Оповѣдные врѣмена
По свидетельству А.И. Шляпкина, титульный лист рукописи А.И. Сулакадзева об истории Валаамской обители содержал указание на год смерти автора: «... на первой же страницѣ запись: «Лѣтописецъ сей сочинялъ (именно сочинялъ!) Александръ Ивановъ господинъ Сулакадзевъ, который скончался въ 1827 году …» {Шляпкин 1889: 199; Н.А. Охотина-Линд даёт, впрочем, иное чтение «скончался в 1827 или 8 года» [Охотина-Линд 1996: 14]. Отмечу, что в этой статье Шляпкин, действительно, не отличался аккуратностью при цитировании} . Как понимать указание на смерть Сулакадзева в 1827 г., если мы знаем теперь, что умер он 1-го марта 1829 г.? Что помешало валаамским монахам на рубеже 30-х гг. или во второй трети XIX в. {Охотина-Линд 1996: 14} выяснить точный год его смерти? Не был ли 1827 г. указан на титульном листе рукописного автографа Сулакадзева совершенно в ином смысле? Дело в том, что В.Н. Перетц ещё в 1929 г. в собрании Белорусской Университетской (Публичной) библиотеки описал рукопись: 104 (I.2). Опыт новой и древней летописи Валаамского монастыря, в лист; скоропись; соч. А. И. Селакадзева 1827 г. Очевидно, что указанный им год соответствует времени завершения автором своего произведения. Таким образом, можно предполагать, что на титульном листе имелась фраза ««Лѣтописецъ сей сочинялъ … Сулакадзевъ, который {летописец} окончилъ {завершил} въ 1827 году», а не «… который {автор} скончалъ {жизнь} въ 1827 году». Нечёткое написание «о» и «и» могло сподвигнуть переписчика на неверную интерпретацию. Конечно, ошибочная интерпретация может быть и у Перетца, но его профессиональным навыкам исследователя я склонен довериться больше, чем точности валаамских монахов. Если предположение верно, то в Минске мог находиться именно автограф Сулакадзева (либо авторская же или просто точная его копия), что вполне возможно, поскольку в БНУ сейчас имеется несколько книг из собрания А.И. {к сожалению, нет уверенности, что рукопись пережила Отечественную войну}
При подобных обстоятельствах рукопись «Опыта» не могла попасть в обитель ранее 1827 г., а скорее всего и ранее смерти Сулакадзева. В таком случае, рукопись, возможно, была передана в обитель через подворье в Малой Коломне, на Мясной улице, у Калинкина моста (время существования 1820-1832), во исполнение воли автора либо по совету компетентных знакомых его вдовы. Вероятно тогда же монахам были переданы и биографические сведения об авторе, факт его частной службы у князя Куракина, полагаю, мог быть сообщён только близким к семье человеком.
Указание «жилъ» перед адресом выглядит логичным дополнением и его появление не требует особых обоснований. Сулакадзев действительно снабжал титульные листы своих рукописей адресом проживания и именем их автора, ср. оформление титульного листа «Лѣтописца Рязанскаго» (начат в 1818 г.), где также приводится адрес. Характерно, что адрес там иной, актуальный для 1818 г. - «Санктпетербургъ: въ своемъ домѣ: Моск: ч: 4. кварт: № 522.», когда разбиение столичных районов на улицы было другим. Следовательно, если бы адрес Сулакадзева попал на Валаам в 1818-19 гг., он был бы таким же, как на «Лѣтописце Рязанскомъ». Адрес «въ Семеновскомъ полку въ собственномъ домѣ № 35, по 1 ротѣ 4 квартала» актуален именно для 20-х гг. Это не кажется принципиальным, учитывая, что запись заведомо была сделана после смерти Сулакадзева, однако, зачем валаамским монахам десять лет спустя потребовался адрес уже умершего автора, при точности которого год смерти оказывается неверным? Почему биографические подробности о А.И. оказались только на беловой копии, если эта информация была быть получена одновременно? Может быть на л. II рукописи АНВМ XII.360 (старый шифр № 18) нет дополнений переписчика (тем более, что это именно первый лист, если верить Шляпкину и С.Н. Азбелеву; впрочем, Охотина-Линд указывает, что в рукописи «видна творческая работа: исправления и приписки» и уверена в принадлежности «небрежного гражданского письма» самому А.И., однако исправление наличествует и тут же, в адресе {Охотина-Линд 1996: 14}), а есть искажение информации переписанной с титульного листа оригинала, при изготовлении же беловой копии {АНВМ № 19 л. 1об.}, к выходным данным добавили известные устно подробности о Сулакадзеве, с другой стороны, переписчик проигнорировал адрес, который наличествует только на оригинальной рукописи «автографе».
Остаётся неясным, написано ли что-либо на л. I, поскольку Шляпкина можно понять так, что на л. II написан и заголовок (никто из исследователей не упоминает переплёт рукописи; Охотина-Линд не указывает ВЗ л. I). Возможен ещё и вариант, что текст на л. II переписан с утраченного титульного листа или обложки. Если считать это предположение корректным, можно попытаться оценить и время, в которое указанное изменение было сделано: беловая копия «автографа» выполнена во второй трети века, а сам «автограф» имеет в конце несколько чистых листов с водяными знаками 1844-49 гг. {Охотина-Линд 1996: 14} Между тем, весной 1847 г. игумен Дамаскин переслал в Духовную консисторию текст в полтора десятка страниц, содержавший краткую историю обители по сведениям из «Опыта» Сулакадзева {Parppei 2011: 159-160}. Видимо, годом ранее или около того, при подготовке этого сочинения и была сделана беловая копия (в начале которой были приведены персональные данные об авторе), а «автограф» приведён в порядок - текст обветшавшего(?) титульного листа был переписан с искажениями(?) на следующий лист.
Если предложенный срок корректен, то нельзя исключить, что к идее использования рукописи Сулакадзева для презентации валаамской древности причастен благочинный Игнатий (Брянчанинов). Дело в том, что в 1846 г. Игнатий в очередной раз посетил обитель, а в следующем году в «Библиотеке для чтения» Осипа Сенковского, а затем и отдельным оттиском вышел его очерк «Валаамский монастырь», где впервые сведения Сулакадзева использовались откровенно сочувственно. Если учитывать, что в своём отчёте об обители от 1838 г., Игнатий очень кратко говорит о двух греках, поселившихся на пустом Валааме во времена Ольги, т.е. следует версии «Историографа», то явная корректировка его взглядов, думаю, связана ни с чем иным, как со знакомством с содержанием рукописи Сулакадзева при посещении обители. Возможно, что проявленный Игнатием интерес и подвиг Дамаскина на дальнейшие действия. {Игнатий в своём очерке проявляет больше осторожности, чем валаамские иноки в сочинении 1864 г. Он продолжает писать, что монастырь основан в X веке и не связывает Сергия и Германа с апостолом Андреем, путешествие которого на Валаам и водружение при сем креста каменного он обсуждает в другом месте, но весьма подробно и сочувственно. Игнатий первым использует слово «Оповѣдь» как название рукописи, употребляя прописную букву в начале слова и кавычки. Выборочный подход Игнатия к использованию сведений Сулакадзева был характерен и для других сочинений о монастыре 2-й пол. XIX в., исключая собственно монастырские.}
Однако если допустить, что персональные данные о Сулакадзеве собирались, тогда же, когда в обители конспектировалось и копировалось его сочинение, т.е. во второй половине 40-х гг., то неточность года смерти автора можно отнести и на счёт ошибки памяти информаторов, тем более, что на беловой копии указано «в 1827-м или 8-м году». Конечно, информатором, в этом случае, видимо, не могла быть вдова, которая в то время, как раз, завершала продажу дома и библиотеки мужа. С другой стороны, мы видим в записи Евгения (Болховитинова) на державинском списке «Боянова гимна» правильный год смерти - 1829 в сочетании с указанием неверного чина и места службы - коллежский асессор, служивший на таможне. Очевидно, информаторами были в этом случае какие-то случайные люди, несмотря на правильный год.
Остаётся неясным, чему приписать в этом случае, разницу в записях на оригинале и беловой копии - помимо того, что вместо адреса в записи на копии приводятся этапы служебной карьеры автора, он принципиально иначе охарактеризован: вместо «летописец сей сочинял» «собирателем сей летописи был» и «сочинителем он не был». Дважды, в начале и в конце записи подчёркивается, что А.И. не «сочинитель». Думаю, это может говорить только о том, что записи относятся к разному времени - запись на оригинале синхронна времени поступления рукописи в монастырскую библиотеку , запись на копии относится ко времени её создания, второй половине 40-х гг., по моему предположению. Справедливости ради отмечу, что на титуле «Лѣтописца Рязанскаго» тоже написано «собрана изъ разныхъ рукописей Александръ Сулакадзевымъ», но в этом случае труд А.И. повествовательного характера действительно не носил и такая аттестация вполне оправдана.
Вполне возможно, что адрес автора, бывший на рукописи изначально, был использован Дамаскином для получения дополнительных сведений о Сулакадзеве, когда он принял решение использовать его рукопись. Известный (якобы) год смерти могли и не уточнять или не сумели уточнить, хотя информатором должен был быть кто-то из окружения вдовы, если уж не она сама.
Нарочитое указание на то, что Сулакадзев «сочинителем не был» может относиться не только к фактически полученным сведениям, но и к желанию Дамаскина подчеркнуть таким образом аутентичность данных рукописи, поскольку сдержанный отрицательный отзыв обер-секретаря Св. Синода А.Н. Муравьева (впервые в 1834 г. пересказавшего в печати основные сведения об основании обители из рукописи Сулакадзева и упомянувшего оповѣдь) наверняка был ему известен. Возможно, эти же сведения и оценки содержатся в составе компиляции из рукописи Сулакадзева, отправленной тогда же(?) Дамаскином в Духовную консисторию {АФВМ. Ea: 10. Д. 45 (1846-1847). Л. 5-20.}, к сожалению, недоступной мне. Аналогично Дамаскин характеризует А.И. и в своём письме А.Х. Востокову: «трудившійся много лѣтъ надъ составленіемъ исторіи Валаама». Т.е. историю обители Сулакадзев, по мнению игумена, не «сочинял», не «писал», а лишь «составлял» много лет.
Это риторически неопределённое «много лѣтъ» также представляется мне значимой характеристикой. Если верно допущение, что персональные данные о Сулакадзеве собирались во второй половине 40-х гг., то известная детальность их указывает на значительные усилия, приложенные валаамскими иноками для их получения. В этом связи, практически полное отсутствие сведений об обстоятельствах и времени получения рукописи, заставляет думать, что соответствующие сведения получить и не удалось. Между тем, они были бы как нельзя уместны в самопрезентации обители, с полным доверием использующей сведения Сулакадзева о ранней истории монастыря. Указание «при о. игуменѣ Иннокентіѣ» слишком неконкретно, ибо уже из списка игуменов, который у Сулакадзева заканчивается Назарием, следует, что завершить работу свою он должен был до ухода Иннокентия на покой (1823), в крайнем случае, до его смерти (1828) {Верхнюю дату, казалось бы, можно уточнить по упоминаемым «достопамятным событиям» обители, коих в 1819-1826 гг. было довольно много {см. рукопись Флегонта Звонарева, ОР РНБ. Ф. 15. Ед. хр. 71. Л. 8-11об.}, однако никто из исследователей, работавших с рукописью, насколько я могу судить, такой проверки не осуществил. Если дата Охотиной-Линд «около 1818 г.» подразумевает именно это, то очень жаль, что исследовательница прямо на это не указала}. Из сказанного, можно сделать вывод, что письменных свидетельств о взаимоотношениях А.И. с обителью не сохранилось, а устных свидетельств в указанное время собрать уже не представлялось возможным.
Помимо очевидных проблем, которые создаёт чтение «скончался в 1827 или 8 года» на л. II {Во второй записи иная форма: «скончался в 1827-м или 8-м году» свидетельствует, что писали разные люди в разное время}, против указания Сулакадзевым 1827 г. на титуле, в качестве года завершения сочинения, можно, привести и особенности оформления им титульных листов других своих автографов. Как правило, А.И. указывает год начала работы над своим сочинением. Так «Буквозоръ» начат в 1810, между тем, там явно присутствуют записи за 1818 и более поздние годы; «Лѣтописцъ Рязанскiй» начат в 1818 г., но пополнялся до 1827 г. и т.п. Из текста «Опыта» следует, что он писался уже в 1816 г., соответственно, если титульный лист был оформлен сразу, на нём ожидался бы именно этот год. Но нельзя исключить того, что автор окончательно оформил своё сочинение и начисто переписал его только в 1827, тогда и появился титульный лист с соответствующей датой. Впрочем, уже цитировавшееся замечание Охотиной-Линд «видна творческая работа: исправления и приписки» противоречит представлению о том, что перед нами чистовая копия оригинала. С другой стороны, если перед нами рабочий экземпляр рукописи Сулакадзева, это лишнее свидетельство в пользу того, что работу А.И. не «заказывали» и она попала в монастырь без участия автора. Полагаю, нет нужды доказывать, что «отчётный» экземпляр был бы оформлен без «исправлений и приписок». Кроме того, мне сложно представить отсутствие при таковом сопроводительного письма, которое, с учётом того, что А.И. явно не был постоянным корреспондентом валаамского игумена, скорее всего, было бы приложено к рукописи.
Против исходной принадлежности рассматриваемой записи Сулакадзеву, на мой взгляд, свидетельствует и обозначение жанра сочинения, использованное в этой записи. Рукопись А.И., как известно, именуется «Опытъ древней и новой лѣтописи Валаамскаго монастыря» и именно так её аттестует запись на беловой копии «собирателем сей летописи был». Однако в записи на «автографе» сочинение обозначено иначе «Лѣтописецъ сей сочинялъ». Хотя, казалось бы, разница невелика, для библиофила это сочинения разных жанров и можно было бы ожидать, что сам автор, назвав свой труд «летописью», аналогичным образом будет характеризовать его и в «аннотации». «Летописцем» Сулакадзев называет, например, своё сочинение по истории Рязани и это сочинение, представляющее собой последовательность исторических свидетельств с указанием их источников, действительно, иное по жанру, чем «Опыт», который носит повествовательный характер. Если моё наблюдение верно, надпись не была частью оформления титульного листа, изначально сделана не Сулакадзевым, после его смерти и не валаамскими иноками, от которых самостоятельной оценки жанра сочинения ожидать, как мне кажется, не приходилось {В этой связи любопытно, что в «Валаамском монастыре» (1864) о сочинении Сулакадзева, говорится как о «краткой /рукописной/ лѣтописи Валаамскаго монастыря», причём, только в тех случаях, когда приводятся ссылки на скопированные им акты. В первой главе, содержащей выписки из рукописи Сулакадзева об основании и ранней истории монастыря, это наименование не используется, говорится просто о «рукописи г. Сулакадзева». Вполне возможно, что текст 1-й главы восходит ещё к рукописи, отправленной Дамаскином в Духовную консисторию весной 1847 г., в то время, как «актовая» часть описывалась Пименом (Гавриловым), фактическим автором сочинения, уже самостоятельно и он самостоятельно же обращался в этих случаях к рукописи Сулакадзева}.
Замечу, что и имя автора - «Александръ Ивановичъ господинъ Сулакадзевъ» даётся в несвойственном автору стиле, сам А.И. писал просто «Александръ Сулакадзевъ», причём падеж личного имени всегда оставался именительным. Форму имени «Александръ Ивановичъ Г. Сулакадзевъ» дважды употребляет В.Г. Анастасевич в своих записях о Сулакадзеве, очевидно, она была характерна именно для посторонних людей.
В таком случае, запись, видимо, была сделана лицом, передававшим рукопись в монастырь (как я выше уже отмечал, возможно, через подворье у Калинкина моста) и адрес покойного автора был указан для обратной связи, если бы таковая потребовалась. Сомнения относительно даты смерти «скончался в 1827 или 8 года», полагаю, свидетельствуют, что передача состоялась позже 1929 г. и указанное лицо не было настолько близко к семье Сулакадзева, чтобы эту дату уточнить, не принадлежало оно и к числу сослуживцев покойного автора. О том же, на мой взгляд, свидетельствует и отсутствие чина автора, указание коего, по тем временам, было характерно. Т.е. лицо, сделавшее запись либо информатор лица, сделавшего запись, не знали ни точной даты смерти, ни чина автора, но знали полное имя и место проживания. Такими знаниями, на мой взгляд, могло обладать лицо, которому рукопись была передана для ознакомления, возможно, ещё при жизни автора, но лицо, автору постороннее и не сильно в рукописи заинтересованное.
Время попадания рукописи Сулакадзева на Валаам, к сожалению, установить пока не получается. На основании доступных источников, можно привести условные «нижнюю» и «верхнюю» даты. Летом 1828 г. Элиас Лённрот посетил Валаам с целью сбора этнографического материала. Он довольно подробно пишет о том, что видел, рассказывает, как Сергий и Герман, по мнению монахов, прибыли с восточного берега Ладоги на пустой остров; отмечает, что на картине в храме они изображены плывущими «на камне»; подробно рассказывает о «могиле Магнуса», однако ни словом не упоминает о каких-либо «преданиях об апостоле Андрее», при том, что сбор подобных легенд и был его основной целью {Сведения Лённрота, на мой взгляд, дают основания полагать, что ещё летом 1828 г., на Валааме не было не только рукописи Сулакадзева, но и самих преданий, которыми последний якобы воспользовался}. В июле 1833 г., сразу после Петрова поста, на Валаам прибыл в командировку молодой синодский чиновник Андрей Муравьев, ставший в одночасье популярным писателем после публикации описания своего путешествия по Палестине {Целью командировки, как можно судить по сопутствующим событиям, была подготовка решения о замене игумена. Если Вениамин стал игуменом по протекции Муравьева, то последний, несомненно, разделяет ответственность за скандал, разразившийся в обители во 2-й пол. 30-х гг.}. Продолжая свои описания святых мест, Муравьев, год спустя, уже пишет об апостоле: «Мѣстныя преданія … продолжаютъ его путешествіе далѣе на сѣверъ по Волхову и Ладожскимъ озеромъ на Валаамъ, гдѣ будто-бы благословилъ онъ пустынный островъ каменнымъ крестомъ. Тѣ же темныя преданія называютъ Сергія однимъ изъ апостольскихъ учениковъ, … но вся сія повѣсть, извлеченная изъ древней рукописи, оповѣдь, ничѣмъ не доказана». Так начался «оповѣдный» этап валаамской историографии …