НОБЕЛЕВКА! НОБЕЛЕВКА!
Среди претендентов на Нобелевскую премию 1970 года были Борхес, Макс Фриш, Гюнтер Грасс, Грэм Грин, Пабло Неруда, Генрих Белль, Владимир Набоков. А 8 октября 1970 года премию получил наш Солженицын.
В первые месяцы войны Александр Солженицын, как дипломированный физик и сталинский стипендиат, был направлен учителем в дремучую сельскую школу, а вскоре перенанаправлен рядовым бойцом в грузовой конный обоз. Из обоза он просится в училище, вследствие чего направлен в Кострому, где учится на артиллериста. После этого обучения Солженицын направлен еще глубже - в Мордовию, а боевой путь известного писателя начинается с осени 1943 года.
На фронте Солженицын использует каждую минуту, чтобы записать свои мысли, в которых категорически не согласен со Сталиным. Он не согласен с тем, что Сталин заключил антигитлеровский альянс с Англией и США, что Сталин распустил Коминтерн, что Сталин изменил гимн страны, он не согласен с тем, что в армии снова, как в царские времена, введены погоны. Молодого лейтенантика повышают до капитана, но Солженицын все равно не согласен. И чем ближе дело к мясорубке передовой, тем решительнее и категоричнее несогласие. Свои письма юный вольнодумец шлет по разным адресам, и письма, наконец, доходят. Вольнодумца берут под арест и с передовой - где накрапывает сумасшедшая битва за Берлин, - отправляют в Москву. Зазевался бы Смерш еще на месяц-другой, глядишь, и не узнал бы мир никогда Нобелевского лауреата по фамилии Солженицын.
По 58-й статье Солженицына приговаривают к строительству домов в Москве, к работе в закрытых КБ, но большую часть из своих восьми исправительно-трудовых лет он тащит нелегкую ношу библиотекаря.
Именно там, в лагерях, Солженицын копит литературный багаж, который оказался весьма востребован во времена борьбы с культом личности. Отсюда и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Один день Ивана Денисовича», и «Раковый корпус». В этих произведениях Солженицын выдал согражданам всю неприглядную правду о советской системе сталинской поры. Однако кое-где Александр Исаич явно перегнул свою писательскую палку. Так, уверяя читателя, что лагерная санчасть - это изощренное орудие истребления зэков, как-то обходит стороной хрестоматийный факт своего излечения от рака именно в лагерной санчасти.
Вокруг образа Александра Солженицына кристаллизовался ореол борца с системой и мученика системы, но резонансная повесть «Один день Ивана Денисовича» выходит отнюдь не в Самиздате, а журнал «Новый мир» даже выдвигает ее на Ленинскую премию. Премию, впрочем, Солженицын не получил. В сегодняшней справочной литературе причина этого обстоятельства приводится с обязательным риторическим декором, типа: «власти стремились стереть память о сталинском терроре». Но память о сталинском терроре тогда достигала как раз гиперболических значений, а премия сорвалась совершенно по-дурацки, из-за локальных происков частного характера.
Застенчиво называя свои произведения художественными, то есть на достоверность вроде как не претендуя, Александр Исаич тем не менее выдавал в них четкие даты и цифры, отчего писательская художественность в сознании искренних читателей обретала вполне историческую твердость: «…в декабре 1928 г. на Красной Горке (Карелия) заключенных в наказание оставили ночевать в лесу, и 150 человек замерзли насмерть», «…на Кемь-Ухтинском тракте близ местечка Кут в феврале 1929 г. роту заключенных, около 100 человек, за невыполнение нормы загнали на костер, и они сгорели». Да, вот так вот с зэками обходилась система. Уведут в лес на работу, да и бросят. В конце дня, конечно, начальство у охранников спросит вполоборота, где ж, мол, полторы сотни зэков-то, а охранники махнут рукой - оставили замерзать. Начальство понятливо качнет головой и добавит: завтра, как на работу пойдете, вы зэкам скажите, чтоб они в костре сгорели - все до единого, а то нечего тут.
И такие бесчеловечные случаи вовсе не единичны. Писатель Солженицын уверяет, что «осенью 1941 г. Печерлаг (железнодорожный) имел списочный состав 50 тыс., весной - 10 тыс. За это время никуда не отправлялось ни одного этапа…». То есть 40 тысяч за одну зиму положили, а это по 200-300 душ ежедневно. Вот так и строили стратегические объекты - в данном случае, дорогу к воркутинскому углю. На объекты особой важности, понятное дело, страна средств не выделяла, не говоря про дополнительное питание, вот зэки к концу рабочего дня и помирали. А чего удивляться, на Беломоре это обычная практика: «Говорят, что в первую зиму, с 31-го на 32-й год 100 тыс. и вымерло - столько, сколько постоянно было на канале», «в сходных условиях в лагерях военных лет смертность в 1% в день была заурядна. Так что на Беломоре 100 тыс. могло вымереть за 3 месяца с небольшим. А тут и другая зима, да между ними же. Без натяжки можно предположить, что и 300 тыс. вымерло».
Да, жестокие цифры. Очень жестокие. Можно сказать, непостижимые. В три раза больше, чем в 1931 году по необъятным советским лагерям, колониям и тюрьмам мыкалось (105.683). А что? Со смертностью 1% в сутки любая численность заканчивается через 100 дней. Даже блокадному Ленинграду, где люди не то что лес валить, но и передвигаться могли с трудом, 900 дней было бы не продержаться. Так что лагеря за первые три месяца вымирали полностью, и до ближайшей навигации, до новой партии зэков, численность колымских лагерей троекратно уходила в минус.
Впрочем, любая математика выглядит цинично, когда решаются вопросы нравственные. Тем более, на таком уровне.