Две прелюдии или Что сказал Лёхин (окончание)
Начало
Консерваторское общежитие было построено на дальней городской опушке, у морской воды, в пешей прогулке от самых окраинных депо и конечных колец. Одинокая башня с весёлым народцем внутри, которому ночь не указ, гудела гаммами из каждого окна и со всякого балкона. Редкий ночной собачник подолгу стоял, бывало, взирая на этот аттракцион - музыкальный дом-шкатулку. Собака, оправившись, садилась рядом, задрав морду, мерцая глазом, и терпеливо ждала внезапной, как спросонья, как после сеанса гипноза, реплики: «Ну что, Дружок, пойдём-ка...»
Саша спал нехотя, не столько отдыхал, сколько отбывал номер, но уже к шести утра распрямлялся, вставал, как-то мылся, что-то ел, возвращал себя в те же вчерашние одежды, в тот же вчерашний трамвай, под вчерашний же, так и не просохший дождь, долго ехал, листал ноты, трепетал пальцами, мычал; прибыв на Театральную площадь, ещё с трамвайной ступеньки, в пяти шагах от консерваторского подъезда, задирал голову к единственному на боковом фасаде балкончику - и усмехался. На балкончике, само собою, уже стоял утренний Лёхин и трубил в свою золотую дудку: «Я вас категорически приветствую, э-эй, синьор Безфомильни!». «Вот ведь, хитрая рожа...» - смеялся Саша. Лёхин был местным куликом, с невского болота, из, как водится, коммунального дворца с ленивыми кошками, пахучей уборной и грудастыми нимфами под потолком. Лёхинское утреннее трубение было отнюдь не фанатизмом отличника, а скорее вёртким кульбитом разгильдяя. Там-сям поспел, и ещё с утречка позанимался. Так было принято думать о Лёхине. Так оно, кажется, и было на самом деле. Именно так думал Саша.
Меж тем у Саши всё шло отлично. Свирепое Сашино трудолюбие не могло не дать результатов, это признавали все, впрочем, нам на всех плевать, что нам эти все! Вот он мог бы и похвалить. Самой нежной своей детской мякотью Саша надеялся на очаровательные, из старинного водевиля, взаимоотношения персонажей: профессор, спрятав добродушный смешок в пышные усы, журит; студент сперва немного буксует, но потом отчаянно форсирует гонку и, шалопай, любимец, фаворит, первым приходит к финишной ленте и к победным букетам. Аплодисменты. Однако профессор был спокоен. И даже почти равнодушен. А скорее - разочарован.
- Сань, ну почему?
- Не знаю. Славка, я же не могу его спросить: чего-сь не так, дяденька? Как мне тут играть, дяденька, чтобы стало красиво? И чтобы вам понравилось?
В какой-то момент Саша нестерпимо заскучал по самому обычному одобрению. Но заскучал небрежно, весело, упрямо, немного на спор сам с собою. Cерединные экзамены миновали приемлемо, нормально, в порядке; профессор был недоволен, но это так и должно быть. И прекрасно, и пусть. Саша стал сосредоточен, как шахматист в поисках хитрого, блистательного спасения чёрной армии. В конце концов, бог с ней, с оценкой. Ведь очевидно, что в его игре появилось новое качество. Новая мощь. Нельзя не услышать, и Маэстро непременно слышал, как же иначе, да только отчего-то безжалостно молчал. Саша хмыкал, вспоминая смешное, лёхинское: «Санёк, вот тебе свежая эпитафия на могилку: «Саня Ясный Сокол. Отмучился».
Однажды, уже после снега, Саша обнаружил себя, шлифующим трёхнотный мотивчик в каком-то не самом виртуозном опусе, и вдруг с восторгом опомнился: ведь это же его метод, и это уже его уровень работы над текстом, значит всё верно, значит, и шёл куда следует, и свернул в правильном месте! Саша разозлился на полугодичной давности Сашу Бесфамильного, сатанеющего над роялем; разозлился на свои отёкшие от прилива крови руки, на свою истерзанную, насиженную спину. Дурачина! Кавалерист хренов! По двенадцать часов бездумных наскоков - зачем? Кого это могло впечатлить? Сверкающая Сашина злость была плодотворна, но ядовита. Саша решительно перестал себе нравиться и само это чувство оказалось горячим, парким, и даже пьянящим. А потом, странным образом - на волне восхитительного самобичевания - появился забавный страх. Саша испугался того, что если не сегодня, так непременно завтра придёт он на урок, и профессор вдруг скажет, что вот теперь, голубчик, стало всё отлично, вот теперь действительно получилось, и форма, и темп, и тембр - отменно хорошо, ай да Александр, ай да сукин сын! Саша будто бы боялся не успеть созреть для возможного восхищения, и будто бы опаздывал к неизвестному сроку, и более всего опасался несправедливого, никак не заслуженного, не ко времени дарованного доброго слова . Ведь если такое случится, то из подлой жалости, никак иначе!
Милый Саша Бесфамильный ещё верил в жалость, и розовыми душевными рубцами ещё красовался неизвестно перед кем.
Весной Маэстро давал концерты. Штурмуя филармонический зал, Лёхин сипел: «Ёлки, Второе Пришествие не соберёт такого аншлага! Кошмар...». Саша слушал Маэстро с новым чувством. Это был замес из стыда и обиды. Год назад Саша хотел вполне понятного: хотел выведать секрет. Вскрыть изнанку фокуса. Получить рецепт волшебства. Без утайки. По-честному. От учителя - ученику. Хотел, чтобы его, так сказать, научили. Это желание теперь выглядело так инфантильно, так невыносимо глупо, что Саша физически вибрировал от гудящего своего стыда. А где-то рядом, на периферии, тонко свистел серый комар обиды: на себя, мало что успевшего и мало что понявшего; на NN, такого щедрого на сцене и такого скупого в классе. И ещё на то, что за прошедший год Саша вырос на вершок, а он - на бесконечность. И ещё на то, что крохотную прелюдию Баха, свой седьмой, кажется, бис, Маэстро сыграл так, что Саша сжал брюхо и заскулил, вдавив ладони в глазницы. В грохоте оваций что-то кричал Лёхин, но Саша не слышал и не переспрашивал.
Московское каникулярное лето просыпалось весёлым песочком, нагрелось в июле, остыло в августе. В Питер Саша возвращался поездом, пустым прозрачным днём, разрешив себе отсмотреть весь путь версту за верстой. Поезд мерно считал столбы и берёзы, и в этой мерности было, пожалуй, вполне музыкальное напряжение - то ли невидимый дирижёр сосредоточенно отщёлкивает паузы перед замеревшим оркестром, то ли двужильный, но всё-таки немного утомлённый степист разучивает прохладное танго: «Был день осенний и листья грустно опадали...»
Саша вёз в Питер отменно проработанную новую программу и убеждённость в окончательной правильности всего происходящего. За лето Саша сформулировал и отполировал весьма торжественный, а главное, врачующий обет: он запретил себе обижаться. И запретил взвешивать и оценивать такую зыбучую субстанцию как талант, и даже запретил себе думать на эту тему, в связи с чем только об этом и думал. В сущности, ситуация была не так уж замысловата. Саша хотел приблизиться к человеку, творчество которого есть феномен зашкаливающей, запредельной, непереносимой силы. Саша хотел учиться и взрослеть. А на самом деле - просто хотел быть рядом, чтобы унять своё восхищение обычными диалогами. Чтобы на пару часов в неделю забыть о величинах и парить на одной высоте. Заодно, уж признайся, Шурик, чего там, чтобы исподтишка любоваться самой мизансценой: я и гений. Что касается Маэстро, то он, вероятно, рассчитывал на общение с умным человеком. Но ему, ха-ха, не повезло. Саша скривил рот, как от горькой ягоды.
Женщина, сидевшая рядом, удручённо вздохнула. Ей не нравился попутчик: тихий, кудлатый, лицо не пойми какое, не наше лицо-то, юное, но в чёрной щетинке, к тому же вздрюченный какой-то, в окно уставился, пальцами без конца выстукивает что-то. И молчит всю дорогу, будто немой. «Такие, кстати, самые опасные, которые психованные, - думала женщина. - Ох, не дай бог... Молодой, а весь на нервах, ну-ну, чего опять пищишь, красавец мой сладкий мой золотой...» Женщина везла котёнка в просторном ведре, увитом рыхлой марлей. Котёнок мотался по скользкой эмали, цокая коготками, и отчаянно мяукал. Женщина хлопала землистой рукой по ведру: «Тс-с, эй, распищался... ну-ка, угомонись! ...А глаза хорошие. Уставшие только. Видать, не выспался. Не, парнишка-то хороший, да не выспался иль что случилось... ох, с Москвы выехали, так вроде лето ещё было...» Степист с его танго пристал вмёртвую. В сумраке дорожной дремоты наяривал он тугую чечётку, с особым предвкушением замирая на миг перед густым и сладким, как старый сироп, припевом: ах, эти чё-оорные глазааа! Изредка от донных перестуков поднимался на поверхность бубнящий голос, оформляясь в чужие, незначительные слова; Саша пробуждался, затушив назойливый аккорд, и вплывал в журчащий поток:
- С Москвы выехали - вроде лето ещё было, а теперь, глядите-ка, берёзы совсем жёлтые и небо низкое. Хорошо, зять встретит с поезда, а так бы ещё автобусом с пересадкой - аж до Новой Ладоги, так только к завтрему доехать.
Саша нехотя полез было из молчания, но на полпути замер, не придумав реплики, отвернулся и неожиданно ясно вспомнил, что не разговаривал уже пару дней, не меньше, - факт забавный, даже анекдотичный, поскольку были же вокруг какие-то люди, не по пустыне ж он бродил, в самом деле. Саша попробовал улыбнуться, сказать что-то попутное, незамысловатое; тяжёлый язык какое-то мгновение лепил первое слово и это мгновение оказалось настолько длинным, что Саша успел его заметить и даже успел ему поразиться.
- Прос... км, простите, а почему вы котёнка в ведре везёте?
- Ну а чего? Коли уж ведро, так и заодно. Да и никуда он из ведра не денется, оно ж не зацепиться ему. Так, слегка поплакал, да что ж... Сестры кошка принесла, а я думаю, так пусть будет в хозяйстве. Не назвала ещё. Сперва думаешь-то как назвать так интересно, а всё одно потом Васька выходит. Да, Васька? Ну-ну-ну, не пищи! А Ладога нынче уже холодная, скоро штормить начнёт. Так хлещет, бывает... И темень - ох! Зять-то раз на лодке вышел...
...ну что такое аспирант? Детский сад - вот что это такое. Один гонор, ни капли умения. Ладно. Стыдобище, но пройдёт уж как-нибудь, сейчас это не главное. Главное - сосредоточиться. Во-первых, думать. Самое важное - думать. И надо ещё почистить текст. Особенно там, в начале. Так. Во-вторых... да, там надо попробовать убрать педаль. Слишком жирно звучит, да, надо подумать. А главное успокоиться. Дело не в таланте. Это мы уже выяснили. Это - в сторону. Дело в сосредоточенности. Главное - думать. Надо проще. Первую часть взять немного медленнее. Буквально на щепотку. А там да, педаль убрать, чтоб эти чёрные глазааа меня-аа пленииили, фу, дрянь какая привязалась меня-аа пленииили их позабыть никак нельзя... .
- ..так сухогруз же слепой, такая дура ползёт, и ночь, черно, раздавит - не заметишь, кто ж на лодке-то куцей поперёк сухогруза выступает, к тому ж на лодке-то что - ни фонаря, ничего, так зять-то мой еле вывернулся с-под него, чуть не помер, ох, так потом...
Саша увидел себя за роялем, (комната номер три, люминесцентная лампа гундосит вечный ми-бемоль), и себя же в трамвайном хвосте, у окна, в котором медленно уплывает - до завтрева! - имперского серо-голубого цвета консерватория, и себя же у сырого, в зонтовьих лужах, лифта; а потом себя - то ли в лифте, то ли в лодке под гигантским сухогрузом, в свинцовой ладожской воде, и тут же решил, что надо непременно съездить да и посмотреть на эту грандиозную воду, и непростительно было бы не увидеть её, раз уж всё равно здесь поселился, и сразу же подумал, что конечно он не поселился, что за ересь, наоборот, он совсем не хочет возвращаться в город, который как раз в эту минуту и подъехал вслед за предпоследним столбом и последней берёзой, подоткнул под поезд вокзальную платформу, захныкал привычной моросью, ну что, Васька, где там наш зятёк-то, граждане, не оставляйте вещи в вагоне.
Из всего так толком и не отсмотренного пути Саша запомнил лишь котёнка в ведре.
Приветственный сентябрьский звонок профессору Саша не оттягивал, нет; напротив, самым продуманным образом откладывал до наиболее правильного, максимально удобного, категорически урочного часа, который, разумеется, всё никак не наступал. В итоге пришлось звонить уже из общаги, вытанцовывая у настенного телефона босяцкую пляску (майка-шлёпанцы) и прикрывая слова ладошкой. Договариваясь о встрече, Саша почувствовал, что, во-первых, невероятно соскучился и безумно-безумно рад, ура-ура, да здравствует NN!; во-вторых, что все скорби и самокопания были напрасны, потому что ошибочны; и в-третьих, что он хочет немедленно усесться за рояль, сию минуту, о, дааайте, дайте мне рояль, м-да, но всё-таки надо подождать до утра, а жаль, ну и леший с вами, так и быть! Прошлёпав к себе, Саша хрустко, с преувеличенным задором потянулся, выгнув руки кренделем на затылке, и, довольный, возбуждённый, вломился молодым бревном в казённую кровать - не сгибая коленей. Его немного лихорадило, но это конечно же не от волнения, постановил Саша, - это от банального сквозняка. Кровать вздыхала, а что-то ночное, по-осеннему холодное и вправду свистело со стороны моря.
Первый в сезоне урок вышел досадным, но закономерным комом. Саша сам был виноват, это очевидно: явился торжественный, приподнятый, весь в дурном мажоре, окрылённый неубиенной полыхающей любовью к NN. Случился конфуз - так и поделом! Маэстро не задавал дежурных «как прошло лето» вопросов, хотя Саша немножко ожидал их и немножко готовился, но NN лишь сидел, поглаживая чуткими пальцами ребро ажурного пюпитра, и говорил о сиюминутных задачах, скажем, усилить вот тут, Саша, октавы, если вы не возражаете... Знакомое, уже много раз пережитое разочарование выскочило из Сашиной груди, но было немедленно прибито. Хватит. Сколько можно. Ах, мы занимались до упаду! - вот пойди и воткни своё занимались сам знаешь куда. Всё. Надо работать. Думать и работать.
Осень набухала влагой и сумеречным тоном, как заварной лист в буфетном чайнике. Сашина жизнь текла равномерно, в рутинных аспирантских делах и, кстати, да, в длительных буфетных походах. Саша полюбил тягучие чаепития - без собеседников и без расшлёпанных, вынырнувших из подмышки книг. Он приноровился чаёвничать за одним и тем же столиком у задней стены и даже приучил себя уходить из буфета, если столик был занят - до следующей попытки. Такие вот забавы. Занимался Саша много, но дробно, с паузами, утомляясь непривычно быстро. В его занятиях появился загадочный ритуал: Саша сидел перед роялем в молчании - не играл, не учил, не листал ноты, не следил за часами, не валял дурака. Сидел и молчал, сосредоточившись на сущей ерунде - будь то сухая ветка тополя, пришпиленная ветром к карнизу, или клубок старинной пыли в непроходимом и недоступном дальнем углу комнаты. Потом снова играл. Потом прерывался и со странной аккуратностью закрывал рояль, и целую вечность после рассматривал причудливый рисунок своих и чужих отпечатков на антрацитовом лаке. Потом отправлялся в буфет.
NN уехал с концертами. Саша почувствовал совершенно ученическое, из школьных времён, глупейшее облегчение. Тогда, среди прочих разного калибра мыслей, впервые мелькнула та самая преступная мысль, которую негодующий Саша немедленно отверг, потому что это была не мысль, а верный путь к катастрофе, и вообще нелепость, и проигрыш, и подлость, об этом не может быть и речи, ты понял, Славка?
- Слушай, Сань, ну это же нормальная штука. Ну не сошлись характерами, бывает. Ну мало ли таких случаев, а? Да на каждом шагу. Нормальный рабочий момент. Поучился у одного, потом у другого. Это нор-маль-но! Сань, ну что ты бродишь, как... пфф... смотреть страшно.
Балбес Лёхин попал в яблочко. Саша здорово изменился. Был Саша Бесфамильный, весёлый пузырь-хвастун, стал Саша - монах-отшельник.
- И теперь наш суровый Саня не приемлет здоровых компромиссов. Всё, что теперь надо нашему отшельнику, господа, - это уединение после инъекции чистой, но сильно горькой правды. И желательно, Сань, инъекции болезненной, чтобы до корчи, да? - и даже не из чьих-то рук, нет, вполне достаточно своего опыта. Ах, я разучился играть! Ах, господа, я - бездарь! О, как. Глядите, господа, как я сам себя высек! Да-с!
Запоздалая, последняя из возможных гордость поднимала в Саше свою змеиную головку: да, я требователен к себе, да, я перфекционист, и не надо ржать, Лёхин, ничего смешного, да, это так, но зато я знаю - что значит играть плохо, и точно знаю - как должно быть!
Внутренним слухом, за секунду до прикосновения к клавишам, он в принципе знал как должно звучать это прикосновение. По крайней мере, ему так казалось.
- Да ты не перфекционист. Ты - идиот. Сань, с ума сходишь, честное слово. Что ты в лихорадке ему - ЕМУ! - доказываешь? Для начала он сразу был... сам знаешь... короче, опустим высокопарности; а потом он сорок лет рос. Как ёлка. Сань, расслабься. Ему твои придумки не интересны. Они и тебе не интересны. Мельтешишь, унижаешься. Да тебе не надо было к нему соваться в принципе. Потому что если честно, Сань, вот если совсем честно, да, то цель у тебя была одна: выдавить из него - именно из него, на меньшее ты не был согласен, да, Сань? - так вот выдавить из него признание твоего замечательного таланта. Большая такая человеческая цель. Главное, очень нужная. В практическом смысле... А вообще, Сань, ты же ему завидуешь, вот ведь в чём проблемка!
Саша хотел Лёхина ударить, но не смог, злости не хватило. Ударная волна разбилась о гранитную правоту обвинения: «мельтешу, не интересен, вымаливаю неизвестно что, всё так и есть, но только...»
- Что угодно, Славка, но только не завидую.
- Ладно. Допустим. Ну прости...
...Саша притёр попу к рояльному стулу, косолапо утоптал латунные педали, сгорбился, нырнул головой в клавиши. Путь ему предстоял тернистый, через долгие Шопеновы страницы самого виртуозного и бескомпромиссного замеса. Начал энергично, рассыпчато. М-ль А. вступление понравилось («ух ты!»). Ей вообще нравилась роль козы-егозы среди таких значительных персон. Портреты корифеев пристально глядели со стен. Маэстро сидел за вторым роялем и по нотам следил за поединком Саши и Шопена. Саша играл полновесно, мощно (даже чересчур, на вкус м-ль А). Окончив первый бой, он выдохнул, вытер руки о штанины, затих. Наступившее молчание было вызывающе несправедливо по мнению м-ль А, но Саша заиграл вновь, сильно, многонотно, толстыми пассажами; красивая тревожная музыка заполоскалась от стены к стене, от портрета к портрету - м-ль А. совсем размякла, раскисла, засмотрелась на густеющую синьку зимнего дня за окном. Изредка она возвращала себя к шопеновым событиям, будто приоткрывала дверь, за которой шумели посторонние, чужим языком произнесённые восклицания, но потом опять отвлекалась, тихонько шуршала и глотала робкие предвечерние зевки, ставя, того не ведая, подпись под Сашиным приговором.
Саша сильно вспотел; пот его был приметой не столько физической измотанности, сколько паники. Что-то непонятное случилось под конец: четвёртое, последнее шопеново скерцо Саша продул вчистую. Он устал, сбился с дыхания, внезапно остановился, оскорблённый своей собственной игрой. М-ль А. решила, что дело вот в чём: Саша выгорел до основания. Всё было просто и всегда было именно так просто, и никогда не утрачивало своей простоты: он хотел одной-единственной искренне признанной удачи. Он выложил все свои козыри, он дьявольски много работал, да, он сорвался, но достоин снисхождения, господин судья!
NN сказал спокойно:
- Знаете... Вы как-то совсем не слышите гармонии. Кажется, что вам она не очень интересна. Или не очень понятна...
«Конечно, он проскочил кое-какие модуляции чёсом, - подумала маленькая предательница, - но это если уж совсем придираться. Нет, NN прав, кто бы спорил, но Сашка же старался!»
Старание как оправдывающий мотив применимо к детям. Отчего-то только к детям.
Разоблачённый Саша согласно и привычно кивнул, признавая бесспорный факт: не слышу, не понимаю, ваша правда, всё именно так и обстоит. М-ль А. показалось, что Саша испытал облегчение оттого, что стыдный его секрет был назван прилюдно. И конечно же, несмотря на все усилия, Саша оказался за бортом каких-либо похвал, впрочем, понятно, что похвал он и не ждал, и боялся, и не поверил бы им, и даже оскорбился б, если вдруг, но только это «вдруг» случиться никак не могло. Дальним и быстролётным сочувствием м-ль А. вздрогнула, как от хлопка, однако не успела додумать своё сочувствие, бросила на полпути, заметила лишь, что Сашка апоплексически пунцов, но не заметила того, что Сашка бездонно несчастен. Не пришла ей в голову и очевидная мысль о том, что аспирант Саша мог прервать трепетную жизнь легчайшего скерцо лишь по причине непреодолимой, миг назад осмысленной.
Урок был окончен.
Извиняться перед Маэстро м-ль А. не стала, испугалась, постеснялась, но, безобразно вежливая, уже за дверью, уже на воле, не постеснялась добавить в дежурный соус «Саш, ты молодец!» пряный гвоздичный упрёк: «Только ведь ты его боишься. Как дурак, Саш, честное слово». Не дослушав мадемуазелиных мудростей, Саша ушёл по долгому коридору в курительный тупик; откуда, весь в дыму, направился в деканат. Саша подал прошение о переводе его, аспиранта А.Бесфамильного, из класса проф. NN в класс проф. Какого-Нибудь, неважно, ну хоть Синицына или Голубева или кто ещё там у вас, не знаю... После чего Саша вышел из консерватории. У него даже хватило сил сходить в булочную. Затем он исчез.
И прежде чем мы вычеркнем его из нашего рассказа, скажем только, что несколько дней после того урока м-ль А. высматривала Сашу в консерваторских пролётах, но потом как-то о нём забыла. Лишь однажды, время спустя, м-ль А. отметила в связи с чем-то мимолётным, что никогда более Сашу не видела, правда, отметила не пристально, не прислушиваясь к интуиции.
Что касается NN, то извиниться перед ним всё не получалось - не было оказии. Декабрь медленно погружался в предпраздничную бархатную темноту, схожую с темнотой оперного зала за минуту до увертюры. Год оканчивался; грехи, совершённые по его ходу, теряли значительность, становились скучны и мелки, как опечатки в старой театральной программке. М-ль А. уже почти остыла к своей идее великого покаяния, но тут как раз случай подмигнул барышне. Подмигнул неожиданно, из-за поворота, мелькнул отражением в ампирном зеркале, взлетел над парадной лестницей сутулой птицей; м-ль А. заметила, - он! он! идёт! в класс! - опешила, смутилась, заторопилась, потому что случай же, решила, итак: признаться; да, это я, простите, очень каюсь, тогда, с тем квартетом вышел плохой поступок, гадкий, очень жаль, но вы простите, непременно простите, ведь не нарочно же, хоть и ужас как нехорошо, ну, и дальше, как планировала.
- Ээ... с наступающим вас... новым годом, - промямлила м-ль А.
Маэстро обернулся, рассеянно кивнул и шагнул в чёрный зев приоткрытой двери. Единственным трофеем глупой охотницы оказалась неразборчивая фраза:
- Да... спасибо... я, кажется, ...я видел, люди несли деревья.
Эпилог ========================================================
Хорошо, я попробую. Объяснить это невозможно. Но я попробую. Понимаешь, музыка - это довольно сложная штука. Там всё построено на живой интонации, а это ведь дама капризная, разобраться в её поведении трудно. Вот представь, что актёр читает монолог - и читает настолько талантливо, что тебе в этом монологе будто бы понятно каждое сказанное и даже каждое не сказанное, подразумеваемое слово. А теперь представь, что нет вообще никаких слов. Что из слова произнесённого выделена лишь интонация - этакий концентрат, мощный лазер, чистая эмоция. У неё есть свой сюжет, своя форма, своя отдельная пульсирующая жизнь. Вот это (упрощаю, упрощаю!) - музыка.
И представь, что ты пятнадцать, двадцать, тридцать... лет познавал это искусство. Ты знаешь его изнутри, ты считываешь его символы, а главное, мускульно, телесно - сам, своими пальцами, своим опытом способен оценить адову трудность вон того пассажа или предельную деликатность вот этой тишайшей реплики. Все детали, все эти казалось бы мелочи, эти, так сказать, барашки на воде (снизим пафос, а то вдруг ты повернёшься и уйдёшь!) - все эти барашки имеют для тебя определённый, несомненный, глубокий, но, заметь, вполне доступный смысл. Тот самый, на который ты потратил свои двадцать или сколько там лет. Ты умеешь слушать и знаешь - что надо слушать и что надо слышать. Ты способен сосредоточиться на конкретном бытии музыкальной материи, а не витать в милых раздумьях на фоне приятных звуков. Проще говоря, ты искушён.
И вот теперь представь, что он на сцене играет, скажем, сонату Шуберта, которую ты лично, вот этими самыми руками играл накануне, дома. И ты осознаёшь, что звучит незнакомая музыка. Ты её впервые слышишь. Все новое. Все иное. Как на картинке, где запрятана фигура; фигуру эту никто не видит ни в первую, ни во вторую, ни в тридцать третью секунду. Потом уж и не разглядывает. А он... Он-то разглядывает, он вытягивает из фактуры такие линии, которые и есть истинно смысловые, и которые да, ты способен услышать, но увы, не был способен самостоятельно обнаружить! И ты, бедный искушённый слушатель, хватаешься за сердце: да может ли такое быть? Да ведь наизусть все нотки знаю, да ведь не одну собаку, прошу прощения, съел, да ведь эту вашу картинку-загадку видел-щупал сотни раз, но слеп был, слеп!
Чтобы так играть, надо быть мыслителем. Он именно мыслитель. Он знает о музыке нечто огромное, нечто важное, сердцевинное, нечто такое, на что у обычного человека нет ни времени, ни таланта - обдумать, постичь. Считай, что он это делает за тебя. За меня, за тебя, за усреднённого, не очень одарённого, обычного, суетливого, поросшего мусором каждодневных бытовых мыслей некого тебя. Он даёт тебе головокружительный шанс: обрети способность к возвышенному. Это важно. Колоссально важно!
Нюансы. Понимаешь, нюансы. Чуть более отчётливо произнесённый средний голос; выведенные с авансцены в глубину басы; кратчайшая остановка перед сменой аккорда; изумительно отчётливо сыгранная трель; тембр, найденный для вот именно этой фразы; лишённая воли мелодия; или напротив, мелодия, в которой каждый шаг есть императив... В описании всё звучит странно и недостоверно. Хорошо, достоверно, но абстрактно. Хорошо, просто поверь, что это так.
Нет, он не летает через океан. Да, только в Европе. В России играет раз в год - в Питере, в апреле. Исключительно. Записей нет с середины девяностых. Только живые концерты. Ужасный упрямец. Здесь нечего обсуждать. Надо постараться купить билет на концерт. Да, ещё самолёт, поезд, такси, отель. Но подумай так: когда ты хочешь увидеть Венецию или... не знаю... Лувр - ты же едешь. Везёшь своё тело. Платишь и за самолёт, и за отель. И за такси. Он гений. В молодости был блестящим, техничным, великолепным. Последние пятнадцать лет - просто гений, преступно равнодушный к славе. Концерт где-нибудь в сонной австрийской провинции ему дороже, чем... ну, понятно.
Конечность жизни определяет решительно все поступки. Надо просто купить билет и пойти на концерт.
Мсье А. вздыхает, достаёт портмоне.
====================================================
Все персонажи и события рассказа являются вымышленными, и любые совпадения случайны.