(no subject)
Только из-за Бритт хочется пеечитать "Фиесту". А так мне не понравился роман, возможно, мне перевод не понравился - кто знает... В оригинале, что ли попробовать? Или есть хороший перевод?
Я эту книгу читала в дурацкое время. Урывками. В тот момент я пыталась научиться жить снова, без страха и помириться с отцом. Глупо так вышло. Два года мы ругались. Два года. И тогда был самый настоящий жесткач, а я уходила с книжкой Хемингуэя и ревела от обиды. Я очень любила отца, и мне было так плохо, потому что он наезжал на меня, назвал растением, а я отвечала: "Просто не желаю быть животным!". А мне потом его друг сказал, что папа мной всегда гордился. С Нового года мы не ссорились. В Новый год я поняла, что он уходит. А он понял, что я остаюсь одна на поле боя. Да тут еще этот дурак, вечно ноющий, выкручивал передо мной. Мне уже не так больно. Но все-таки больно. И снова мне хочется говорить с тем, кого нет. Он понял. Он тогда перестал на меня наезжать. Ему было больно, потому что я со своими закидонами, нравилась ему. И пусть он говорил, что я неправильно живу...
Я ведь в последние годы никому ничего не рассказывала об отце. Но те люди, которые меня со школы знают, помнят, что я о нем говорила много, я его ждала из его чертого Казахстана. Ну надо же... почему там первыми стали использовать его метод? Почему не здесь. Я 9 лет прожила без отца. А когда он вернулся, я уже стала взрослой. Через нескольо лет у меня появился сын... Вот так. И я как бы перестала быть ребенком.
На самом деле мы перестаем быть детьми, когда умирают родители. Иногда мне приходит в голову сумасшедшая мысль: а что если бы мне удалось тогда, 22 октября, спасти его как-то, не дать уйти? А я сидела и все эти 15 минут думала: скорее бы тебе стало легче, скорее бы все закончилось. И говорила: "Я люблю тебя". Все руки, вся одежда у меня были испачканы. А лицо еще пахло долго папой, умирающим. На следующий день я ходила и прижимала к себе халат его, потом ту бритву электрическую. Он позвал меня: "Анна, возьми в кармане деньги и купи мне бритву, только самую дешевую". Один раз побрился ей. Вечером 21-го я принесла мешок лекарств из аптеки. Мы до сих пор, по-моему, его не распаковали. Я не могу.
Отцу не нравилось то, что я похожа на полубогемных героинь, что у меня было много всяких странных историй, и что я вообразила себя писателем. Ему не нравилась я в те моменты, когда я приезжала с форумов итп... Он почему-то боялся этого. Но мне говорили, что все о читал. И гордился очень, но тихо-тихо... И все мне рассказвал о своем друге, который писал и писал всю жизнь, его где-то публиковали, но никем он не стал. Я объясняла, что мне это неважно: стану-не стану, мне вообще пофиг... Но помню, как папа смеялся, когда я рассказала, что отказалась ехать к Суркову, сославшись на насморк. Ну не посмотрела на кремлевские туалеты. Хотя в наше время это не героический поступок, а так - бравада-эскапада -черти что. Но папе понравилось. Я вот теперь думаю, что я же всю жизнь прожила с оглядкой: "А что скажет об этом отец?" Я даже книжки читала, которые он когда-то любил...
На самом деле мне дико больно. И неохота никого грузить, поскольку мне уже сказали, что я чем-то там манипулирую, поскольку я чувствую, что опять утрачиваю способность общаться с людьми. Хочу молчать и играть в какие-нить компьютерные игры. И пишу это непонятно, зачем. Я становлюсь идиоткой в моменты, когда кто-то уходит. По-моему, я написала уже обо всех смертях. Это уже выглядит мрачно. И я ничего не знала о самом умирании раньше. Теперь мне самой, наверно, не будет страшно. Там нечего боятся. Это недолго. Только бы сейчас крыша не съехала.
Я эту книгу читала в дурацкое время. Урывками. В тот момент я пыталась научиться жить снова, без страха и помириться с отцом. Глупо так вышло. Два года мы ругались. Два года. И тогда был самый настоящий жесткач, а я уходила с книжкой Хемингуэя и ревела от обиды. Я очень любила отца, и мне было так плохо, потому что он наезжал на меня, назвал растением, а я отвечала: "Просто не желаю быть животным!". А мне потом его друг сказал, что папа мной всегда гордился. С Нового года мы не ссорились. В Новый год я поняла, что он уходит. А он понял, что я остаюсь одна на поле боя. Да тут еще этот дурак, вечно ноющий, выкручивал передо мной. Мне уже не так больно. Но все-таки больно. И снова мне хочется говорить с тем, кого нет. Он понял. Он тогда перестал на меня наезжать. Ему было больно, потому что я со своими закидонами, нравилась ему. И пусть он говорил, что я неправильно живу...
Я ведь в последние годы никому ничего не рассказывала об отце. Но те люди, которые меня со школы знают, помнят, что я о нем говорила много, я его ждала из его чертого Казахстана. Ну надо же... почему там первыми стали использовать его метод? Почему не здесь. Я 9 лет прожила без отца. А когда он вернулся, я уже стала взрослой. Через нескольо лет у меня появился сын... Вот так. И я как бы перестала быть ребенком.
На самом деле мы перестаем быть детьми, когда умирают родители. Иногда мне приходит в голову сумасшедшая мысль: а что если бы мне удалось тогда, 22 октября, спасти его как-то, не дать уйти? А я сидела и все эти 15 минут думала: скорее бы тебе стало легче, скорее бы все закончилось. И говорила: "Я люблю тебя". Все руки, вся одежда у меня были испачканы. А лицо еще пахло долго папой, умирающим. На следующий день я ходила и прижимала к себе халат его, потом ту бритву электрическую. Он позвал меня: "Анна, возьми в кармане деньги и купи мне бритву, только самую дешевую". Один раз побрился ей. Вечером 21-го я принесла мешок лекарств из аптеки. Мы до сих пор, по-моему, его не распаковали. Я не могу.
Отцу не нравилось то, что я похожа на полубогемных героинь, что у меня было много всяких странных историй, и что я вообразила себя писателем. Ему не нравилась я в те моменты, когда я приезжала с форумов итп... Он почему-то боялся этого. Но мне говорили, что все о читал. И гордился очень, но тихо-тихо... И все мне рассказвал о своем друге, который писал и писал всю жизнь, его где-то публиковали, но никем он не стал. Я объясняла, что мне это неважно: стану-не стану, мне вообще пофиг... Но помню, как папа смеялся, когда я рассказала, что отказалась ехать к Суркову, сославшись на насморк. Ну не посмотрела на кремлевские туалеты. Хотя в наше время это не героический поступок, а так - бравада-эскапада -черти что. Но папе понравилось. Я вот теперь думаю, что я же всю жизнь прожила с оглядкой: "А что скажет об этом отец?" Я даже книжки читала, которые он когда-то любил...
На самом деле мне дико больно. И неохота никого грузить, поскольку мне уже сказали, что я чем-то там манипулирую, поскольку я чувствую, что опять утрачиваю способность общаться с людьми. Хочу молчать и играть в какие-нить компьютерные игры. И пишу это непонятно, зачем. Я становлюсь идиоткой в моменты, когда кто-то уходит. По-моему, я написала уже обо всех смертях. Это уже выглядит мрачно. И я ничего не знала о самом умирании раньше. Теперь мне самой, наверно, не будет страшно. Там нечего боятся. Это недолго. Только бы сейчас крыша не съехала.