ЗАВТРАКИ ВАСИЛИЯ АКСЕНОВА
Мужчина в купе - весь такой в костюмчике, часики поблескивают, - развлекает двух женщин разговорами. Жизнь на Марсе, снежные человечки, лохнесские чудища. Женщины повизгивают, всем хорошо. Но нет, не всем: еще один мужчина притаился на полке и молча ненавидит этого в костюмчике. И чем веселее повизгивают женщины, тем шибче ненависть на полке. А как стало совсем невмоготу, суровый мужчина слез угрожающе и сквозь скрежет зубовный пригласил затейника эдак в ресторан. А что, неплохая идея, - доверчиво согласился затейник в костюмчике.
Сидят, едят. Коньячок: бздынь по рюмашке, бздынь-бздынь еще. А в конце суровый говорит захмелевшим голосом: платить буду я. А что так? - заинтересовался, который в костюмчике.
Что? А то. - Дышит ноздрями суровый. - Или ты думаешь, я все забыл? Нет, не забыл. Я тебя, гниду, и через толщу времен узнал. Ты вспоминай, собака, зиму сорок третьего, тьмутараканскую школу, пятый бе. Молчи, исчадие ада, не надо мне тут ля-ля. Вспоминай, как вы с Мишкой Квакиным у детей приличных родителей булочку отнимали и съедали не разжевывая. И ни к чему смотреть с укоризной, вспоминай, сука, как вы, тринадцатилетние переростки, нас с Абрашкой чуть не побили, когда мы вас камнями. О, как мы негодовали. И не в булочках дело, в них тесто всегда сырое было, но за унижение и страх, за тот низменный грабеж настал для тебя час высокого возмездия. Я теперь известный писатель, меня в журналах печатают, и сам Хрущев про меня знает. А ты, как был вша, так вша и остался, хоть и часами поблескиваешь. У меня знаешь скока денег? Вот стока. И часы получше твоих в миллион раз. Так что хлебай мой борщ, кушай мой шашлык, трескай коньяк - и чтоб ты сдох, подлая гадина.
Еще раз глянул суровый человек на своего улыбчивого собеседника, достал бумажник, шлепнул гусарским жестом две десятки и ушел, не дожидаясь сдачи.
Шел советский писатель, пошатываясь от вагонной сейсмичности да армянского коньячка, и шипела от жгучей радости душа его, ибо справедливость восторжествовала. Он, писатель, не преувеличивал, когда про Хрущева вставил. Здорово получилось. Ради таких минут стоит жить. А то, что обознался маленько - ну принял дальнего попутчика за давнего обидчика, - так всякое в жизни бывает. Надо ж было на кого-то выплеснуть накипевшее за двадцать лет.
…Почему в идеологически правильном журнале рассказ «Завтраки сорок третьего» - рассказ с такой странноватой нравственной интенцией, - был напечатан, не совсем понятно. Возможно, этим рассказом журнал отметился по военной тематике. Еще меньше понятно, чем руководствовался сам Василий Аксенов, когда с булькающей ненавистью описывал стандартные эпизоды детства. Ведь гораздо логичнее - да и привычнее, - слышать ресторанный диалог в ином эмоциональном ключе. Ну, повстречались мужики, ну взяли бутылочку, дальше, естественно, разговоры. Помнишь ту зиму, Коля? - Помню, Вася. - А булочку помнишь? - И булочку помню. Вы-то, барчуки, с бутербродами в школу приходили, а мы папиросы на морозе продавали. Да и старше мы были, жрать хотелось люто. - Ну какие мы барчуки, Коля, так, детки партноменклатуры, к тому же бывшей номенклатуры, так что, давай еще бутылочку возьмем. - Давай возьмем, хоть я, вообще-то, и не Коля. - Коля ты, не Коля, какая разница, детство всего нашего поколения отштамповано по военным стандартам.
Но советский писатель Аксенов - будто слон, покалеченный в юности плохими людьми, - через всю свою богемно-творческую жизнь пронес память ненависти. И к школьному обидчику, и к своей стране, и особенно ко всей этой коммунистической системе. И основания для ненависти к коммунистической системе у Василия веские: его родители были репрессированы в 37-м.
Сначала мать, коммунистку, а следом и отца, коммуниста.
Собственно, что могло связывать Евгению Соломоновну, дочь чистокровного аптекаря, и простого рязанского Павла? Только они - марксизм-ленинизм.
Мать, завкафедрой Казанского университета и редактор областной газеты, осуждена по распространенной тогда статье за троцкизм-терроризм. Как ее угораздило пойти по этой статье не ясно, впрочем, при Ежове такой вопрос был совершенно праздным, тем более, если фамилия для троцкизма подходящая. Смущает только то, что пошла она не следом за мужем, руководящим работником, а как раз впереди. Странно, что в 1939 году - когда Берия выпустил полмиллиона не виновных, - ее не выпустили. Странно, что пару лет гражданка Гинзбург Е.С. отсидела в одиночке, а, отсидев первый срок, получила второй - и это в то время как следователи, что «фабриковали ее дело», уже сами покувыркались в потоке репрессий, уже отсидели и были реабилитированы.
Ситуация с папой выглядит понятней, поскольку и биография у него совсем большевистская, и обвинения правдоподобные: с 18 лет Паша Аксенов член ВКП(б), с 19 лет - секретарь партячейки, в дальнейшем - член ЦИК, ВЦИК, делегат съездов, председатель горисполкома (читай: губернатор). Обвинили губернатора в хищении социалистической собственности, в строительстве дач для крупных партийных чиновников, конечный вердикт - троцкизм.
То во городе было, во Казани.
Можно предположить, что троцкизм - нечто эфемерное, притянутое к политическим статьям за розовые уши. Это, конечно, в русле мейнстрима, но смотрятся такие предположения очень уж шаблонно и топорно. Ибо троцкизм - историческая реальность. Чем же именно занимался Троцкий и в чем - если совсем просто да наглядно - суть троцкизма? Троцкий - это связь с Западом, причем не только с США (где его родимый дядя - компаньон знаменитого Шиффа в банковском бизнесе), но и откровенная связь с разведками Англии, Франции. Троцкий - это госзаказы в Швеции на строительство советских паровозов (при том, что в Швеции и заводов-то подходящих не было), это прокрутка зерна в голодный период (то есть, скупка российского зерна по дешевке в урожайных регионах, «продажа его заграницу» и снова «закупка за границей», но уже по серьезным ценам и за валюту), это негласная передача природных ресурсов Дальнего Востока в иностранные руки, это трафик вывоза алмазов через страны Скандинавии. Многие из пламенных большевиков тогда круто приподнялись, но вдруг оказалось, что в России действительно строят социализм, трафики прикрывают, природные ресурсы возвращают. Фаза беззаветного обогащения переходит в фазу партийного противостояния, но после попытки вооруженного переворота в ноябре 1927 года, противостояние переходит в фазу непримиримого вредительства во всех уголках необъятной страны.
Вот, шлет генсек телеграмму в Средне-Волжский крайком партии, мол, задача коллективизации - создать нового собственника, а не разорить старого: «Ваша торопливость в вопросе о кулаке ничего общего с политикой партии не имеет». А там, вместо агитаций и частушек о пыхтящих тракторах с бескрайними урожаями, проводят среди крестьян банальные расстрелы. Генсек шлет другую телеграмму, уже в ЦК компартии Украины: «Поставить себе целью превратить Украину в кратчайший срок в настоящую крепость СССР, в действительно образцовую республику. Денег на это не жалеть». А вместо рога изобилия на Украине устраивают голодомор. Самые тупые из троцкистов, вроде Хрущева, шлют с мест встречные телеграммы, в которых сетуют на расстрельные ограничения, генсек видит, что его лаконичные резолюции, типа, «уймись, дурак» не эффективны, и нерадивое руководство на местах меняет. Но ставленников генсека начинают откровенно отстреливать. Когда грохнули Кирова, за дело борьбы с троцкизмом взялись уже со всей решительностью.
Именно тогда и был арестован редактор казанской газеты «Красная Татария» некий Николай Наумович Эльвов. Человек уважаемый, хоть и молодой: профессор, автор солидного четырехтомника «История ВКП(б)». Правда, беспартийный, так как ранее был отчислен из стройных рядов - еще работая в Москве, уже проходил по делам троцкизма. И вот после убийства в Ленинграде секретаря ЦК партии, где-то в Казани арестовывают редактора «Красной Татарии», навешивают 5 лет ссылки, но через два года дело пересматривают и вместо извинений (а тот уж в психушке вовсю лежит) редактора расстреливают. Что успел рассказать в приступе безумия редактор «Красной Татарии» Эльвов о редакторе «Красной Татарии» Гинзбург не известно, но мало последней не показалось, и на всякий случай из мест лишения в цивилизацию она еще долго не возвращалась.
А пока родители Василия Аксенова по лагерям да ссылкам несли позорное клеймо, сам Василий заканчивает в Ленинграде престижнейший медицинский ВУЗ и пробует на зуб писательское перо. Чутье у паренька было, и первый литературный успех (впрочем, второй и третий успех тоже) Вася пожинает на ниве воспевания комсомольско-молодежного труда. Занятие оказалось настолько рентабельным, что Вася публикуется без устали. Его, такого, принимают в Союз писателей, не смотря на хлипкий возраст. А к членству-то в СП прилагаются рестораны, ночные тусовки, фарцовка джинсами, вражеская музыка, дома творчества, дым отечества. А по зубным вопросам Вася Аксенов вообще захаживает в ЦКовскую поликлинику. Вот так.
Понимая, какой звездный билет вытащил сын, Евгения Гинзбург тоже пишет книгу своего жизненного пути. «Крутой маршрут» в советском журнале хвалят, но не печатают, а вот заграницей печатают очень даже. Как рукопись гражданки-каторжанки попала в миланское издательство, никто объяснить не возьмется, ведь в те времена нелицензированные публикации заграницей не только не приветствовались по всей строгости закона, а были физически невозможны.
Отслеживая публикации мамы заграницей, и Василий начинает печататься за бугром. Да так и пошел Вася по наклонной плоскости.
Печататься ТАМ считалось почему-то делом нехорошим, но чем, спрашивается, были так намазаны забугорные публикации? Ведь говоря с простецкой откровенностью, за время своей профессиональной деятельности писатель Аксенов имел публикации в СССР ежегодно, раз в два-три года выходил фильм по его сценарию, плюс публикации о нем, славном парне. В те годы даже писатель средней руки - а руки-то у Василия Аксенова были средние, - публиковался такими тиражами, каких не знавал ни один выдающийся писатель мира.
И чего не хватало? Какая жаба его душила? Ну да, «Колымские рассказы» Шалтая Болтаева вышли в Лондоне - вышли отдельным изданием. Да, такие вести в советской интеллигентской среде котируются на порядок выше официальной популярности. Да, «Колымские рассказы» это уже не про булочку, отобранную в пятом классе. И если по правде, у Шалтая иной замах, иной накал, иной масштаб умственных коллизий. Ведь как ловко реального украинского уголовника-рецидивиста, с радостью вступившего в полицаи при оккупантах и участвовавшего в расстрелах, Шалтай Болтаев художественно трансформировал в скорбного фронтовика. Как хитро спровоцировал к нему, стало быть, к фронтовику, безоговорочную читательскую симпатию. И пока этот беглый майор ожесточенно отстреливает солдатиков охраны, читателю в голову не приходит посочувствовать семьям убиенных солдатиков - судьба майора волнительнее. Да, тут не подретушированные снимки с натуры, тут сила искусства: миролюбивый читатель, захваченный интригой повествования, уже, глядишь, подначивает ошалевшего зэка - давай, майор, целься лучше…
Шалтай Болтаев - это голова. В политическом смысле Василий тоже не был ягненком, и независимость позиции в открытую маркировал едкими фразами («символ русскости - алебастровая березка»).
В общем, шел Василий по наклонной плоскости, шел, а когда спохватился, обратной дороги не было. Да и Политбюро уже приняло нелегкое решение - убить непокорного писателя. И стоило Аксенову на секунду задремать за рулем, как на него вылетел переодетый мотоциклист. Тогда окончательно понял писатель: надо валить отсюдова. И уехал в Америку. На следующий день ему домой, конечно, звонили из ЦК, Васю спрашивали, клокотали, кто, мол, разрешил, а Вася тю-тю.
Это артистов балета и спортсменов тогда перед выездом по трое суток на детекторе проверяли, а писатель Аксенов приходил в кассу, покупал билет в любой конец и летел себе, утробно хихикая над глупостью КГБ.
Что ж, получилось ловко. Одно цепляло - в Америке от своих замашек свободолюбивому писателю пришлось избавляться. Независимость и твердость духа это хорошо, но траву на участке, уважаемый, надо стричь регулярно. Непокорный писатель всенепременнейше согласился выполнять требования свободного общества, категорически прекратил шумные пьянки и даже честно бегал трусцой на кривеньких ногах.
Перестройку Аксенов встретил одобрительно, а вот несанкционированный успех Венички Ерофеева, увидевшего свет в типографском, наконец, виде, не принял вовсе. В своем снисходительном интервью писатель Аксенов назвал «Москву-Петушки» дилетантством, и Аксенов знал, что говорил. Фабула «Петушков» простовата, персонажи случайны, сверхзадачи нет, а юмор какой-то трагический. То ли дело аксеновская лихость, все эти «шлепки по тощим ягодицам», точные характеристики персонажей («преодоление силы трения - это его вторая натура»), уморительные фамилии (Пулково-Бледноколесниковский, Фофанофф, Черно-Чернов), которыми наотмашь снабжал своих героев матерый писатель, не могли не изумлять взыскательного читателя. А задорный юмор, типа, «одновременный спуск воды в гальюнах авианосцев», и упоминание некой «песни про селедку» просто опрокидывало ценителей художественного слова, и те, должно быть, хохотали часами, держась, как и положено, за бока.
Борька Мурзилко, Филларион Флегмонтович, профессор Ипполит Абажюр - придавали салтыково-щедринский флер всей этой вроде бы студенческой прозе: «Он припомнил пристально-чистое небо той ночи, столь редкое в загрязненной атмосфере Москвы, когда он стоял на углу Горького и Пушкина, охваченный неудержимым желанием завалиться в ресторан «Искусство», прекрасно понимая, какой опустошительный удар нанесет это желание по его морали, не говоря уже о физиологии и финансах».
Да что там флер. Вася лауреат премий журнала «Юность», им. А.Крученых, «Великое кольцо», «Триумф», «Открытая Россия», «Книга года». Во Франции Вася получил целый орден (Орден литературы и искусства). Так что, как писатель Василий Аксенов однозначно крупный, а что касается вкусовых моментов, так о них не спорят.
К тому же в США Васе присвоили звание доктора гуманизма.
И все же, в творческих биографиях советских кумиров, особенно тех, кто в оппозиции к режиму, всегда есть некая «тайна, завернутая в загадку» (кстати, это аксеновская конструкция). И чем жирнее кот, тем решительнее его оппозиция к хозяину. Даже Евтушенко, у которого была черная «Волга» с телефоном, - поди ж ты, оппозиционер.
В фильмах, прошедших неделю назад к 80-летнему юбилею Василия Павловича Аксенова, Василий Павлович вспоминал свой первый - так и сформулировано, «первый», - арест, когда ему, несмышленышу, едва исполнилось пять лет. Он вспоминал плюшевого львенка, которого сталинские наймиты выкрали у спящего малыша (Дуня и Таня, обхватив лица руками, рыдали на голоса прямо в эфире «Школы злословия»). Он вспоминал и гневный топот Хрущева с трибуны Всесоюзного съезда. Умолчал мудрый писатель только о том, что деятель культуры, на которого с высокого трона вопиет царь, вмиг становится знаменитостью. Прием проверенный.
Не вошла в юбилейные фильмы только фраза писателя по поводу событий октября 1993-го. В правительственном отчете силовых министров тогда значилась цифра в 948 убитых, а вот в справке, подписанной зампрокурора Москвы и заместителем министра внутренних дел, упоминается о кремации более 2200 неопознанных трупов. По поводу произошедшего доктор гуманизма В.Аксенов выразился кратко: «Этих сволочей надо было стрелять».