Вожжа и хвост
Нашёл вот вырезку из "Орловской правды" за 26 октября 2004 года. Отличный фельетон.
Если вдруг к вам войдёт проситель и назовёт себя поэтом - мгновенно хватайте мухобойку и прихлопните это наглое насекомое одним шлепком.
Не бойтесь навредить искусству. Настоящий поэт на фоне угрюмой действительности появляется также редко, как улыбка на лице людоеда. Эти настоящие никогда не ходят по кабинетам и не просят.
СТИХЕЙНОЕ БЕДСТВИЕ
Просят - напечатать их вирши, дать деньги на их книжонку - вот эти самозванцы, размахивающие званием поэта, будто топором.
Их строки убийственны, словно диагноз:
"Стонет тело, рушит скалы в камни. Я мастикой натираю руки. Приходи же прошлое в печали. Намастичу все твои я муки".
Это существа буйные. И их много, неисчислимо.
Они патологически активны. Они стремятся насильно намастичить мозги всем окружающим - от похмельного дворника до районного главы.
Все главы, все директора очень уважают поэзию и очень опасаются прослыть гонителями искусства. Вглядываться в потроха этого "искусства" у них времени нет.
Начальник просто видит, что в газетной вырезке, подсунутой заглядывающим в глаза просителем, каким-нибудь намозолившим взгляд Спипаковым-Опоссухиным со значком на груди, строчки стоят "складно":
"И так живём; мне не везёт, ты расстаешься всякий раз, когда судьба тебе моргнёт, и разум отдаёт приказ".
Осознав себя тем разумом, а просителя - моргучей судьбою, начальник оастроганно черкает на прошении: "Выделить в качестве спонсорской помощи такую-то сумму для издания книги".
Всё! Теперь вы все погибли! Сколько горя хлынет, сколько слёз начальнических и простых редакторских теперь прольётся!
В объятьях твоих оков мне хочется умереть Но много ещё замков придётся нам отпереть!"
Да, перед объятьями оков легко теперь раскроются замку библиотек, клубов и школьных залов. Книжка это вам не газетный клочок: перед ней, как перед бомбой террориста, падают ниц и культработники, и уборщицы, v властители, и мыслители.
- Дорогу народной поэзии! Купите мои книжки!
Не покупают. Тот самый спонсор прозрел: ты глянь, на типографию содрал, теперь весь тираж тебе же и продаёт.
- Пошёл вон, дурак!
А дурак не идёт. А у дурака на руках бумага от вышестоящего начальства, тоже не желающего выглядеть гонителем искусства:
"Прошу посодействовать".
И в писательскую контору такое же:
"Прошу посодействовать".
И в редакцию:
"Прошу посодействовать".
Не содействуют, раскусили, локти себе кусают. Согласны даже на взыскание, пишут пятистраничные объяснительные...
Но "народный поэт" в день своего семидесятипятилетия тоже пишет:
"Не взирая на юбилей, у нас в городе зажимают молодые таланты!"
Требует восторженных презентаций, читательских конференций, государственной премии. Годами ходит, зудит - пока кто-то не хлопнет по нему мухобойкой.
Ну, фельетоном.
Как в старой доброй сказке: "Взял и клюнул таракана, вот и нету великана."
Сразу облегчение миру. Со всех сторон хором благодарят.
На моём боевом счету немало таких фельетонов. Сейчас пишу их всё реже.
Знаете, почему? Срубишь стихоплёту голову - вместо неё тут же вырастают три.
"А где-то позади остался сон, до боли раздражая мне глаза. И ждёт меня наверно где-то он, и давит грудь жаднейшая слеза".
Ждущий "он" - это опять оказался я. На пороге поэтесса, какая-нибудь Роза Лукова с жаднейшей слезою во взоре.
- Напечатайте мои стихи...
- Мы стихов не печатаем.
- Но сначала послушайте...
- Мы стихов не слушаем. Мы не радио!
Тут нельзя уступать ни пяди. Они все предлагают послушать. Они абсолютно уверены, что после первых же четырёх строк любой слушатель зарыдает от восторга и кинется автору в объятия,
А если вдруг, подлец, не зарыдает и не кинется, - автор вытаскивает из-за пазухи нож.
"Видно, мне суждено прожить без тебя свой недолгий век, свои чувства ножом крошить и откладывать для утех".
Ножом они крошат и чувства, и редакторов. Будто капусту шинкуют. И потом ещё и для утехи берегут.
Я и пошинкованный готов к утехам, но не с поэтессой. Слишком дорого возьмёт. С одной-единственной, самой мелкой публикации начинается снежная лавина графоманства.
Это лишь сейчас авторша такая поникшая:
"Играет судьбами палач, и мне всё так же не везёт. Моя удача никогда видать ко мне не приползёт".
А потом её ползучая удача вполне может обернуться установкой "Град". Просительница будет испепелять целые редакции рекомендательными письмами от добрых властей и от ещё более добрых бабушек с лавочки.
У неё найдутся сторонники на городском телевидении и в двухэтажной библиотеке (видать, тоже тайные стихоплёты); свои косноязычия она будет распевать перед санаторными больными и просить их сочинить коллективную благодарность; будет унижать высокие понятия "Россия", "Орёл", "Родина" бесконечной эксплуатацией, - замордует, заездит их, будто ушлый цыган свою бессловесную лошадь...
Я устоял. Она приняла отказ с привычным достоинством и на прощание подарила мне истинный перл, настоящий бриллиант: "Пусть мне будет хуже, и тебе чуть позже. Ты поймёшь, цеплялся не за те ты вожжи. Пусть мне будет хуже, для тебя я дура. А для меня ты в жизни важная фигура". Она ушла. Я осознавал себя спасителем орловской изящной словесности.
Правда, порой смутные сомнения гложут меня. Не уничтожил ли я самобытный талант? Иногда так и тянет крикнуть в тоске:
- Ау, это я, твоя важная фигура! Где ты, моя вожжа?
Однако мрачный жизненный опыт подсказывает: ничего с ней не случится, эта настойчивая вожжа-шлея обязательно найдёт себе жертву и беспощадно натрёт ей подхвостье до пунцовых ран.
Юрий ОНОПРИЕНКО.
Постскриптум: в публикации использованы строки из редакционной почты.
Если вдруг к вам войдёт проситель и назовёт себя поэтом - мгновенно хватайте мухобойку и прихлопните это наглое насекомое одним шлепком.
Не бойтесь навредить искусству. Настоящий поэт на фоне угрюмой действительности появляется также редко, как улыбка на лице людоеда. Эти настоящие никогда не ходят по кабинетам и не просят.
СТИХЕЙНОЕ БЕДСТВИЕ
Просят - напечатать их вирши, дать деньги на их книжонку - вот эти самозванцы, размахивающие званием поэта, будто топором.
Их строки убийственны, словно диагноз:
"Стонет тело, рушит скалы в камни. Я мастикой натираю руки. Приходи же прошлое в печали. Намастичу все твои я муки".
Это существа буйные. И их много, неисчислимо.
Они патологически активны. Они стремятся насильно намастичить мозги всем окружающим - от похмельного дворника до районного главы.
Все главы, все директора очень уважают поэзию и очень опасаются прослыть гонителями искусства. Вглядываться в потроха этого "искусства" у них времени нет.
Начальник просто видит, что в газетной вырезке, подсунутой заглядывающим в глаза просителем, каким-нибудь намозолившим взгляд Спипаковым-Опоссухиным со значком на груди, строчки стоят "складно":
"И так живём; мне не везёт, ты расстаешься всякий раз, когда судьба тебе моргнёт, и разум отдаёт приказ".
Осознав себя тем разумом, а просителя - моргучей судьбою, начальник оастроганно черкает на прошении: "Выделить в качестве спонсорской помощи такую-то сумму для издания книги".
Всё! Теперь вы все погибли! Сколько горя хлынет, сколько слёз начальнических и простых редакторских теперь прольётся!
В объятьях твоих оков мне хочется умереть Но много ещё замков придётся нам отпереть!"
Да, перед объятьями оков легко теперь раскроются замку библиотек, клубов и школьных залов. Книжка это вам не газетный клочок: перед ней, как перед бомбой террориста, падают ниц и культработники, и уборщицы, v властители, и мыслители.
- Дорогу народной поэзии! Купите мои книжки!
Не покупают. Тот самый спонсор прозрел: ты глянь, на типографию содрал, теперь весь тираж тебе же и продаёт.
- Пошёл вон, дурак!
А дурак не идёт. А у дурака на руках бумага от вышестоящего начальства, тоже не желающего выглядеть гонителем искусства:
"Прошу посодействовать".
И в писательскую контору такое же:
"Прошу посодействовать".
И в редакцию:
"Прошу посодействовать".
Не содействуют, раскусили, локти себе кусают. Согласны даже на взыскание, пишут пятистраничные объяснительные...
Но "народный поэт" в день своего семидесятипятилетия тоже пишет:
"Не взирая на юбилей, у нас в городе зажимают молодые таланты!"
Требует восторженных презентаций, читательских конференций, государственной премии. Годами ходит, зудит - пока кто-то не хлопнет по нему мухобойкой.
Ну, фельетоном.
Как в старой доброй сказке: "Взял и клюнул таракана, вот и нету великана."
Сразу облегчение миру. Со всех сторон хором благодарят.
На моём боевом счету немало таких фельетонов. Сейчас пишу их всё реже.
Знаете, почему? Срубишь стихоплёту голову - вместо неё тут же вырастают три.
"А где-то позади остался сон, до боли раздражая мне глаза. И ждёт меня наверно где-то он, и давит грудь жаднейшая слеза".
Ждущий "он" - это опять оказался я. На пороге поэтесса, какая-нибудь Роза Лукова с жаднейшей слезою во взоре.
- Напечатайте мои стихи...
- Мы стихов не печатаем.
- Но сначала послушайте...
- Мы стихов не слушаем. Мы не радио!
Тут нельзя уступать ни пяди. Они все предлагают послушать. Они абсолютно уверены, что после первых же четырёх строк любой слушатель зарыдает от восторга и кинется автору в объятия,
А если вдруг, подлец, не зарыдает и не кинется, - автор вытаскивает из-за пазухи нож.
"Видно, мне суждено прожить без тебя свой недолгий век, свои чувства ножом крошить и откладывать для утех".
Ножом они крошат и чувства, и редакторов. Будто капусту шинкуют. И потом ещё и для утехи берегут.
Я и пошинкованный готов к утехам, но не с поэтессой. Слишком дорого возьмёт. С одной-единственной, самой мелкой публикации начинается снежная лавина графоманства.
Это лишь сейчас авторша такая поникшая:
"Играет судьбами палач, и мне всё так же не везёт. Моя удача никогда видать ко мне не приползёт".
А потом её ползучая удача вполне может обернуться установкой "Град". Просительница будет испепелять целые редакции рекомендательными письмами от добрых властей и от ещё более добрых бабушек с лавочки.
У неё найдутся сторонники на городском телевидении и в двухэтажной библиотеке (видать, тоже тайные стихоплёты); свои косноязычия она будет распевать перед санаторными больными и просить их сочинить коллективную благодарность; будет унижать высокие понятия "Россия", "Орёл", "Родина" бесконечной эксплуатацией, - замордует, заездит их, будто ушлый цыган свою бессловесную лошадь...
Я устоял. Она приняла отказ с привычным достоинством и на прощание подарила мне истинный перл, настоящий бриллиант: "Пусть мне будет хуже, и тебе чуть позже. Ты поймёшь, цеплялся не за те ты вожжи. Пусть мне будет хуже, для тебя я дура. А для меня ты в жизни важная фигура". Она ушла. Я осознавал себя спасителем орловской изящной словесности.
Правда, порой смутные сомнения гложут меня. Не уничтожил ли я самобытный талант? Иногда так и тянет крикнуть в тоске:
- Ау, это я, твоя важная фигура! Где ты, моя вожжа?
Однако мрачный жизненный опыт подсказывает: ничего с ней не случится, эта настойчивая вожжа-шлея обязательно найдёт себе жертву и беспощадно натрёт ей подхвостье до пунцовых ран.
Юрий ОНОПРИЕНКО.
Постскриптум: в публикации использованы строки из редакционной почты.