Ахтунг
В ночь с 27 на 28 августа в руинно-питейном комплексе, что на Конюшенной площади, состоялось поэтическое действо. Большое переполненное помещение идеально подходило для экранизации жестоких антиутопий, а вкупе с англо-германским названием («Ахтунг бэби») вызывало странную, но устойчивую ассоциацию: Дрезден, апрель 1945го.
Инициировано поэтическое действо было издательством «Лимбус пресс», имело статус (очередной) презентации красной книги с названием «Формация» и посвящалось помершей поэзии. Знакомых лиц было подозрительно мало, всё какие-то не те. В прологе поэтических чтений В.Топоров в сдержанных выражениях повторил главную мысль своего предисловия к «Формации», мысль о том, что поэзия померла. Хотя, конечно, никуда она не померла, а если технологически, то даже и расцвела.
Пролог был достаточно кратким и корректным; в контексте прозвучавших следом стихов, речь Топорова можно считать дипломатично-рафинированной. Впрочем, искренний и прямой в своей искренности Либуркин уже рубил из задних рядов нелицеприятную правду. Топорову правда не понравилась. Либуркин всуе был обозначен как идиот, но с уважительно-протокольным эпитетом «товарищ». Что не соответствовало действительности. Во-первых, Либуркин Топорову не товарищ, а во-вторых, Либуркин отнюдь не идиот, отнюдь. Я, например, убежден, что когда-нибудь литературное сообщество Петербурга поставит Либуркину маленький, но бронзовый памятник, ибо являет собою Либуркин реликтовый вид, который когда-то имел широкий ареал обитания и назывался «читатель». Дело в том, что стихов Либуркин не пишет, но читает. А это, я вам доложу, поступок очень достойный. Уже одним этим заслужил он, Либуркин, свой мандат на нелицеприятную правду из задних рядов.
После лаконичных ответов на риторические вопросы, начались выступления авторов, составивших поэтическую формацию. Авторы были разновозрастные, но объединенные одной всепобеждающей любовью - к простым поэтическим формам с упором на ненормативную лексику. Топоров был внешне беспристрастным, но, похоже, ехидство его переполняло. Я же тем временем, как человек сугубо застенчивый, пришел в полное отчаяние, поскольку ничего матерного не подготовил.
Я, конечно, склонен был порассуждать в том смысле, что поэзию традиционно причисляют к сфере искусства и культуры, и следовало бы попытаться этим категориям как-то соответствовать, что поэзия, как правило, имеет некую интровертную направленность, а мат и прочий сленг это лишь зона вербального существования слов, то есть слов, направленных вовне, слов с формальной коммуникативной функцией. И вообще, стандартная тяга к стандартному эпатажу, со стандартными, причем, приемами - это свойство инфантильной психики. И даже не столько психики, сколько инфантильного сознания и соответствующей духовности. А с таким набором прямой путь в гастарбайтеры на стройку, но никак не в поэзию.
Однако вместо пламенной речи в духе Плевако я лишь тощим голосом призвал поэтов одуматься и вспомнить о душе. Да и правильного поступка, надо сказать, в конце не совершил, стиха возвышающего не прочел - но не от природной робости, а по причине интерьерной сумеречности и тусклоты (пришлось читать по памяти, а по памяти я могу прочесть только про Билла, который злоупотреблял алкоголем и через это крепко пострадал). А еще Ахматов, которого вызвали не по алфавиту, смял мой ораторский настрой, лаконично предварив мои же рассуждения и отказавшись при этом от чтения стихов. Видимо, тоже матерно не подготовился.
Короче, дождавшись до без пятнадцати двенадцать, чтобы успеть на метро, я встал и, с видом, что слушать эту похабщину более не намерен, решительно покинул сие заведение. Получилось в высшей степени достойно.
Ах, да. Люди с телевидения, оценив мои чувства и романтический вид, вставили меня в сюжет, которого я, впрочем, не видел. Но получилось, говорят, хорошо, получилось, что как раз я и есть самый главный матерщинник и на мне поэзия-то и померла. А это не правда.
Инициировано поэтическое действо было издательством «Лимбус пресс», имело статус (очередной) презентации красной книги с названием «Формация» и посвящалось помершей поэзии. Знакомых лиц было подозрительно мало, всё какие-то не те. В прологе поэтических чтений В.Топоров в сдержанных выражениях повторил главную мысль своего предисловия к «Формации», мысль о том, что поэзия померла. Хотя, конечно, никуда она не померла, а если технологически, то даже и расцвела.
Пролог был достаточно кратким и корректным; в контексте прозвучавших следом стихов, речь Топорова можно считать дипломатично-рафинированной. Впрочем, искренний и прямой в своей искренности Либуркин уже рубил из задних рядов нелицеприятную правду. Топорову правда не понравилась. Либуркин всуе был обозначен как идиот, но с уважительно-протокольным эпитетом «товарищ». Что не соответствовало действительности. Во-первых, Либуркин Топорову не товарищ, а во-вторых, Либуркин отнюдь не идиот, отнюдь. Я, например, убежден, что когда-нибудь литературное сообщество Петербурга поставит Либуркину маленький, но бронзовый памятник, ибо являет собою Либуркин реликтовый вид, который когда-то имел широкий ареал обитания и назывался «читатель». Дело в том, что стихов Либуркин не пишет, но читает. А это, я вам доложу, поступок очень достойный. Уже одним этим заслужил он, Либуркин, свой мандат на нелицеприятную правду из задних рядов.
После лаконичных ответов на риторические вопросы, начались выступления авторов, составивших поэтическую формацию. Авторы были разновозрастные, но объединенные одной всепобеждающей любовью - к простым поэтическим формам с упором на ненормативную лексику. Топоров был внешне беспристрастным, но, похоже, ехидство его переполняло. Я же тем временем, как человек сугубо застенчивый, пришел в полное отчаяние, поскольку ничего матерного не подготовил.
Я, конечно, склонен был порассуждать в том смысле, что поэзию традиционно причисляют к сфере искусства и культуры, и следовало бы попытаться этим категориям как-то соответствовать, что поэзия, как правило, имеет некую интровертную направленность, а мат и прочий сленг это лишь зона вербального существования слов, то есть слов, направленных вовне, слов с формальной коммуникативной функцией. И вообще, стандартная тяга к стандартному эпатажу, со стандартными, причем, приемами - это свойство инфантильной психики. И даже не столько психики, сколько инфантильного сознания и соответствующей духовности. А с таким набором прямой путь в гастарбайтеры на стройку, но никак не в поэзию.
Однако вместо пламенной речи в духе Плевако я лишь тощим голосом призвал поэтов одуматься и вспомнить о душе. Да и правильного поступка, надо сказать, в конце не совершил, стиха возвышающего не прочел - но не от природной робости, а по причине интерьерной сумеречности и тусклоты (пришлось читать по памяти, а по памяти я могу прочесть только про Билла, который злоупотреблял алкоголем и через это крепко пострадал). А еще Ахматов, которого вызвали не по алфавиту, смял мой ораторский настрой, лаконично предварив мои же рассуждения и отказавшись при этом от чтения стихов. Видимо, тоже матерно не подготовился.
Короче, дождавшись до без пятнадцати двенадцать, чтобы успеть на метро, я встал и, с видом, что слушать эту похабщину более не намерен, решительно покинул сие заведение. Получилось в высшей степени достойно.
Ах, да. Люди с телевидения, оценив мои чувства и романтический вид, вставили меня в сюжет, которого я, впрочем, не видел. Но получилось, говорят, хорошо, получилось, что как раз я и есть самый главный матерщинник и на мне поэзия-то и померла. А это не правда.