на меня, а я - на них. И пока уши будут расти, как салат, - война подойдет к концу… Ну, русские поднажмут… Мало ли что может быть…
Он убаюкивает себя этим мурлыканьем, тешит счастливыми предсказаниями, думает вслух, уже как бы отделившись от нас и празднуя свое особое счастье.
- Разбойник! - кричит Фуйяд. - Ну и повезло ж тебе, чертов разбойник.
Да и как ему не завидовать? Он уедет на целый месяц, а то и на два, а то и на три месяца, и на это время, вместо того чтобы бедствовать и подвергаться опасности, превратится в рантье!
- Сначала, - говорит Фарфаде, - мне было чудно, когда кто-нибудь хотел получить «выгодную рану». А теперь, что бы там ни говорили, теперь я понимаю, что только на это и может надеяться бедный солдат, если он еще не рехнулся».
Валентин Катаев. В 1915 году, не окончив гимназию, В. Катаев вступил добровольцем-вольноопределяющимся в действующую армию. Начал службу под Сморгонью рядовым на артиллерийской батарее, затем произведен в прапорщики. Дважды был ранен и отравлен газами. Летом 1917 года, после ранения в «керенском» наступлении на румынском фронте, был помещён в госпиталь в Одессе. В. Катаеву был присвоен чин подпоручика, но получить погоны он не успел. Был демобилизован прапорщиком. Награждён двумя Георгиевскими крестами и орденом Святой Анны IV степени с надписью «За храбрость».
НЕМЧИК
1.
Внезапно послышались неторопливые шаги и говор.
Разведчики испуганно переглянулись, низко-низко припали к траве и затаили дыхание. Беспечные загорелые лица сразу сделались серьезными и сосредоточенными.
- Черти полосатые, - чуть слышно прошептал широколицый, рябоватый рядовой Голоцюк.
Другие разведчики посмотрели на него зло и угрожающе.
- Молчи, м...м...морда!.. С ума спятил... Услышат...
В лощине было уже темно и по-весеннему свежо. Остро пахло болотом и зеленым камышом. Где-то, ни далеко, ни близко, трещала лягушка. От сырости слегка знобило.
Разведчики, как были, неудобно повернув головы, внимательно всматривались в ту сторону, откуда послышались голоса и шорох шагов. В рассеянном, сумеречном свете, по краю лощины, шли двое. Один с саблей и биноклем в руках, очевидно, офицер, другой с винтовкой - солдат. Офицер изредка подносил к глазам бинокль, внимательно осматривался, а потом что-то говорил юношеским, звонким голосом солдату. Солдат добродушно и спокойно отвечал.
Разведчики вопросительно переглянулись. Вздохнули. Смуглые лбы чуть разгладились.
- Снимем?
- А там, за ними никого нет? Еще напоремся
- Кажись, нет.
Потом опять вопросительно переглянулись и кое-кто перекрестился.
- Ишь, офицер, найшелся! Мы его живо доставим ротному.
Поползли осторожно, стараясь не стучать прикладами. Когда до немцев оставалось шагов пять, молоденький офицер вдруг остановился, прислушался и посмотрел в ту сторону, откуда ползли разведчики. А потом что-то серьезно сказал солдату. Солдат усмехнулся и коротко ответил, не убавляя шага.
На миг разведчики оцепенели, а потом разом, как-то беспорядочно вскочили на ноги и вразброд кинулись на немцев. Впереди с винтовкой наперевес, согнувшись и смешно передвигая грязными сапогами, бежал Голоцюк.
- Сдавайся, ваше благородие! Сдавайся... Нечего тут.
Офицер-немчик от испуга и неожиданности вздрогнул и уронил бинокль. Хватился за револьвер, но впопыхах никак не мог отстегнуть крышку кобуры. А когда отстегнул - было уже поздно: Голоцюк отбросил винтовку в сторону и для чего-то дернул немчика за левый рукав, да так, что сукно затрещало.
- Сдавайся, ваше благородие! лучше будет. Пропало...
Солдат в каске, сопровождавший офицера, громко выругался и хотел выстрелить, но один из охотников выбил из его рук ружье.
- Сдавайся, немецкая образина! Сдавайся!
Немец беспомощно посмотрел на охотников и смешно пошевелил бесцветными, подстриженными усами.
- Что, герр, попался. Эх, ты...
- Я сдавалься... сдаваюсь... - сказал немец и попытался улыбнуться.
Через час, с большими затруднениями, пробираясь с пригорка на пригорок, ползком, отряд охотников завидел в темноте огоньки нашего расположения.
2.
Ротный командир В. сидел у себя в избе и, при свете огарка, вставленного в горлышко бутылки, писал письмо жене, когда денщик доложил, что отряд охотников взял в плен неприятельского офицера.
- Кто ж это так постарался? - спросил ротный, откладывая в сторону листки мелко-мелко исписанной бумаги.
- Голоцюк, ваше благородие.
- Молодец Голоцюк. Как же это он так ухитрился?
- Так, что ходили уместе с прочими на разведку, та'й спиймалы немца, - доложил денщик-малоросс и конфузливо добавил, - тилько, дивлюсь, що их благородие пленный охвицер дуже молодой. Як дытына.
Ротный улыбнулся.
- Поди, пришли сюда переводчика, да прикажи привести пленного. Ступай.
Узнав, что наши охотники взяли в плен немецкого офицера, в избу ротного пришел полковой священник, отец Александр.
- Что, Семен Николаевич, - сказал он, крестясь на образок в углу комнаты, - говорят наши охотники немца-офицера взяли в плен? Интересно посмотреть.
- Да, батюшка, вот сейчас приведут сюда. Присаживайтесь.
Появились два прапорщика - товарищи по военному училищу. Всем было любопытно поглядеть на пленного. Потом вошел переводчик-еврей с курьезной фамилией Мальчик. За время войны его лицо обросло смолистой, библейской бородой и от этого казалось еще бледнее.
Два солдата с винтовками ввели пленного. Это был мешковатый увалень, лет семнадцати. Лицо у него было широкое, веснушчатое, с голубыми водянистыми глазами. На ногах - лакированные сапоги. На голове - каска с баварским гербом.
- По-русски говорит? - спросил ротный у солдат.
- Никак нет.
- Отлично. Господин переводчик, пожалуйста, спросите у пленного, какой он части. Пусть подойдет поближе.
Переводчик повернулся к немчику и быстро сказал что-то по-немецки. Пленный недоверчиво посмотрел вокруг, подошел к столу и ответил.
- Говорит, что шестого баварского корпуса, - перевел Мальчик.
- Великолепно. Спросите у него, сколько неприятельских корпусов переброшено к нам с других фронтов.
Мальчик перевел и все пытливо посмотрели на военнопленного. Тот покачал головой и что-то быстро ответил.
- Говорит, что по долгу присяги не может ответить на этот вопрос.
- Похвально. Теперь нужно будет, как это ни прискорбно, обыскать военнопленного. Потрудитесь перевести.
Переводчик перевел. Немчик покорно стал выкладывать на стол содержимое карманов: записную книжку, карту, спички, портмоне, носовой платок и самопишущую ручку.
- Это все? - спросил ротный. - Больше ничего нет?
Мальчик перевел. Пленный густо покраснел и потупился. Покачал головой.
- Nein.
- Имейте в виду, что если обнаружится, что вы что-нибудь утаили, то это может иметь для вас самые серьезные последствия.
Военнопленный положил руку в карман и нерешительно посмотрел на переводчика. Переводчик что-то серьезно сказал по-немецки.
Ротный строго посмотрел на пленника.
- Что это у него там?
Немчик покраснел еще пуще прежнего и извлек из кармана, за руку, препотешную целлулоидную куклу с огромной головой и смешными удивленными глазами.
Первое время от хохота невозможно было ничего разобрать.
- Вот так пленный.
- Ай да офицер.
- Браво, немчик.
Давно так не смеялись в деловой избе ротного. Даже солдаты с винтовками деликатно прыснули в мозолистые ладони.
Немчик
Немчик стоял смущенный, обиженный, растерянный, с куклой в руке и вдруг что-то быстро-быстро залопотал. И по его короткому веснушчатому носу поползла мутная слеза. Отошел в сторону, к окну, и тихонько заплакал, вздрагивая защитного цвета погонами.
Это было так неожиданно, и грустно и смешно в одно и то же время, что секунду молчали. Потом посыпались вопросы:
- Что это он говорил?
- Откуда кукла?
- Щенок! - сказал один прапорщик другому и приосанился.
- Видите ли, господа, - сказал переводчик, - он говорит, что куклу ему подарила перед отъездом на войну сестренка и он ее носит с собою повсюду, как память. Потом он говорит, что очень голоден и устал.
Улыбнулись.
- Возвратите военнопленному его вещи и оружие, - приказал ротный, - да прикажите накормить.
Переводчик перевел, но немчик не оборачивался. Ему было ужасно стыдно показать свое заплаканное лицо. А слезы еще горели на щеках и щекотали нос.
3.
Когда поздно вечером, часов в десять, ротный командир вышел из избы освежиться, вокруг все было тихо и мирно. Над черной землей, в сыроватом небе теплились зеленоватые редкие звездочки и дул прохладный, сырой ветерок. В. снял фуражку, пригладил волосы и вздохнул. Ему вспомнилось, что обыкновенно в такое время он с семьей уже перебирался из города в лагери. Вспомнил жену и детей, а потом почему-то немчика-военнопленного с его потешной куклой. Грустно улыбнулся. Проходя мимо сарая, где помещались солдаты, он заглянул в дверь и увидел в зыбко мигающем свете огарка неуклюжую фигуру Голоцюка и внимательные лица солдат вокруг. Голоцюк разглагольствовал:
- Подбегаю это я, значит, к немчику, а он, значит, хватается за ливорвер... Ну, думаю...
Ротный вошел в сарай.
- Что, Голоцюк, небось брешешь все? - спросил он. Голоцюк вскочил с места и весело отвечал:
- Так точно, ваше благородие, брешу...
Ротный улыбнулся.
- Вы ему, братцы, не верьте. Все это он врет.
Солдаты дружно засмеялись. Он все любили своего ротного за простоту и ласку.