Зеленова и Павловск. Блокада, зима 1941 года.
Что блокада - это голод, все насколько-то знают. Что это еще и тьма - помнят меньше. А между тем ноябрь-январь - это темные дни года, противовес белым ночам.
"Последние порции керосина были выданы в сентябре, и до февраля 1942 года его больше неоткуда было взять... Не было ни тепла, ни света. Анна записывала в дневнике: "В ту первую блокадную зиму мрак поглотил все. Было темно на улицах, темно в домах - а белые ночи казались такими далекими!" Улицы были настолько черны, что люди пробирались по ним с вытянутыми вперед руками, стараясь не столкнуться с другими прохожими или с препятствиями. В промерзших насквозь квартирах за разбитыми и заколоченными окнами люди сидели в полной темноте.
Электричество было отключено. Ленинград жил теперь при свете маленьких самодельных коптилок с фитилями, которые шипели и чадили. Работникам Эрмитажа посчастливилось обнаружить на складе запас церковных свечей, а когда свечи кончились, "Полярная звезда", бывшая яхта Александра III, а теперь вспомогательное судно Балтийского подводного флота, снабжала их электроэнергией, для чего сотрудники проложили кабель от корабля к музею. В Исаакиевском соборе Анна и ее коллеги нашли в алтаре лампады и заправили их тюленьим жиром, присланным из зоопарка" (С.Мэсси).
В январе лопнули от морозов трубы водопровода. "Пожары, возникавшие при воздушных налетах, теперь приходилось тушить снегом. Ослабевшие люди были вынуждены носить на большие расстояния тяжелые ведра с водой из прорубей на Неве, Фонтанке, Мойке и Карповке" (С.Мэсси).
Потом ударили морозы до 40 градусов. "Было так холодно, что иногда фашистские самолеты не могли подняться в воздух из-за того, что топливо замерзало в баках. Воробьи застывали на лету и падали окостеневшими комочками на землю" (С.Мэсси).
"28 января 1942 года. Более страшного дня по мучительности физических и моральных ощущений у меня не было...Сегодня 3-й день 35-градусного мороза на улице... Мои фанеры на окнах при таких условиях подобны марле... От окон да и щелистых дверей несет не только холодом, но и дует ледяным ветром... Изнемогая от окоченения и голода, мы с матерью кое-как распилили кое-какие предметы (особенно упрямой была табуретка, старинная с медными гвоздями). Сгорели они быстро, но тепла только 2 градуса в средней самой теплой комнате. Не говорю шить - где там, когда руки не гнутся, но даже читать стало невозможным, мерзнут стекла в очках, нос стараешься уткнуть в воротник пальто. Ох, уж это проклятое пальто! Оно так оттягивает плечи! Звенит в ушах. В глазах темнеет... В воскресенье не было даже супа (кипяток с хлебом)... В понедельник только 250 грамм хлеба (на двоих) и ни крошки весь день (да еще дежурство в Соборе). Во вторник опять начались хлебные очереди, которые несомненно войдут в историю Ленинграда (если от Ленинграда что-либо останется). Мать хлеба не достала, решили перетерпеть еще один день, ибо все равно хлеб забран вперед. В среду опять не достали хлеба, пили кипяток, от которого уже рвота, но и того завтра не будет, так как нет воды даже в ближайших домах... Если буду стоять на ногах, поволоку из Исаакия в ведрах на санях... Холод ужасный. Мать пятый раз вернулась из очереди ни с чем. Плачет... Я, кажется, сойду с ума...
В нашей столовой и на Садовой из-за отсутствия воды и хлеба обедов нет. По городу жуткий обстрел" (дневник А.И.Зеленовой).
Подробности быта как-то по-бытовому ужасны.
"5 января 1942 года. Сегодня начальству взбрело в голову, что можно ехать в Павловск. Послало наводить справки... узнали, что пропуска выдают только до Шушар. Единственным "впечатлением" была прогулка по роще портиков Казанского собора, занесенного снегом. Хорошо... Величие архитектуры меня успокаивает. Потом зашли ко мне домой, так как по радио объявили обстрел района. Мы его ощутили и не по радио... Смотрели альбом войны 1812 года. Мечтали о таком же конце для России.
6 января 1942 года. Мороз лютый. При входе в Публичку нет уже бывалой строгой торжественности "храма науки". Идут все в пальто, не стряхнув снег с валенок. Вместо прежних кордонов, через которые надлежало проходить, всего лишь - закутанная почти не по форме, обмерзшая милиционерша, которая, не разнимая рук, сунутых в рукава, подбородком указывала на кипу пропусков. Прежние широкоступенные входы закрыты, вас направляют в боковые двери, где все и ютится при керосиновых фонарях. Холод всюду цепенящий. Библиотекари похожи на дантовские тени, рядом с некоторыми ютятся их младенцы - бледные, неподвижные, "созерцающие" дети. По межбиблиотечному фонду мне выдали "Два капитана" Каверина для Балаевой и "Исповедь" Руссо для Вейса. Мне предстояло смотреть в Радловском театре "Даму с камелиями". Я еле добежала из Публички, задерживаемая на улице толпами очередей, стоящих за хлебом, которого еще не привозили. Неделю назад мы смотрели "Эмилию Галотти" в полном зимнем одеянии вплоть до муфт, но сегодня и этого недостаточно. Публика - 164 человека - аплодировала от холода до начала спектакля. Лениво отползший занавес открыл бледных и тощих актеров, изнуренность которых грим еще более подчеркивал, не сливаясь с лицом, а существуя отдельно. но актеры... играли, и неплохо играли. Особое оживление в зале вызвали две реплики: "Сегодня очень холодно", "Ах, какая радость - будет ужин!". Отца исполнял сам С.Э.Радлов. Он же играл Маринелли в "Эмилии Галотти". Мы насытились только зрелищем и стаканом кипятка. Для матери я взяла хлеба у соседей в долг, обрисовав кусочек на бумажке.
12 января 1942 года. 5 дней я не была на улице... словно еще год войны прошел. Город совсем заиндевел и обледенел. Как мохнатые синели, висят провода. Фанера в оконных проемах бела и сверкает. Улицы сугробны по краям у тротуаров и гладки посередине. О рельсах давно уже сгладилось всякое впечатление. Кое-где стоят заиндевелые троллейбусы, расщепив и жалко свесив свои усы, поросшие сосульками. на тротуарах каток, тщательно поддерживаемый Ленинградцами, таскающими воду за два квартала. Иногда по дороге кое-где желто-мутные застывшие озера - не говори с тоской - их нет, но с благодарностию - были [канализационные трубы]. Кое-где - чаще почему-то на заворотах - замерзшие лужи, а иногда и капли крови, далеко идущие. На тряпичные большие кучи и свертки стараются не смотреть - это выкинутые покойники.
С 14 января 1942 года. Если первые две недели нового года прошли для Ленинградцев тяжко, но не до кошмара, и даже с какими-то чаяниями, то с 13-го линия жизни города почти отвесно заскользила вниз.
В 4-5 часов утра мы были разбужены звуком взрыва... а пошедшая в 6 утра за хлебом мать, вернувшись, объявила, что... горит Гостиный - "так со всех пролетов языки пламени и взлетают". Зрелище, что ни говори, историческое, пропустить которое мне - историку города - нельзя. Оделась. Вышла. Действительно, на фоне звездного, все еще темного в 7 утра неба пожар грандиозно эффектен. Горела часть, выходящая на Перинную линию и Невский... проведено несколько шлангов к Екатерининскому каналу, где проруби сделали и качали оттуда, но что эти струйки для того пламени, от которого при 30-градусном морозе было тепло на весь квартал, а свет был так ярок, что легко можно было сосчитать ресницы у молодой красивой женщины, лежавшей у булочной на лохани с замерзшей водой. "Не дождалась", - говорили проходившие мимо, имея в виду обещания в интервью Попкова, напечатанного накануне в газетах, где говорилось, что самое трудное уже позади.
...Гостиный горел и на следующие сутки. Шланги очень быстро оледенели, и их, согнув и сломав, как покойников, увезли.
Кстати, о городе и покойниках. Их стало столько, что они уже не возбуждают ни изумления, ни каких иных чувств... даже у родственников, которые завидуют отмучившемуся. Они лежат у булочных, у аптек, у больниц на углах. Угол Невского и Толмачева - целая прачечная в доме завалена покойниками. Не возмутительна и на уровне обыденности в эти дни картина ведомых саней, грузовика, телеги, нагруженных телами, чаще почему-то уже раздетыми... На кладбищах наведен порядок. Установлена очередь для рытья могил тем, кто привезен в гробах, таким образом, через 7-10 дней стояния над землей гробы все же попадут в землю. Могильщикам утвержден военный паек, то есть увеличенная норма хлеба. ...с оборонных работ через день на кладбище приезжают землечерпалки и уже механизированным способом роют траншеи для Ленинградцев, складываемых, вернее, засыпаемых туда штабелями, правда, засыпка не всегда аккуратна. И после того, как сверху набрасывается земля, очень часто можно видеть ногу строптивого Ленинградца, которого уже и и ноги не держат, а он все еще ими щеголяет, или приглашающую руку...
...в булочных при народе вырывают у слабых из рук хлеб и, чтобы не отняли, так как убежать в этом случае не удается, тут же вгрызаются в этот хлеб. Часто первый проглоченный таким образом кусок является и последним вообще...
Эвакуируются в зависимости от "способностей". Самолетная эвакуация прекращена. Собирались вначале до Ладожского и шли по льду... но 60% умерших в пути заставило запретить это пешее самоубийство. Сообщили, что транспорт, привозящий в Ленинградские магазины "норму", может увозить какую-то "норму" людей. И вот эта "норма" стала регулироваться вначале Ленсоветом, а потом всемогущий блат и здесь взял верх над всем. И появились какие-то "дополнительные" машины от самих учреждений, а с ними вместе и дополнительные эвакуанты. Эвакопункты и так не блистали порядком, а теперь... свалка получилась неописуемая.
Распухшая и обезумевшая от голода Вера Лемус [хранитель Екатерининского дворца Царского Села] включилась ехать в организованную эвакуацию от Ленсовета со студенческой организацией. И все честь честью. Документы все в порядке, вещи за бесценок проданы, за 2 дня все собрано. Проводили... Уехала... Через сутки Вера Лемус, еще более страшная, еще более измученная, с отмороженным ухом сидела среди нас. В течение суток их катали около города и никуда не везли. В вагоне минус 25, на улице мороз минус 35. Все они не могли стоять на обледеневшем вагонном полу, а стояли на скамейках, беспрестанно топая, и прыгая, и крича в уши друг другу: "Не засыпай! Замерзнешь!" За эти сутки перегонов с одной ветки на другую их погнали кормить. Плюхнули ложечку каши и триста грамм хлеба за сутки. Но есть эту кашу на месте раздачи, где все-таки мороз был меньший, не дали, а вытолкали в спину на перрон, где уже валялось 10 человек мертвых, через которых кто-то шагал, а кто и останавливался около и грабил - сапоги в первую очередь... она, не дождавшись отъезда, вернулась, и теперь снова хлопочет карточки и т.д. и пр. Это - вариант официального отъезда. А вот блатной вариант. Распределив разумно свои вещи, пристроив свои книги ко мне, Б.М.Л. пошла к своему большому приятелю юристу, который и прислал за нею "дополнительно" едущую машину... Машина едет до Волховстроя, а там - "должны же они меня отправить!" Хотя документы ее отнюдь не в блестящем порядке и один даже подделан - домработница вписана как член семьи в эвакосправку. Она уехала и не вернулась. У нее все вышло благополучно. "Спасение утопающих в руках самих утопающих".
Вторым пунктом помешательства для Ленинградцев в эти дни является стационар для истощенных. Сделан был эффектный жест. Гостиница "Астория" была превращена в нечто вроде санатория, куда помещали иногда без отрыва от производства "избранных" (Орбели и Радлов - это самые светлые личности, остальные же - блат). Моментально стали равняться и районные организации, организуя районные стационары, направленные, главным образом, на сохранение партийно-хозяйственного актива.
У нашего шефа родилась идея (после 15 человек умерших) - "сохранять кадры". И он "стал добиваться", посылая меня хлопотать в райком (куда мне по беспартийности и проникать-то трудно было) об определении 5 человек в стационар. Устремлялись туда с завистью все, но "ценными" кадрами начальство признало только пятерых, в кои включена была и я... ибо мой внешний облик, по-видимому, внушал какие-то опасения, что я, того и гляди, перестану быть "кадром". Должна сказать, что за все эти январские дни самым светлым воспоминанием для меня было посещение РК ВКП(б). И не потом, что там было действительно светло - горело электричество! и тепло до жаркости - они все работали без галош и пальто, но и действительно работали, чего давно уже не делают работники других учреждений, "отсиживающие" свое служебное время в морозе и при коптилках и главное - все время разговаривающие о еде. В РК тоже говорили о еде, но для других. Инструктора висели на телефонах, "регулируя вопрос" с доставкой хлеба. Все эти дни за хлебом выстраивались потрясающие очереди (с 2-х часов ночи), ибо нет водопровода - и хлеб замешивают на воде из Невы доставляемой, нет в городе электричества - и хлеб мешают вручную, нет в городе транспорта - и не успевают его развозить, нет в городе организованности - и развозят его как попало. Хлеб, предназначенный 37 и 13 ремесленным училищам, попадает в количестве лишних двух тонн в столовую завода Марти и пр.
Один из инструктором РК... рассмотрел принесенный мною список и предложил "переписать бумажку", так как не 5 человек, а 3-х можно лишь определить, и вообще нужна более подробная характеристика, чтобы потом РК мог показать, что он заботился о сохранении действительно квалифицированных специалистов.
Документ был написан с просьбой о "немедленном принятии в стационар перечисленных лиц", ибо "перечисленные лица" [Зеленова все-таки убедила инструктора в действительной ценности пятерых] ходили распухшие, как мячи, а некоторые уже лежали.
Через неделю ровно можно уже было являться "счастливцам", среди которых меня уже не было, так как я вычеркнула себя из списка, где была пятой, дабы поместить туда Веру Лемус, распухшую еще больше, чем я. "Счастливцы" съели свой утренний завтрак и весь хлеб, готовясь к 12 часам уже быть на полном пансионе... взяли с собой книги... читать... ибо все мы давно уже не читаем из-за отсутствия света. Переоделись так, чтоб не походить на вьючных животных... и пошли с мечтами... о ванне, тепле, свете... и ЕДЕ. Через 20 минут они вернулись. Это вам - не образцово-показательная "Астория"!
Районные стационары организованы при больницах, а больницы... без дров, без света и без воды. "Счастливцы" наши были встречены врачом и сразу охлаждены и врачом, и температурой. Карточки нужно сдать, но, находясь на стационаре, вы не получите полной Вашей нормы (если бы вам ее выдали). Утром - чай с ложечкой повидла, днем очень жидкий суп (Москву видать насквозь) и ложечка каши. Вечером... суп... или каша в тех же пропорциях. Хлеб с утра весь на руки. Все. Тьма! Коптилки!
Больные лежат в валенках, уверченные во все свое, и, по любезному сообщению доктора, "половина умерших - это главным образом замерзшие".
29.1.1942 года. ...На мосту опять били ремесленника. Газет нет. Радио молчит. В аптеку попасть не смогла. Труп мужчины так заслонил дверь, что им не выйти, а нам не войти, а оттащить никто не в силах. "Говорят", завтра дадут хлеб. Мне как-то все равно. Все в глазах зеленое, зеленое..." (Дневники А.И.Зеленовой).
При этом они работали.
"В самые тяжелые дни зимы 41/42 года в Инспекции по охране памятников толпились привлеченные Николаем Николаевичем Белеховым люди. Это были архитекторы, ставшие "обмерщиками", и "чертежники-обмерщики", ставшие "верхолазами". "Верхолазов" постоянно не хватало. Мало у кого доставало сил в те дни лазать на крыши, забираться на специально сооруженные леса, чтобы обмерить или начертить коченеющими на холоде руками лепку фронтона или лепное панно и наличники окон старинных зданий, целости которых угрожали обстрелы и бомбежки города, не менее они угрожали и "верхолазам", которые при сигналах воздушной тревоги не покидали своих "высоких постов". Белехов добился того, что "верхолазам" выдавалась хлебная карточка 1-й категории, то есть с повышенной нормой хлебного пайка. Здесь в ГИОП ежедневно специально уполномоченным выдавались списки так называемых выморочных квартир. Я была привлечена Николаем Николаевичем для составления описей и обмеров музейной мебели и других предметов внутреннего убранства, на которые затем выдавалась охранная грамота ГИОП. Среди множества квартир, обойденных мною в дни блокады, мне довелось составлять списки на совершенно уникальные гарнитуры мебели на площади Искусств в квартире вдовы скульптора Козлова, автора памятника Ленину у Финляндского вокзала, в квартире известного архитектора профессора Ильина, жившего на Фонтанке и гордившегося тем, что он сумел собрать для отделки одной из своих комнат подлинные петровских времен резные двери, наддверники и наличники окон. Запомнилась квартира умершего в блокаду скульптора Лансере в здании Русского музея и насыщенная коллекциями фарфора, акварелей и гравюр пушкиниста Гиршмана в Толстовском доме, где мне пришлось задержаться более месяца, так как Белехов попросил обмерить художественную мебель. Грустные это были визиты, днем мало кто был свободен, да и я освобождалась от Исаакия только вечером. При свете "моргасиков" - так называли Ленинградцы свои самодельные светильники с тоненьким фитильком, заправляемым самым немыслимым горючим, кутясь в пледы и шубы, изнуренные и ослабевшие, выкладывали свои сокровища передо мною, часто со словами: "Пишите, пишите все. Обидно будет, если не государству такие вещи попадут, их место в музеях". Вначале я сурово предупреждала, что, если вещь будет занесена в опись, ее нельзя будет продавать или менять на хлеб. Нужно было видеть, как возмущенно такие предупреждения воспринимаались: "Да что вы говорите! Разве такое меняют на хлеб? Это же не просто ценность, это же история". И я писала... Хозяева не уходили из квартир даже при тревогах и бомбежках. И это в квартирах, где мне смущенно говорили: "Извините, но мы можем вам предложить кипятку, чтобы вы согрелись. Мы теперь, знаете, не ужинаем".
Еще печальнее была работа уполномоченных ГИОП в так называемых выморочных квартирах. Опись приходилось делать в присутствии управхоза и участкового милиционера. Однажды на улице Герцена в одной из таких кварнтир, где были залежи уникальных архитектурных чертежей и куда я долго не могла попасть, не заставая управхоза, я особенно поздно задержалась, благодаря тому, что в доме оказался запас старинных свечей. Женщина-управхоз живо интересовалась безделушками, не имевшими ценности, в изобилии стоявшими на разного рода полочках, в горке и на туалете, а участковый был предельно равнодушен ко всему и даже не переходил с нами из комнаты в комнату, а сразу сел в мягкое кресло у двери в прихожей. Ночью, когда мы собрались уходить, мы думали, что он заснул, но он был мертв" (воспоминания А.И.Зеленовой).
"Был ужасающий воздушный налет. Я сидела в Публичке и готовила главу о Павловске для сборника о пригородах Ленинграда".
"Каким раем мне кажется довоенная библиотека! Никаких сирен, никаких тревог. А сейчас - чернила замерзают. Я продолжаю собирать материалы о Павловске. Ночью я видела во сне его силуэт - фантасмагория!"
"Не осталось уже ничего, кроме перца и горчицы. А от них возникают самые ужасные боли в желудке. Спасти может только чайник с заваркой. но и того нет. Завтра я все равно пойду в библиотеку" (из дневника А.И.Зеленовой).
"Последние порции керосина были выданы в сентябре, и до февраля 1942 года его больше неоткуда было взять... Не было ни тепла, ни света. Анна записывала в дневнике: "В ту первую блокадную зиму мрак поглотил все. Было темно на улицах, темно в домах - а белые ночи казались такими далекими!" Улицы были настолько черны, что люди пробирались по ним с вытянутыми вперед руками, стараясь не столкнуться с другими прохожими или с препятствиями. В промерзших насквозь квартирах за разбитыми и заколоченными окнами люди сидели в полной темноте.
Электричество было отключено. Ленинград жил теперь при свете маленьких самодельных коптилок с фитилями, которые шипели и чадили. Работникам Эрмитажа посчастливилось обнаружить на складе запас церковных свечей, а когда свечи кончились, "Полярная звезда", бывшая яхта Александра III, а теперь вспомогательное судно Балтийского подводного флота, снабжала их электроэнергией, для чего сотрудники проложили кабель от корабля к музею. В Исаакиевском соборе Анна и ее коллеги нашли в алтаре лампады и заправили их тюленьим жиром, присланным из зоопарка" (С.Мэсси).
В январе лопнули от морозов трубы водопровода. "Пожары, возникавшие при воздушных налетах, теперь приходилось тушить снегом. Ослабевшие люди были вынуждены носить на большие расстояния тяжелые ведра с водой из прорубей на Неве, Фонтанке, Мойке и Карповке" (С.Мэсси).
Потом ударили морозы до 40 градусов. "Было так холодно, что иногда фашистские самолеты не могли подняться в воздух из-за того, что топливо замерзало в баках. Воробьи застывали на лету и падали окостеневшими комочками на землю" (С.Мэсси).
"28 января 1942 года. Более страшного дня по мучительности физических и моральных ощущений у меня не было...Сегодня 3-й день 35-градусного мороза на улице... Мои фанеры на окнах при таких условиях подобны марле... От окон да и щелистых дверей несет не только холодом, но и дует ледяным ветром... Изнемогая от окоченения и голода, мы с матерью кое-как распилили кое-какие предметы (особенно упрямой была табуретка, старинная с медными гвоздями). Сгорели они быстро, но тепла только 2 градуса в средней самой теплой комнате. Не говорю шить - где там, когда руки не гнутся, но даже читать стало невозможным, мерзнут стекла в очках, нос стараешься уткнуть в воротник пальто. Ох, уж это проклятое пальто! Оно так оттягивает плечи! Звенит в ушах. В глазах темнеет... В воскресенье не было даже супа (кипяток с хлебом)... В понедельник только 250 грамм хлеба (на двоих) и ни крошки весь день (да еще дежурство в Соборе). Во вторник опять начались хлебные очереди, которые несомненно войдут в историю Ленинграда (если от Ленинграда что-либо останется). Мать хлеба не достала, решили перетерпеть еще один день, ибо все равно хлеб забран вперед. В среду опять не достали хлеба, пили кипяток, от которого уже рвота, но и того завтра не будет, так как нет воды даже в ближайших домах... Если буду стоять на ногах, поволоку из Исаакия в ведрах на санях... Холод ужасный. Мать пятый раз вернулась из очереди ни с чем. Плачет... Я, кажется, сойду с ума...
В нашей столовой и на Садовой из-за отсутствия воды и хлеба обедов нет. По городу жуткий обстрел" (дневник А.И.Зеленовой).
Подробности быта как-то по-бытовому ужасны.
"5 января 1942 года. Сегодня начальству взбрело в голову, что можно ехать в Павловск. Послало наводить справки... узнали, что пропуска выдают только до Шушар. Единственным "впечатлением" была прогулка по роще портиков Казанского собора, занесенного снегом. Хорошо... Величие архитектуры меня успокаивает. Потом зашли ко мне домой, так как по радио объявили обстрел района. Мы его ощутили и не по радио... Смотрели альбом войны 1812 года. Мечтали о таком же конце для России.
6 января 1942 года. Мороз лютый. При входе в Публичку нет уже бывалой строгой торжественности "храма науки". Идут все в пальто, не стряхнув снег с валенок. Вместо прежних кордонов, через которые надлежало проходить, всего лишь - закутанная почти не по форме, обмерзшая милиционерша, которая, не разнимая рук, сунутых в рукава, подбородком указывала на кипу пропусков. Прежние широкоступенные входы закрыты, вас направляют в боковые двери, где все и ютится при керосиновых фонарях. Холод всюду цепенящий. Библиотекари похожи на дантовские тени, рядом с некоторыми ютятся их младенцы - бледные, неподвижные, "созерцающие" дети. По межбиблиотечному фонду мне выдали "Два капитана" Каверина для Балаевой и "Исповедь" Руссо для Вейса. Мне предстояло смотреть в Радловском театре "Даму с камелиями". Я еле добежала из Публички, задерживаемая на улице толпами очередей, стоящих за хлебом, которого еще не привозили. Неделю назад мы смотрели "Эмилию Галотти" в полном зимнем одеянии вплоть до муфт, но сегодня и этого недостаточно. Публика - 164 человека - аплодировала от холода до начала спектакля. Лениво отползший занавес открыл бледных и тощих актеров, изнуренность которых грим еще более подчеркивал, не сливаясь с лицом, а существуя отдельно. но актеры... играли, и неплохо играли. Особое оживление в зале вызвали две реплики: "Сегодня очень холодно", "Ах, какая радость - будет ужин!". Отца исполнял сам С.Э.Радлов. Он же играл Маринелли в "Эмилии Галотти". Мы насытились только зрелищем и стаканом кипятка. Для матери я взяла хлеба у соседей в долг, обрисовав кусочек на бумажке.
12 января 1942 года. 5 дней я не была на улице... словно еще год войны прошел. Город совсем заиндевел и обледенел. Как мохнатые синели, висят провода. Фанера в оконных проемах бела и сверкает. Улицы сугробны по краям у тротуаров и гладки посередине. О рельсах давно уже сгладилось всякое впечатление. Кое-где стоят заиндевелые троллейбусы, расщепив и жалко свесив свои усы, поросшие сосульками. на тротуарах каток, тщательно поддерживаемый Ленинградцами, таскающими воду за два квартала. Иногда по дороге кое-где желто-мутные застывшие озера - не говори с тоской - их нет, но с благодарностию - были [канализационные трубы]. Кое-где - чаще почему-то на заворотах - замерзшие лужи, а иногда и капли крови, далеко идущие. На тряпичные большие кучи и свертки стараются не смотреть - это выкинутые покойники.
С 14 января 1942 года. Если первые две недели нового года прошли для Ленинградцев тяжко, но не до кошмара, и даже с какими-то чаяниями, то с 13-го линия жизни города почти отвесно заскользила вниз.
В 4-5 часов утра мы были разбужены звуком взрыва... а пошедшая в 6 утра за хлебом мать, вернувшись, объявила, что... горит Гостиный - "так со всех пролетов языки пламени и взлетают". Зрелище, что ни говори, историческое, пропустить которое мне - историку города - нельзя. Оделась. Вышла. Действительно, на фоне звездного, все еще темного в 7 утра неба пожар грандиозно эффектен. Горела часть, выходящая на Перинную линию и Невский... проведено несколько шлангов к Екатерининскому каналу, где проруби сделали и качали оттуда, но что эти струйки для того пламени, от которого при 30-градусном морозе было тепло на весь квартал, а свет был так ярок, что легко можно было сосчитать ресницы у молодой красивой женщины, лежавшей у булочной на лохани с замерзшей водой. "Не дождалась", - говорили проходившие мимо, имея в виду обещания в интервью Попкова, напечатанного накануне в газетах, где говорилось, что самое трудное уже позади.
...Гостиный горел и на следующие сутки. Шланги очень быстро оледенели, и их, согнув и сломав, как покойников, увезли.
Кстати, о городе и покойниках. Их стало столько, что они уже не возбуждают ни изумления, ни каких иных чувств... даже у родственников, которые завидуют отмучившемуся. Они лежат у булочных, у аптек, у больниц на углах. Угол Невского и Толмачева - целая прачечная в доме завалена покойниками. Не возмутительна и на уровне обыденности в эти дни картина ведомых саней, грузовика, телеги, нагруженных телами, чаще почему-то уже раздетыми... На кладбищах наведен порядок. Установлена очередь для рытья могил тем, кто привезен в гробах, таким образом, через 7-10 дней стояния над землей гробы все же попадут в землю. Могильщикам утвержден военный паек, то есть увеличенная норма хлеба. ...с оборонных работ через день на кладбище приезжают землечерпалки и уже механизированным способом роют траншеи для Ленинградцев, складываемых, вернее, засыпаемых туда штабелями, правда, засыпка не всегда аккуратна. И после того, как сверху набрасывается земля, очень часто можно видеть ногу строптивого Ленинградца, которого уже и и ноги не держат, а он все еще ими щеголяет, или приглашающую руку...
...в булочных при народе вырывают у слабых из рук хлеб и, чтобы не отняли, так как убежать в этом случае не удается, тут же вгрызаются в этот хлеб. Часто первый проглоченный таким образом кусок является и последним вообще...
Эвакуируются в зависимости от "способностей". Самолетная эвакуация прекращена. Собирались вначале до Ладожского и шли по льду... но 60% умерших в пути заставило запретить это пешее самоубийство. Сообщили, что транспорт, привозящий в Ленинградские магазины "норму", может увозить какую-то "норму" людей. И вот эта "норма" стала регулироваться вначале Ленсоветом, а потом всемогущий блат и здесь взял верх над всем. И появились какие-то "дополнительные" машины от самих учреждений, а с ними вместе и дополнительные эвакуанты. Эвакопункты и так не блистали порядком, а теперь... свалка получилась неописуемая.
Распухшая и обезумевшая от голода Вера Лемус [хранитель Екатерининского дворца Царского Села] включилась ехать в организованную эвакуацию от Ленсовета со студенческой организацией. И все честь честью. Документы все в порядке, вещи за бесценок проданы, за 2 дня все собрано. Проводили... Уехала... Через сутки Вера Лемус, еще более страшная, еще более измученная, с отмороженным ухом сидела среди нас. В течение суток их катали около города и никуда не везли. В вагоне минус 25, на улице мороз минус 35. Все они не могли стоять на обледеневшем вагонном полу, а стояли на скамейках, беспрестанно топая, и прыгая, и крича в уши друг другу: "Не засыпай! Замерзнешь!" За эти сутки перегонов с одной ветки на другую их погнали кормить. Плюхнули ложечку каши и триста грамм хлеба за сутки. Но есть эту кашу на месте раздачи, где все-таки мороз был меньший, не дали, а вытолкали в спину на перрон, где уже валялось 10 человек мертвых, через которых кто-то шагал, а кто и останавливался около и грабил - сапоги в первую очередь... она, не дождавшись отъезда, вернулась, и теперь снова хлопочет карточки и т.д. и пр. Это - вариант официального отъезда. А вот блатной вариант. Распределив разумно свои вещи, пристроив свои книги ко мне, Б.М.Л. пошла к своему большому приятелю юристу, который и прислал за нею "дополнительно" едущую машину... Машина едет до Волховстроя, а там - "должны же они меня отправить!" Хотя документы ее отнюдь не в блестящем порядке и один даже подделан - домработница вписана как член семьи в эвакосправку. Она уехала и не вернулась. У нее все вышло благополучно. "Спасение утопающих в руках самих утопающих".
Вторым пунктом помешательства для Ленинградцев в эти дни является стационар для истощенных. Сделан был эффектный жест. Гостиница "Астория" была превращена в нечто вроде санатория, куда помещали иногда без отрыва от производства "избранных" (Орбели и Радлов - это самые светлые личности, остальные же - блат). Моментально стали равняться и районные организации, организуя районные стационары, направленные, главным образом, на сохранение партийно-хозяйственного актива.
У нашего шефа родилась идея (после 15 человек умерших) - "сохранять кадры". И он "стал добиваться", посылая меня хлопотать в райком (куда мне по беспартийности и проникать-то трудно было) об определении 5 человек в стационар. Устремлялись туда с завистью все, но "ценными" кадрами начальство признало только пятерых, в кои включена была и я... ибо мой внешний облик, по-видимому, внушал какие-то опасения, что я, того и гляди, перестану быть "кадром". Должна сказать, что за все эти январские дни самым светлым воспоминанием для меня было посещение РК ВКП(б). И не потом, что там было действительно светло - горело электричество! и тепло до жаркости - они все работали без галош и пальто, но и действительно работали, чего давно уже не делают работники других учреждений, "отсиживающие" свое служебное время в морозе и при коптилках и главное - все время разговаривающие о еде. В РК тоже говорили о еде, но для других. Инструктора висели на телефонах, "регулируя вопрос" с доставкой хлеба. Все эти дни за хлебом выстраивались потрясающие очереди (с 2-х часов ночи), ибо нет водопровода - и хлеб замешивают на воде из Невы доставляемой, нет в городе электричества - и хлеб мешают вручную, нет в городе транспорта - и не успевают его развозить, нет в городе организованности - и развозят его как попало. Хлеб, предназначенный 37 и 13 ремесленным училищам, попадает в количестве лишних двух тонн в столовую завода Марти и пр.
Один из инструктором РК... рассмотрел принесенный мною список и предложил "переписать бумажку", так как не 5 человек, а 3-х можно лишь определить, и вообще нужна более подробная характеристика, чтобы потом РК мог показать, что он заботился о сохранении действительно квалифицированных специалистов.
Документ был написан с просьбой о "немедленном принятии в стационар перечисленных лиц", ибо "перечисленные лица" [Зеленова все-таки убедила инструктора в действительной ценности пятерых] ходили распухшие, как мячи, а некоторые уже лежали.
Через неделю ровно можно уже было являться "счастливцам", среди которых меня уже не было, так как я вычеркнула себя из списка, где была пятой, дабы поместить туда Веру Лемус, распухшую еще больше, чем я. "Счастливцы" съели свой утренний завтрак и весь хлеб, готовясь к 12 часам уже быть на полном пансионе... взяли с собой книги... читать... ибо все мы давно уже не читаем из-за отсутствия света. Переоделись так, чтоб не походить на вьючных животных... и пошли с мечтами... о ванне, тепле, свете... и ЕДЕ. Через 20 минут они вернулись. Это вам - не образцово-показательная "Астория"!
Районные стационары организованы при больницах, а больницы... без дров, без света и без воды. "Счастливцы" наши были встречены врачом и сразу охлаждены и врачом, и температурой. Карточки нужно сдать, но, находясь на стационаре, вы не получите полной Вашей нормы (если бы вам ее выдали). Утром - чай с ложечкой повидла, днем очень жидкий суп (Москву видать насквозь) и ложечка каши. Вечером... суп... или каша в тех же пропорциях. Хлеб с утра весь на руки. Все. Тьма! Коптилки!
Больные лежат в валенках, уверченные во все свое, и, по любезному сообщению доктора, "половина умерших - это главным образом замерзшие".
29.1.1942 года. ...На мосту опять били ремесленника. Газет нет. Радио молчит. В аптеку попасть не смогла. Труп мужчины так заслонил дверь, что им не выйти, а нам не войти, а оттащить никто не в силах. "Говорят", завтра дадут хлеб. Мне как-то все равно. Все в глазах зеленое, зеленое..." (Дневники А.И.Зеленовой).
При этом они работали.
"В самые тяжелые дни зимы 41/42 года в Инспекции по охране памятников толпились привлеченные Николаем Николаевичем Белеховым люди. Это были архитекторы, ставшие "обмерщиками", и "чертежники-обмерщики", ставшие "верхолазами". "Верхолазов" постоянно не хватало. Мало у кого доставало сил в те дни лазать на крыши, забираться на специально сооруженные леса, чтобы обмерить или начертить коченеющими на холоде руками лепку фронтона или лепное панно и наличники окон старинных зданий, целости которых угрожали обстрелы и бомбежки города, не менее они угрожали и "верхолазам", которые при сигналах воздушной тревоги не покидали своих "высоких постов". Белехов добился того, что "верхолазам" выдавалась хлебная карточка 1-й категории, то есть с повышенной нормой хлебного пайка. Здесь в ГИОП ежедневно специально уполномоченным выдавались списки так называемых выморочных квартир. Я была привлечена Николаем Николаевичем для составления описей и обмеров музейной мебели и других предметов внутреннего убранства, на которые затем выдавалась охранная грамота ГИОП. Среди множества квартир, обойденных мною в дни блокады, мне довелось составлять списки на совершенно уникальные гарнитуры мебели на площади Искусств в квартире вдовы скульптора Козлова, автора памятника Ленину у Финляндского вокзала, в квартире известного архитектора профессора Ильина, жившего на Фонтанке и гордившегося тем, что он сумел собрать для отделки одной из своих комнат подлинные петровских времен резные двери, наддверники и наличники окон. Запомнилась квартира умершего в блокаду скульптора Лансере в здании Русского музея и насыщенная коллекциями фарфора, акварелей и гравюр пушкиниста Гиршмана в Толстовском доме, где мне пришлось задержаться более месяца, так как Белехов попросил обмерить художественную мебель. Грустные это были визиты, днем мало кто был свободен, да и я освобождалась от Исаакия только вечером. При свете "моргасиков" - так называли Ленинградцы свои самодельные светильники с тоненьким фитильком, заправляемым самым немыслимым горючим, кутясь в пледы и шубы, изнуренные и ослабевшие, выкладывали свои сокровища передо мною, часто со словами: "Пишите, пишите все. Обидно будет, если не государству такие вещи попадут, их место в музеях". Вначале я сурово предупреждала, что, если вещь будет занесена в опись, ее нельзя будет продавать или менять на хлеб. Нужно было видеть, как возмущенно такие предупреждения воспринимаались: "Да что вы говорите! Разве такое меняют на хлеб? Это же не просто ценность, это же история". И я писала... Хозяева не уходили из квартир даже при тревогах и бомбежках. И это в квартирах, где мне смущенно говорили: "Извините, но мы можем вам предложить кипятку, чтобы вы согрелись. Мы теперь, знаете, не ужинаем".
Еще печальнее была работа уполномоченных ГИОП в так называемых выморочных квартирах. Опись приходилось делать в присутствии управхоза и участкового милиционера. Однажды на улице Герцена в одной из таких кварнтир, где были залежи уникальных архитектурных чертежей и куда я долго не могла попасть, не заставая управхоза, я особенно поздно задержалась, благодаря тому, что в доме оказался запас старинных свечей. Женщина-управхоз живо интересовалась безделушками, не имевшими ценности, в изобилии стоявшими на разного рода полочках, в горке и на туалете, а участковый был предельно равнодушен ко всему и даже не переходил с нами из комнаты в комнату, а сразу сел в мягкое кресло у двери в прихожей. Ночью, когда мы собрались уходить, мы думали, что он заснул, но он был мертв" (воспоминания А.И.Зеленовой).
"Был ужасающий воздушный налет. Я сидела в Публичке и готовила главу о Павловске для сборника о пригородах Ленинграда".
"Каким раем мне кажется довоенная библиотека! Никаких сирен, никаких тревог. А сейчас - чернила замерзают. Я продолжаю собирать материалы о Павловске. Ночью я видела во сне его силуэт - фантасмагория!"
"Не осталось уже ничего, кроме перца и горчицы. А от них возникают самые ужасные боли в желудке. Спасти может только чайник с заваркой. но и того нет. Завтра я все равно пойду в библиотеку" (из дневника А.И.Зеленовой).