Дорогой мой, любименький папочка!
Плакать не хочется, но щиплет глаза.
Я поскуливаю, я грущу. Больше по утрам.
Может от того, что сам факт смерти пугает.
Но больше от того, что я жадная до того, чего уже не будет, мне жалко разговоров, чашек чая, дурацких пересыльных видео в ватсап. Пропущенных вызовов от тебя мне жалко больше всего. Это ли называют скорбью?
Мой хороший, а может это такая фантомная боль: отнято, что было всегда частью меня, данностью, одной из координат, задающей мой объём, а теперь живи как хочешь, плоским, векторным отрезком из сегодня к уже своей смерти.
Папа, кто ж знает, каким ты был взаправду? И смогу ли я рассказать, не обманувшись и в своих представлениях? Ты любил Высоцкого, гонял лошадей пацаном на пастбище, был щеглом с иголочки, писал стихи. И важно ли это?
Каким ты был живым никто-никто никогда-никогда и не станет. Как запомнить-запечатлеть твою самость? Пронести через себя. Передать через внуков.
Как же хочется, помнить тебя словно вчера говорили, а сегодня списывались.
Мой любименький, мой родненький, как же хочется знать, что тебе там легко. И что, вообще, это такое «там»?
Я как будто помню день знакомства с тобой: с твоих больших ладоней, которые держат меня, тридцать с лишним лет назад.
И до прижатых к тебе моих плеч в декабре для неловкого снимка на память.