Такая жаркая Москва
Небольшой пятачок около Садового. Вроде и влево и вправо отходят зеленые аллеи, но поток машин затмевает свежий воздух. На термометре + 32. В маршрутке даже с открытым окном жарко, сквозь эти открытые стекла видно, что с народа течет пот. Это даже не жара, духота. На скамейке сидит восточного вида женщина, ее подруге стало совсем плохо - скорая приехала на удивление быстро. Забрали женщину в салон - разбираются... Если сразу не уехали, значит не все так катастрофично, слава Богу...
На светофоре стоят девушки с ветками липы в руке. Обмахивают своих четвероногих спутников. Спутники, бренча подковами, тянутся влажными губами к лакомству - к листьям. Асфальт почти дымится и, кажется, липнет к копытам. В жару видна разница между плитками и асфальтом. Плитке наплевать на температуру воздуха - по крайней мере, пока она новая. А в центре ее уже разложили по наземным переходам. В жару лучше сделать все быстро. А вот качественность укладки мы, прохоже, увидим уже потом. Пока "переход сдал", накладная закрыта.
Троллейбуса все нет. Почему-то в жару и в холод наш общественный транспорт старается ходить как можно реже. Интересуюсь у водителя, почему не соблюдается временной отрезок, указанный в расписании? Он виновато оглядывается: - Нам диспетчер говорит, когда пора выезжать, нет у нас никакого расписания. - Тогда хотя бы вееры выдавали бы вместе с билетом, - шучу я. В салоне все женщины с газетами вместо вееров. Хорошо хоть пробок нет, а то бы салон превратился в душегубку. В московском транспорте проблемой кондиционеров, по-моему никто и никогда не озадачивался.
На Патриарших - ощущение чужого города. Нелепые прости-девушки с длинной сигаретой, зажатой краешком губ, в длинных гольфах то поднимают, то опускают руку - ищут "своего водителя". Женщина с младенцем разговаривает на неопознанном на слух языке. Немцы сидят за стаканом морковного сока и яростно жестикулируют. На крыльце офисного здания стоит корзина с иностранной прессой - свернутые в трубочку газеты сиротливо торчат, словно забытые цветы. Разрушенный старый дом с окровавленными стенами (остатки ярко-красных обоев, словно кровь и лохмотья кругом) - бульдозер ударил его пару раз и отступил на какое-то время. Зрелище завораживает соседние дома и они тоже притихли в мареве августовского воздуха. Я пытаюсь представить себе жизнь старого москвича в этом патриархальном некогда районе и не могу, вместо интеллигентной барышни или старика с военной выправкой постоянно вижу мальчиков в разноцветном трико... чужой город... скрипучие псы...
На Садовом перевожу дыхание. Родной "Пекин" и родные всхлипы мужика в мобильный - "Я ему покажу, уж я ему объясню где раки зимуют!" Троллейбус везет меня обратно в Останкино. Немного духоты, обгоняющие рогатого мотоциклисты - у одного на шлеме наклеен ирокез. Интеллигентная женщина в шляпке недоуменно смотрит на меня: - Что это было? Улыбаюсь: - Это пока еще многоликая и многоцветная, но живая и энергичная Москва. Она тоже заулыбалась.
А за нашими спинами гремело и лязгало очередное строительство.
На светофоре стоят девушки с ветками липы в руке. Обмахивают своих четвероногих спутников. Спутники, бренча подковами, тянутся влажными губами к лакомству - к листьям. Асфальт почти дымится и, кажется, липнет к копытам. В жару видна разница между плитками и асфальтом. Плитке наплевать на температуру воздуха - по крайней мере, пока она новая. А в центре ее уже разложили по наземным переходам. В жару лучше сделать все быстро. А вот качественность укладки мы, прохоже, увидим уже потом. Пока "переход сдал", накладная закрыта.
Троллейбуса все нет. Почему-то в жару и в холод наш общественный транспорт старается ходить как можно реже. Интересуюсь у водителя, почему не соблюдается временной отрезок, указанный в расписании? Он виновато оглядывается: - Нам диспетчер говорит, когда пора выезжать, нет у нас никакого расписания. - Тогда хотя бы вееры выдавали бы вместе с билетом, - шучу я. В салоне все женщины с газетами вместо вееров. Хорошо хоть пробок нет, а то бы салон превратился в душегубку. В московском транспорте проблемой кондиционеров, по-моему никто и никогда не озадачивался.
На Патриарших - ощущение чужого города. Нелепые прости-девушки с длинной сигаретой, зажатой краешком губ, в длинных гольфах то поднимают, то опускают руку - ищут "своего водителя". Женщина с младенцем разговаривает на неопознанном на слух языке. Немцы сидят за стаканом морковного сока и яростно жестикулируют. На крыльце офисного здания стоит корзина с иностранной прессой - свернутые в трубочку газеты сиротливо торчат, словно забытые цветы. Разрушенный старый дом с окровавленными стенами (остатки ярко-красных обоев, словно кровь и лохмотья кругом) - бульдозер ударил его пару раз и отступил на какое-то время. Зрелище завораживает соседние дома и они тоже притихли в мареве августовского воздуха. Я пытаюсь представить себе жизнь старого москвича в этом патриархальном некогда районе и не могу, вместо интеллигентной барышни или старика с военной выправкой постоянно вижу мальчиков в разноцветном трико... чужой город... скрипучие псы...
На Садовом перевожу дыхание. Родной "Пекин" и родные всхлипы мужика в мобильный - "Я ему покажу, уж я ему объясню где раки зимуют!" Троллейбус везет меня обратно в Останкино. Немного духоты, обгоняющие рогатого мотоциклисты - у одного на шлеме наклеен ирокез. Интеллигентная женщина в шляпке недоуменно смотрит на меня: - Что это было? Улыбаюсь: - Это пока еще многоликая и многоцветная, но живая и энергичная Москва. Она тоже заулыбалась.
А за нашими спинами гремело и лязгало очередное строительство.