Не наказывайте моих детей
Я тут поняла, почему мне тревожно оставлять детей с другими людьми.Я боюсь, что они будут детей наказывать. Сама я могу и голос повысить, и рявкнуть, да и шлёпнуть тоже. Хорошего в этом мало, но иногда я реально не вижу другого выхода. Но. Я хорошо помню, как наказывали меня, и помню ощущения безысходности. Каждый раз - это навсегда. Мама (бабушка, тетя) больше меня не любят. Между нами всё кончено. Помню, как мы с сестрой как-то взяли по куску хлеба и ушли из дома. Ушли, конечно, недалеко, но вот это ощущение - всё, у тебя никого нет, всё кончено - оно весьма близко к отчаянию и безысходности. И оно постоянно всплывает, портит отношения с людьми и вообще не особо греет.
И я очень стараюсь не допустить этой безысходности у своих детей. Даже когда я теряю над собой конроль, ору и топаю ногами, я изо всех сил пытаюсь сохранить посыл: "Я в ярости от твоего поведения, но я люблю тебя". Я не могу запереть ребёнка в чулане, пригрозить сдать его в детдом, припугнуть откровенно страшными вещами. Это ужасно, так нельзя делать ни при каких обстоятельствах. И мне очень трудно оставлять ребёнка людям, которые делали всё это со мной и совершенно спокойно могут повторить с моими детьми. Похоже, это единственное, где я им не доверяю. Есть много других расхождений, но с ними уже можно смириться (погуляет ребёнок раз в неделю в трёх носках и двух шапках, ну и хрен с ним).
А поняла я это, когда в выходные мой старший (2,5 года) устроил показательную истерику на глазах у всей семьи. Днём мы были в гостях, он там много играл и почти ничего не ел, на обратном пути заснул, и я в таких случаях всегда стараюсь дежурить рядом с готовой и разогретой едой, чтобы закинуть её в ребёнка сразу при пробуждении. Иначе не миновать скандала. В тот день у меня подскочила температура, я пошла прилечь с младшим, и старший проснулся без меня, никто его не накормил, минут 15 он держался, а потом началось. Когда я прибежала, он уже бился головой об пол и визжал, требуя меня и грудь. Бабушка уговаривала его успокоиться, капая себе валокордин. Мать с нарочито безразличным лицом советовала облить его холодной водой (!). Дед орал, чтобы он немедленно прекратил и чтобы никто не обращал внимание. И никто, никто не понял, что ребёнок не контролирует себя никак, что он не слышит увещеваний, не может прекратить, он просто нуждается в помощи. Я рявнкула на родственников, взяла сына на руки, унесла наверх, дала грудь и разрыдалась от жалости к нему и к себе.
Они всё равно ничего не поймут. Они видели в этой ситуации избалованного ребёнка и мамашу-наседку. Я не стала их разубеждать. Потому что похоже, что эта жестокость - а с моей точки зрения была проявлена именно жестокость - представляет собой защитную реакцию от воспоминаний о своём детстве, об испытанных там отчаянии и одиночестве. Дед и бабушка - дети войны, 1935 и 1936 годов рождения. Бабушка пережила блокаду и эвакуацию, дед - голод в шахтёрских городках Урала. До любви ли было их родителям, до заботы ли? Можно подходить к ним с теми же мерками, с какими мы, дети сытого и благополучного века, судим друг друга? Конечно, нет.
А ребёнок у нас теперь "чувствительный" и нуждается в "бережном обращении". Я наврала, что так сказала невролог, к которой мы ходили. Диагноз - это они понимают.
И я очень стараюсь не допустить этой безысходности у своих детей. Даже когда я теряю над собой конроль, ору и топаю ногами, я изо всех сил пытаюсь сохранить посыл: "Я в ярости от твоего поведения, но я люблю тебя". Я не могу запереть ребёнка в чулане, пригрозить сдать его в детдом, припугнуть откровенно страшными вещами. Это ужасно, так нельзя делать ни при каких обстоятельствах. И мне очень трудно оставлять ребёнка людям, которые делали всё это со мной и совершенно спокойно могут повторить с моими детьми. Похоже, это единственное, где я им не доверяю. Есть много других расхождений, но с ними уже можно смириться (погуляет ребёнок раз в неделю в трёх носках и двух шапках, ну и хрен с ним).
А поняла я это, когда в выходные мой старший (2,5 года) устроил показательную истерику на глазах у всей семьи. Днём мы были в гостях, он там много играл и почти ничего не ел, на обратном пути заснул, и я в таких случаях всегда стараюсь дежурить рядом с готовой и разогретой едой, чтобы закинуть её в ребёнка сразу при пробуждении. Иначе не миновать скандала. В тот день у меня подскочила температура, я пошла прилечь с младшим, и старший проснулся без меня, никто его не накормил, минут 15 он держался, а потом началось. Когда я прибежала, он уже бился головой об пол и визжал, требуя меня и грудь. Бабушка уговаривала его успокоиться, капая себе валокордин. Мать с нарочито безразличным лицом советовала облить его холодной водой (!). Дед орал, чтобы он немедленно прекратил и чтобы никто не обращал внимание. И никто, никто не понял, что ребёнок не контролирует себя никак, что он не слышит увещеваний, не может прекратить, он просто нуждается в помощи. Я рявнкула на родственников, взяла сына на руки, унесла наверх, дала грудь и разрыдалась от жалости к нему и к себе.
Они всё равно ничего не поймут. Они видели в этой ситуации избалованного ребёнка и мамашу-наседку. Я не стала их разубеждать. Потому что похоже, что эта жестокость - а с моей точки зрения была проявлена именно жестокость - представляет собой защитную реакцию от воспоминаний о своём детстве, об испытанных там отчаянии и одиночестве. Дед и бабушка - дети войны, 1935 и 1936 годов рождения. Бабушка пережила блокаду и эвакуацию, дед - голод в шахтёрских городках Урала. До любви ли было их родителям, до заботы ли? Можно подходить к ним с теми же мерками, с какими мы, дети сытого и благополучного века, судим друг друга? Конечно, нет.
А ребёнок у нас теперь "чувствительный" и нуждается в "бережном обращении". Я наврала, что так сказала невролог, к которой мы ходили. Диагноз - это они понимают.