Песня о Соколе: смерть Годнева
Несмотря на годы и болезни, Раменский ещё продолжал принимать участие в общественной жизни. Так, в это время он преподавал на Симбирских пехотно-командных курсах Красной Армии. Весной 1920 года Алексей Пахомович выступил на проводах красных командиров, уезжавших на польский фронт. Он прочел перед молодыми командирами горьковскую «Песню о Соколе».
// А.Г. Никитин. Директор народных училищ А.П. Раменский. С. 72.
Документ, о котором пойдёт речь, был введён в оборот проекта Раменского ещё на его старте. Но введён ограниченно - указанием на факт его существования и цитатой, характеризующей занятия и литературные вкусы А.П. Раменского в последние годы его жизни. Речь о рукописи ульяновского архива, первый лист которой имеет следующий заголовок: «Воспоминания об А.В. Годневе Алексея Пахомовича Роменского. Сообщено А.В. Жиркевичу 20 октября 1920 г.» (ГАУО. Ф.842. Оп.1. Д.6. Л.1-14)
Из перечисленных в заголовке персон, самым узнаваемым ныне является, конечно, Александр Жиркевич (1857-1927), известный в то время литератор и коллекционер, связанный приятельскими отношениями и перепиской со множеством современных ему деятелей русской культуры. Его ужасным почерком, отягощённым выцветшими местами зеленоватыми чернилами, и написан весь текст, сплошная вычитка которого мучительно трудна. Записи посвящены Алексею Васильевичу Годневу (1850-1920), симбирскому математику и педагогу, почти четверть века возглавлявшему Мариинскую женскую гимназию, в коей он всего прослужил сорок лет. Замечу, что, на самом деле, записи повествуют почти исключительно об обстоятельствах его смерти и рефлексии Жиркевича по этому поводу.
Анализ особенностей оформления текста рукописи и его содержания, даёт основания полагать, что собственно воспоминания Раменского занимают лл. 1-3об. Весь остальной текст написан Жиркевичем от себя. На мой взгляд, текст состоит из четырёх фрагментов: кроме сообщения Раменского (1), это (2) рассуждения Жиркевича об обстоятельсnвах смерти А.А. Шахматова (лл. 4-4об), (3) предисловие Жиркевича к своим воспоминаниям о смерти Годнева (лл. 5, 6-6об) и (4) рассказ Жиркевича о своём знакомстве с Годневым и обстоятельствах его смерти (лл. 7-14) . Хронологически фрагменты распределяются так: 3-4-1-2 и все они, кроме (2), подписаны Жиркевичем синими, оказавшимися стойкими, чернилами.
С Годневым и, вероятно, с Раменским Жиркевич познакомился в доме чувашского просветителя И.Я. Яковлева (1848-1930), с которым он в то время активно сотрудничал, записывая его воспоминания и организуя местный краеведческий музей. Годнев в молодости несколько лет прослужил в чувашской школе Яковлева , но Жиркевича этот факт, хотя историей этой школы он и занимался, видимо, не особо заинтересовал, Годнев произвёл на него впечатление, как таковой, сильным логическим умом и своеобразным юмором, что и побудило Жиркевича завязать с ним знакомство. Хотя Жиркевич прибыл в эвакуацию в Симбирск ещё в 1915 г., с Яковлевым он сошёлся далеко не сразу и знакомство его с Годневым, полагаю, относится ко времени после 17-го года, когда Годнев был уже в отставке и сильно нездоров.
Хотя Раменский и Годнев прослужили в одних и тех же учебных заведениях Симбирска девять лет (1873-1882) , в сообщении Раменского нет фактически никаких сведений, относящихся к этому периоду. Раменский прямо признаёт, что сошёлся близко с Годневым именно после возвращения своего в Симбирск в 1917 г., когда они оба уже были отставными стариками. Жену его [Марию Александровну] он не знал, про родителей своих Годнев ему ничего не рассказывал. Раменский характеризует Годнева как «человека честного, справедливого, с глубоким логическим умом, разносторонне образованного, особенно интересовавшегося математическими науками».
Раменский говорит, что довольно часто посещал Годнева и пользовался его доверием, в отличии от собственных дочерей последнего [Ольги и Екатерины], с которыми отец не ладил. Вообще, Раменский (в отличии от Жиркевича, о чём ниже) охотно повторяет упрёки Годнева дочерям, не делая скидку на состояние здоровья долго и мучительно умиравшего человека. Раменский признаёт, что иногда, в его присутствии, отец кричал на дочерей, обвинял их в скупости, жаловался, что они отнимают у него деньги и сулил перестать давать им средства на своё содержание. Между тем, по словам Раменского, Годнев любил много и вкусно поесть и не оставлял этой привычки до последних дней, несмотря на болезнь, мог довольно много выпить, без последствий для организма, это лишь давало ему хороший глубокий сон. И по фото, и по тексту можно понять, что Годнев был тучен, что в последние годы создавало ему проблемы с опорно-двигательным аппаратом.
Незадолго до смерти, если верить Раменскому, Годнев сумел продать свой учебник по геометрии и получил за него 20 тысяч рублей. Тут же на столе его появились стерляди, масло и т.п. явства. Деньги Годнев прятал у себя и через некоторое время рассказал Раменскому, что большая часть денег пропала, в чём он косвенно, но вполне определённо винил дочерей.
Напротив, сын Годнева, «бывший до переворота в академии генерального штаба и ее неокончивший» , занимал хорошее место в РККА и время от времени присылал отцу «из разных мест Сибири, где служил», пшеничную муку, подошвы для сапог и т.п.
В последнии месяцы, когда физическое состояние больного уже не позволяло ему выходить из дома, отношение его с дочерьми достигло критической точки - он обвинял их перед Раменским, что они оставляют его без завтраков, отнимают у него все деньги, не оставляя даже на мелкие расходы, постоянно оставляют его одного . Раменский констатирует, что «действительно, Годнев был заброшен дочерьми, по целям дням оставался один, без помощи … Надо было удивляться тому героическому мужеству, с каким покойный выносил свои физические и нравственные страдания. Почти никогда не сетовал на свою судьбу и нес свой крест». Между тем, Годнев занимался переводом какой-то работы «в области сравнительной геометрии» и Раменский, приходя к нему во всякое время дня, заставал его или за работой или дремлющим в кресле за письменным столом.
Раменский признаётся, что ему неизвестен характер болезни Годнева, однако, ещё в те времена, когда Годнев выходил из дома и посещал Раменского, тот замечал после его визита влажные пятна на мебели, на которой гость сидел. В последнее время Годнев отчаянно страдал недержанием мочи и под ним «всегда лежала солома, вонючая, полусгнившая от мочи». Раменский пытался убедить дочерей заменить солому на «наволочки с сукном», но успеха не достиг. Постоянные взаимные претензии между Годневым и его дочерьми, «иногда из-за пустяков», отравляли последние дни Годнева и Раменский вынужден признать, что в претензиях своих тот не всегда бывал прав.
Вспоминая, в связи с этим, лучшие дни Годнева, Раменский говорит, что в общении тот отличался справедливостью, логичностью суждений во время споров, прекрасной памятью, но, в то же время, резкостью и прямотой высказывания мнений, что нравилось далеко не всем. При этом, Годнев не был мстителен.
Интересна оценка Раменским духовной жизни Годнева: «Годнев до последнего времени много и вдумчиво читал. Происходя из духовного звания, воспитанник заведений духовного ведомства , он был не атеист и верующий в Бога, во Христа, в загробную жизнь, но редко бывавший в последнее время в церкви и поколебавшийся в исполнении обрядностей». На упрёк Раменского Годнев отговаривается, что болезнь ног мешает ему посещать церковь. Тогда Раменский предлагает ему пригласить на дом знакомого священника, но и тут Годнев уклоняется, говоря, что он слишком грязен, чтобы принять св. Причастие. «Отставший от православно-церковной литературы», Годнев легко высказывал свои сомнения по тому или иному вопросу и Раменский, заметив это, стал предлагать своему приятелю соответствующие книги, чтобы добиться его примирения с церковью. Годнев сначала решительно отказывался, но потом заинтересовался и стал предлагаемые Раменским книги читать, однако смерть внесла свои коррективы и Годнев умер, так и не приобщившись святых тайн.
Раменский замечает, что встретил одну из дочерей Годнева в казначействе, получающей пенсию за отца и на вопрос о его здоровье получил успокоительный ответ, между тем, как Годнев скончался накануне ночью, что дочь его от Раменского скрыла . Раменский не без подразумеваемого упрёка говорит, что дочерям досталось много ценных вещей отца - шубы, золотые, серебряные вещи и т.п., которыми покойный имел возможность распорядиться при жизни и в свою пользу.
«Относительно теистических убеждений Годнева могу сказать, что он не был монотеистом в узком смысле этого слова, а скорее безразличным, как и многие представители нашей интеллигенции». В последнее время, говорит Раменский, он временами заставал Годнева за чтением Евангелия, принадлежавшего его дочери.
Раменский резюмирует свои воспоминания несколькими разнородными подробностями: «Годнев … жил в согласии с симбирскими губернаторами, как и с преподавателями симбирской Мариинской женской гимназии, кроме губернатора Ключарева , который позволял себе кричать на него. У Годнева замечались странности. При мне ему случалось подавать милостыню нищим, причем он считал своим долгом читать им нотацию на тему необходимости трудиться, честно зарабатывать себе хлеб и т.п. Как преподаватель математики он отличался удивительно ясной, точной формулировкой основоположностей своего предмета, что ученики быстро усваивали себе систему преподавателя».
Более обширный и подробный рассказ самого Жиркевича имеет множество параллелей с рассказом Раменского, повествуя о тех же предметах и событиях он акцентирует иные детали. Жиркевич познакомился с Годневым на обеде у Яковлева, где, в последующей беседе, Жиркевича «поразили в Годневе ясность ума, меткость сравнений и довольно-таки своеобразный юмор, с которым он смело подходил к личностям и событиям». Жиркевич отвёз Годнева до его квартиры на дрожках и помог дойти до дверей, он отмечает, что если «голова, сердце и желудок работали исправно» , то ноги Годнева уже тогда отказывались ему служить, он неизменно опирался на палку. Жиркевич сделал позднее визит Годневу, а затем несколько раз встречал его в здании губернского казначейства, где они оба получали пенсию и иногда помогал ему взбираться на крутую каменную лестницу, падение с которой могло Годневу дорого стоить.
Однако, по словам Жиркевича, между ними было мало общего, и он не посещал Годнева до весны 1920 г., когда узнал, что состояние того сильно ухудшилось, он прикован к креслу и не выходит из дома. Это заставило Жиркевича возобновить посещения и в течение лета, последних месяцев жизни Годнева, он постоянно наблюдал, как постепенно разрушается болезнью его организм. Жиркевич обычно заставал его одного, сидящего в кресле на подстеленной соломе: паралич нижней части тела привёл к непроизвольному мочеиспусканию, и больной постоянно мочился под себя. В маленькой низкой проходной комнате, где стояли кровать Годнева, письменный стол и кресло, несмотря на искусственно устроенный сквозняк через дверь и окно, постоянно был нездоровый воздух, наполненный испарениями больного тела, тяжкий до того, что Жиркевичу делалось тошно. Чаще всегда рассказчик заставал больного сидящим и дремлющем в кресле, с лицом, по которому, как по лицу покойника, ползали бесчисленные мухи. Мухи эти забирались и на очки даже когда обладатель очков не спал - у него не было сил их прогнать.
При Годневе никого не было: дочери уходили на работу, чтобы нанять прислугу или сиделку у семьи недоставало средств. «И умирающий старик по целым дням оставался заброшенным, то дремля в кресле, то читая Евангелие или русские, французские книги, лежавшие на его столе». Иногда полупарализованная рука его листала страницы объёмистой тетради, исписанной крупным ровным почерком. Жиркевич как-то поинтересовался, что это за рукопись и Годнев охотно рассказал ему, что это его последний труд по математике, долженствующий совершить переворот в этой науке, если, конечно, ему удасться его закончить, к чему недостаёт ни времени, ни сил, и «добавил он, у него нет ни чернил, ни бумаги, ни перьев». Жиркевич к следующему же своему визиту добыл всё это и получил от больного множество благодарностей, как благодетель, спаситель и т.п. Несчастный и тронутый вниманием рассказчика, Годнев называл его визиты «актами благотворительности», «подвигами милосердия» и т.п. Жиркевичу было отрадно видеть, что благодаря принесённым им материалам Годнев может продолжить свою работу и работа эта, по его возможностям, будет постепенно двигаться к концу, о котором мечтал умирающий.
После этого, между ними часто возникали разговоры, сводимые обыкновенно на окончиваемую рукопись. «Тут Годнев как-бы загорался внутренним огнем, преображался и начинал говорить о значении своей работы, её основных положениях, долженствующих произвести полный переворот в математике. Он до последних дней сохранил высокий звучный голос (тенор) и это голос мне чудится сейчас, когда пишу эти строки, полный убежденности в правильности выводов, надежды на то, что труд принесёт пользу … веры в то, что <он> будет закончен».
Иногда Жиркевич развлекал больного рассказами о своих путешествиях по Европе, где Годнев никогда не бывал. Годнев проявлял живой интерес, особенно заинтересовал его рассказ о старинном кладбище в Генуе, подробности о котором он потом не раз выспрашивал у Жиркевича. Темы бесед Годнева и Жиркевича были разнообразны, но оба они, не сговариваясь, тщательно обходили политические вопросы . Временами Годнев делился своими воспоминаииями о личностях давно ушедших людей, которых он знал, подробностями своей личной жизни. Жиркевич отмечает, что память Годнева до последних дней оставалась хорошей.
Между тем, положение Годнева ухудшалось. «Он никогда не жаловался мне, однако, на своё положение, гордо нес свой крест и смело смотрел в глаза надвигающейся смерти. Только раз-два, на мое всегдашнее участие, у него вырвалось нечто, похожее на жалобу, на упрек судьбе, на протест … Однажды я спросил его, зная, что он религиозен и происходит из духовного звания, почему он не исповедуется и не причастится. Как же я могу приступить к такому обряду в моем положении!? - с горечью отвечал он, - Когда я весь покрыт грязью, т.к. давно не был в бане? И, действительно, я заметил через ворот его рубахи грудь, покрытую грязью, как коростой» .
Жиркевич посетил Годнева за несколько часов до его скоропостижной смерти и, против обыкновения, застал его не в кресле, а на кровати. На вопрос о причинах этого, Годнев пояснил, что в этот день, пытаясь сесть на судно, он упал и сильно ушибся. «Вы не представляете, дорогой Александр Владимирович, чего мне стоят эти перемещения мои с кресла на судно и обратно. Хорошо, если дома дочери. Тогда они с помощью прислуги из соседней квартиры помогают мне совершить эту <процедуру> Но иногда у них не хватает сил … Я падаю … Но бывает еще хуже - когда никого нет возле меня и на мой зов не является кто-либо чужой. Тогда я стараюсь дотащиться до судна сам, падаю и в моих собственных испражнениях лежу, беспомощный, сам себе отвратительный, часа два-три, пока кто-либо из проходящих случайно на меня не наткнётся <И сейчас же, словно стыдясь своей малодушной жалобы, он перевел разговор на другие вопросы …>».
«В это наше последнее земное свидание», - пишет Жиркевич, - «беседы как-то свелись на загробную жизнь, на возможность сообщения с теми, кто раньше нас отошли в вечность … Когда я ему сказал, что верю в силу молитв за нас любивших нас усопших, А.В. с горечью отвечал мне: А за меня некому там молиться!» Зашла речь о рукописи и Годнев уверил Жиркевича, что она закончена, хотя много хлопот принесло ему приведение её в порядок. При этом, Годнев листал рукопись и Жиркевич, наблюдая за этим, молча усомнился в сказанном. На вопрос о здоровье Годнев, как обычно, отметил исправную работу своего сердца и желудка, а об умственных способностях предложил Жиркевичу судить по беседе с ним. Жиркевич не мог себе представить, что видит Годнева в последний раз. На прощание он пообещал ему бывать по возможности чаще, чтобы развеять его мрачные мысли. Но, отмечает Жиркевич, когда я вошёл в его квартиру, застав его по обыкновению одного, мне показалось, что он или дремлет, или находится в полубессознательном состоянии, настолько неясна была его речь на мои первые вопросы …
«О смерти А.В. я узнал совершенно случайно. Хотя за последнее время я стал для него как бы близким человеком, никто меня не счел нужным известить о его кончине. Я помолился у его гроба на второй день после его смерти, когда при мне - одна за одной - были отслужены четыре панихиды. Объявлений о смерти и дате похорон А.В. заблаговременно сделано не было. Поэтому мало кто и знал о его смерти. А многие другие, кто пришел-бы проводить его прах к месту последнего успокоения, в том числе воспитанницы Мариинской женской гимназии, их родители, знакомые отсутствовали вовсе, развеянные … по России вихрем текущих событий … А потому мало кто сошел к этому гробу. Когда гроб на кладбище поставили у зияющей могилы, я обратил внимание на бумагу, которой он был обклеен - по особенностям ее я узнал ту бумагу, которую принес А.В. для продолжения его рукописи …».
Завершая «беглый очерк моего случайного знакомства с почившим», рассказчик выражает надежду, что люди лучше знавшие и более близкие к Годневу ещё напишут о нём. И далее резюмирует свои комплименты усопшему, выражая восхищение победой его духа над телом, его упорным стремлением превозмочь немощь, чтобы закончить свою научную работу, стоическим терпением и т.п.
Жиркевич попытался реализовать и свои интересы архивиста и коллекционера: «За полгода до смерти, получив от Годнева книги его по математике с надписями, я попросил сделать вклад в мой альбом автобиографий знакомых мне деятелей. Он с охотой пошел навстречу моему желанию и подарил мне следующую заметку: … Краткая автобиография эта тем более ценна, что после смерти А.В. личный архив его оказался более чем скуден, а дочери его не смогли мне рассказать ничего о его жизни, деятельности, взглядах и убеждениях … Видимо, покойный не хранил переписку или уничтожил ее перед смертью. Рукопись, для которой он, можно сказать, умер, сохранилась … Жаль если она погибнет, как гибли и гибнут еще многие подобные открытия наших выдающихся людей. Жаль, главным образом, потому что это лебединая песня человека, всю жизнь движимого наукой, ее идеалами, что это предсмертный завет одного из тех «соколов» нашей тусклой, серой действительности, которые всю жизнь не отрывают взоров своих от вечных идеалов, запросов духа, до конца оставаясь им верными».
Финальное упоминание «соколов» даёт повод вернуться к началу воспоминаний Жиркевича, а точнее, к преамбуле этих воспоминаний (лл. 5, 6-6об), повторюсь, написанной, с моей точки зрения, ранее основного текста.
«В ночь с 12-го на 13-е июля текущего 1920 г. скончался в Симбирске А.В. Годнев, личность интересная, значительная … Но смерть его прошла незамеченной в водовороте совершающихся событий. Кроме маленькой заметки в № «Зари» никто не поделился с обществом своими воспоминаниями об усопшем. Его уже забывают в Симбирске, для которого он так много сделал, прежде всего, как воспитатель и педагог.
Недавно, читая на Симбирских пехотно-командных курсах произведение М. Горького «Песня о Соколе», комментируя его и применяя ее к человеческой жизни, я неожиданно заговорил об А.В. Годневе перед незнавшей его, неподготовленной к отвлеченностям и обобщениям аудиторией … Но все вышло как-то само собой, экспромтом.
В повествовании Горького говорится о том, как <строка обрывается> И вот я перехожу от талантливого рассказа к людям и их неодинаковой судьбе. Я подчеркнул, что и среди представителей человеческого рода есть свои «ужи», вечно пресмыкающиеся по земле и живущие лишь категориями своей утробы и похоти, как существуют «соколы», отдающие жизнь свою не низменным вожделениям и запросам минуты, а борьбе за те вечные идеалы духи, мысли, чувства, которые двигают человечество к истинной культуре, истинной свободе, истинному братству и любви. Не знаю почему, мне в эту минуту припомнился А.В. Годнев, с которым так случайно, сравнительно недолго свела меня судьба. Я сравнил его с одним из тех «соколов» человечества, которыми оно должно гордиться, рассказав, в общих чертах, историю моих встречи и знакомства с Годневым, и о сущности заслуг его перед Родиной, назвав его теоретиком? по геометрии. У одного из слушавших меня курсантов оказался учебник Годнева, о чем он мне и доложил.
Это открытие вызвало с моей стороны еще несколько теплых слов по адресу почившего общественного деятеля и выдающегося ученого-математика. Таким образом, совершенно неожиданно для меня самого, родилась некоторая оказия, в странной, конечно, обстановке, по адресу Алексея Васильевича. А это обстоятельство дало мне мысль рассказать о почившем более широкому кругу слушателей.
Это я и постараюсь, насколько смогу, выполнить настоящим сообщением …».
Выделенный текст был использован М.С. Маковеевым и А.Г. Никитиным для характеристики занятий и взглядов А.П. Раменского . Это, конечно, ошибка, но, возможно, невольная: заголовок на л. 1 присвоен в описи всему делу (уточняющая карандашная приписка на обложке дела «и Жиркевича» осталась неучтённой либо сделана позднее составления описи), идентификация фрагментов текста требует достаточно внимательного анализа, который осенью 1961 г., наверняка, никто не проводил. Что именно было выбрано для характеристики равно вполне определяется контекстом времени, конечно, сейчас определяющими кажутся совершенно иные фрагменты текста, заведомо относящиеся к Раменскому. Со слов А.А. Раменского анализируемый документ был обнаружен случайно в ноябре 1961 г., т.е. ровно между стартом проекта в октябре и публикацией сообщения о документе Маковеевым в декабре. Если не перепутан год, то документ, конечно, не был неожиданно обнаружен каким-то интересантом Годнева, счастливо знавшем о «даре» Раменского съезду, а явился результатом целевого запроса Антонина Аркадьевича в ульяновский архив на предмет поиска документов, связанных с Алексеем Пахомовичем Раменским. В каком объёме Раменскому стал известен текст довольно трудно читаемой рукописи неясно, но, как минимум изложение текста первой её половины в его распоряжении было и он распорядился им ожидаемым образом .
Для интересующихся темой, тот же текст в pdf-формате с примечаниями и рассуждениями Жиркевича по поводу смерти Шахматова, не вошедшими в пост.