Бенуа
Золотое руно - 1906.- №2 - стр. 84-92
Художественные ереси.
I.
Можно ли говорить о ересях в искусстве? В наше время чрезвычайной эмансипации такой вопрос может показаться странным. Разве в области искусства не все дозволено? Разве индивидуальность - краеугольная основа современной художественной жизни - не учит, что только то и ценно, что возникло в душе творца и что свободно вылилось в произведении? Отступиться от этого не значило бы вернуться к проповеди духовного порабощения, к схоластике, мертвенным формулам?
Однако, уже последовательное проведение самого принципа индивидуализма («свободного выбора») приводит нас к весьма странному виду порабощения творчества. Ведь жажда рабства, требование подчинения, может быть таким же проявлением человеческого хотения, как и жажда эмансипации. Это не парадокс. Где кончается свобода и где начинается рабство? Почему принудительная свобода должна быть более достойной человечества, нежели свободное самопринуждение - полное поступление в рабство?
Выходит так, что индивидуализм разрывает всякую свободу, кроме целого ряда свободных действий, влекущих за собой сознательное подчинение одной личности другой, или даже личности какому-либо принципу: «Делай, что хочешь и как хочешь, но не смей делать, как делают другие, и не смей сходить с собственного пути».
Под такой свободой кроется тяжелое насилие, нечто подобное гражданским повинностям утопий «свободных» государственных устроений, из которых хочется вырваться хотя бы в прежнее более «просторное рабство» или же …. «выскочить в окно» - обратиться к анархии, к полному гражданскому небытию.
Если взглянуть на все современное состояние искусства, то с одной стороны видишь провозглашение и культ красивого принципа крайней свободы личности, а с другой - все мрачные последствия, которые фатально вытекают из приложения этого принципа. Художники разбрелись по своим углам, тешатся самовосхищением, пугаются обоюдных влияний и изо всех сил стараются быть только «самими собой». Воцаряется хаос, нечто мутное, не имеющее почти никакой ценности и, что страннее всего, - никакой физиономии. Лишь там, где (зачастую безсознательо для самих творцов) еще продолжает жить известная совокупность «подчиняющих факторов№, где художники группируются вокруг известной догмы и служат ей, там, словом, где индивидуализм принесен в жертву тому, что прежде называли школой, там лишь доживает настоящее искусство.
Эти слова «настоящее искусство» сорвались у меня нечаянно. Но пусть они остаются. Ими я ответил на предложенный вопрос: могут ли быть ереси в искусстве? Разумеется, могут, - раз я говорю о настоящем искусстве, то я предполагаю и существование «ненастоящего» искусства, а следовательно, допускаю и то, что обусловливает существование как того, так и другого, т.е. ортодоксальность известных принципов и ересь других.
Не стану отрекаться от этих слов, хотя и сознаюсь, что для такой вольности еле хватает духу. Ведь признанием, хотя бы в принципе, ортодоксальности, я бравирую наиболее укоренившиеся взгляды, как бы записываюсь в ряды «стариков», рутинеров и схоластиков. Но эта опасность как раз и заманивает меня, так как мне ничего не представляется более скучным, как пользоваться славой храбреца, находясь в густых рядах воинства под защитой батарей отныне признанных теорий. Притом же я отлично знаю, что ухожу не к старикам (которых я, впрочем, не презираю) и обращаюсь не к рутине, а говорю лишь то, о чем пора говорить во славу того же «свободного» искусства.
Индивидуализм потому и ересь, в своих последовательных выводах, что он отвлекает творчество от свободы и от света. Под свободой я подразумеваю мистическое начало вдохновения, т.е. «свободное подчинение» верховному сверхчеловеческому началу. Под светом же я подразумеваю все, что составляет смысл и прелесть творчества: искание и угадание красоты, прозрение в сокровенный смысл вещей, откровение того, что принято называть поэзией. Без этих начал художественное творчество сводится к механической выправке, к научному исследованию и, наконец, к хаотическому дилетантизму.
Индивидуализм ересь потому, главным образом, что он отрицает приобщение. Действуя безумием бесовской гордыни, он заставляет людей сторониться друг от друга и напрягать все усилия на то, чтобы выразить каждое отдельное «я». Между тем это отдельное «я», отрешенное от «всего постороннего» едва ли величина ценная. Грубы, но разительный пример учит, что человек, оставленный на уединенном острове, фатально звереет и даже теряет самосознание, будучи порабощен стихийными силами (и вне и внутри его лежащими).
С другой стороны все в жизни - и в духовной, и в материальной - держится и строится соединением и подчинением, а не разъединением и бунтом. Даже «силы небесные» сплочены в легионы и обступают Господа Бога стройными рядами. Лишь Бес не подчинился этому строю и внес в мир смуту своей гордыни. Но Мессия победил … мира сего, подчинившись велениям Бога-Отца, отказавшись пойти за тем, кто сулил ему полную свободу и всемогущество ценой измены этим предначертанным изменам.
В этом великая Тайна, великая радость жизни и мира. Все должно держаться, сообщаться, любить друг друга, зависеть одно от другого.
Небесные гармонии, стройный бег светил, иерархия ангельских легионов, «мировая любовь», духовное и плотское единение, держит … (ересь), заставляет вселенную противоборствовать вечно угрожающему «грядущему Хаосу», разрушительному началу атомизма и хаотичности. В «приобщении» всего - сила всего, свет и слава, жизнь и красота. И, наоборот, в отторжении, разъединении, в безумны потугах само… существования отдельных единиц - разрушение всей системы, смерть, мрак и хаос.
Горе современного искусства именно в том, что оно разобщено, что оно разбрелось. … - он до сих пор лишь стремится разбрестись. На самом деле получился обман. Маленькие единицы, не смотря на все старания, не выросли вследствие своего обособления, и наша художественная жизнь более однообразна и бесцветна, нежели любая из предыдущих эпох, когда в основе всего искусства лежали и подражание, и принципиальный плагиат, и школа, и формула. С другой стороны, крупные единицы, отрезанные от благотворной помощи более мелких, предоставленные самим себе, теряют связь с жизнью, фатально впадают в однообразие и не дают своему творчеству той ширины и ясности, которыми блещет творчество древних мастеров, являвшихся чем-то вроде громадных водоемов, в которые сливались все идеи современников, все открытия мастерства, все назревающее понимание красоты.
Художник в былые времена жил в приобщении со всем обществом и был самым ярким выразителем своего времени. Современный художник неизбежно остается дилетантом, бьющимся обособиться от других, дающим жалкие крохи того, что он считает «своим личным», и что является помимо его сознания все же отражением окружающих влияний, но отражением слабым и замутненным. Без влияний … единоличного «я» все равно ничего не может создать, а потому учение, противящееся этим влияниям (без которых не может быть творчества) и должно быть названо ересью, так как оно ведет к атрофированию художественной восприимчивости и, следовательно, к гибели искусства. Строго проведенный индивидуализм есть абсурд, ведущий не к развитию личности, а к ее одичанию.
II.
Не знаю, есть ли выход из этого положения. Опыт истории не может научить, ибо положение, … (созданное, отданное) искусству, в настоящее время беспримерно. С другой стороны и логика ничего не научит в таком деле, как искусство, которое в своей эволюции, что бы ни говорили Тэны, слишком часто бравирует логику. И все же важно теперь же начать говорить, подать первый сигнал к тревоге. Откликнется ли кто-нибудь сейчас - это не важно.
Важно сознать ошибку или хотя бы заподозрить ее, усомниться в своей правоте. Это первый шаг к исправлению. Теперь поколение, зреющее нам на смену, увлечено индивидуализмом, презирает каноны, школу, традиции. Недавно еще подобное отношение было уместным. Оно явилось в качестве реакции против других «ересей», против гнета академического шаблона и еще худшего гнета направлентства. Тогда хотелось, вырваться, уйти от других, от тупоголовых чиновников искусства и ограниченных народников-передвижников. Всякое приволье и даже пустыня могли показаться раем после той духоты. Но теперь является вопрос, оставаться ли дольше в пустыне и помирать с тоски, или же искать обетованные земли, куда пойти всем сразу - для общей работы.
В настоящий момент вопросы эти представляются особенно роковыми. Не смотря на провозглашение свободы всеми партиями, настоящего духа свободы в воздухе нет, а напротив того, чувствуется необходимость «поступления в ряды». Уже не мистическое приобщение перед нами, а приказы всевозможных «комитетов народного спасения» записываться в те или другии милиции. И вот тут так важно вспомнить о том, что только в мистическом общении спасение художника, и что художнику не подобает поступать в милицию и заниматься суетными вопросами устроения …. Его зовут другие, более высокие, ему лишь доступные задачи.
Художник по природе своей анархист. Между двумя принципами: Кесарем и Богом он может и должен выбрать только Бога. История учит нас как будто по-другому, и можно указать, что искусство, как раз в наиболее значительные моменты своего развития, было «придворным» - служило Кесарю. Однако служение это было лишь кажущимся.
Людовик XIV мог гордиться, что он отвлек внимание всего своего государства от Бога на себя, и что он всецело подчинил лучших людей своего времени - художников. Однако на деле это было не так. По странному велению судеб - это художники (и вообще вся французская культура), которые создали из короля Бога, которые сообщили принципу цезаризма ореол божественности.
Разумеется, в этой подстановке одного принципа другим был компромисс и компромисс этот сказался в искусстве: оно, не смотря на всю свою силу и красоту, носило оттенок дутости и напыщенности - оно было фальшивым. И все же оно было движимо не плоской куртизанской выслугой и не утилитаризмом каких-либо государственных соображений, а одухотворяемо именно этой фикцией земного бога. В это верили, этому служили и отдавали души.
В силу именно такого искреннего поклонения земному богу, не только Версаль, но и все «Версальчики», всюду, где были монархи-полубоги (а они были почти повсеместно в XVII в.) получили тот ореол, ту страшную неподражаемую красоту, которые озадачивают и даже злят людей с «независимыми взглядами». Как ни как, а с тех пор не было дано человечеству выразиться с таким блеском, так цельно и ярко.
Ныне народы перестали верить в прежнюю фикцию и все попытки монархов XIX в. возродить эту фикцию остались тщетными. По-прежнему двор государей окружали художники и творили для них все, что требовалось по преданию творить. Но эти создания уже не обладали ни жизненностью, ни яркостью прежнего «придворного» искусства, а получали тоскливый оттенок лакейства. Ни в чем нельзя лучше проследить упадок монархической идеи, как именно в произведениях придворного искусства XIX в.
Теперь идею монарха - единоличного представителя Бога на земле - заменила идея народа и, таким образом, конкретная фикция заменилась абстрактной. Допустим, сто абстракция эта имеет великий смысл. Но и идея Бога в ней все же померкла и заменилась всецело идеей земного устроения. В настоящее время народ-государство и есть тот Кесарь, о котором говорит Евангелие. И мне кажется, что равнодушие, которое замечается в художниках к этой абстракции, следует именно объяснить их природным анархизмом, их стихийным индифферентизмом ко всякой идее земного устроения. Доколе они верили в фикцию бога-папы, бога-короля, до тех пор они творили искренне, с полным увлечением, заглядывая поверх папы и короля в горные сферы настоящего Бога, и сообщая ореол этих откровений ближайшим своим объектам: папе и королю. Как только, однако, место «божественной монархии» заняла «удобная конституция», художники отвернулись и стали искать откровений в других областях.
Теперь и в России отжившую, никого уже более не прельщающую мистическую фикцию непогрешимого, божественного монарха заменила «конституция», т.е. утопия удобного земного устроения. Вероятно, и от художников потребуют высказаться, потребуют, чтоб и они стали служить великому делу обновления русской государственной жизни.
Я не говорю о ближайшем времени. Теперь еще слишком много борьбы, шума и сутолки. Теперь и художники сбиты, мечутся, а иные мнят себя гражданами, поступают в милиции, отдают священный свой дар на утилитарные цели борьбы против существующих негодных порядков. Но настанет успокоение, жизнь России войдет в свои берега, культура отрезвится и оздоровеет. Тогда и художники должны будут оставить Кесарево - Кесарю и всецело снова обратятся к Богу - к Аполлону.
Найдется ли достаточно сил в этой обновленной русской культуре, чтоб почувствовать потребность в красоте - этого теперь еще нельзя сказать, ибо слишком все замутнено, и не видать за этой мутью конечной разгадки. Но, если только русская революция приведет не только к социалистическим экспериментам (или не будет цинично разломлена реакциеЙ), то мы еще увидим давно жданный расцвет русской жизни, и тогда, разумеется, должен явиться и расцвет искусства - этого наиболее яркого и свободного выразителя человеческих идеалов.
Меня могут упрекнуть в том, что все мои слова не имеют плоти, что это риторика. И действительно, выходит так, что, находясь в преддверии обетованной земли, не зная ничего о том, что нас ожидает за этими дверьми, и точно говорю какой-то тост за «свободу, красоту, идеалы!». Громкие и всем надоевшие слова. Но дело вовсе не в том, что нам дадут делать за этими дверьми, и я вовсе не имел в виду «обетованной земли», когда начал свою статью. Меня интересует не вопрос, что мы будем делать за этими дверьми, а вопрос - какими мы туда войдем, что мы туда принесем из того достояния, которым теперь обладаем. И вот тут то и является желание распроститься с теми частями этого достояния, которые могут повредить грядущей новой жизни.
Еще скажут мне, что нельзя говорить о «ересях», от которых «нужно избавиться», не исповедуя какую-нибудь правую веру, и при этом укажут мне на слабое место всего нашего времени - на то, что веры теперь вообще нет, что, следовательно, нечего вооружаться против ересей этой отсутствующей веры. Мне думается, однако, что указание это не будет основательным: так, вера именно у художников существует, но она находится в латентном, сумеречном состоянии, она едва понятна и почти неопределима.
Трудна вообще в наше время вера. Мы переросли все исторически сложившиеся религиозные учения и, принимая их все, жаждем последнего вывода из них, или только «следующего откровения». Мы находимся в несравненно более остром кризисе человеческого сознания, нежели … времени апостола Павла, воздвигнувшие в своей неутешимости храм «неизвестному Богу». «И нам нужно воздвигнуть храм, «неизвестному Богу» и ждать, чтоб снова явился в новом откровении Мессия, и произошла замена бесплотного и смутного культа живым и ярким.
Но из всего томящегося (?) в безверии или в «недоверии» человечества наименее должны отчаиваться художники. Велико и прекрасно было искусство древности, но оно не обладало тогда той (да простят мне тривиальность выражения) «авторитетностью», которой оно обладает ныне. Аполлон и Дионис как-то выросли и …, и в настоящее время мы чувствуем, что именно от них надо ждать спасения. Удивительно отсутствие эстетики в Евангелии и, напротив того, глубоко эстетический дух, пропитывающий все последующие развитие христианства. В настоящее время католицизм, можно сказать, держится одним эстетизмом, и красота - его последняя (но сколь могущественная!) прелесть.
И действительно, красота есть откровение божественного начала, которое в настоящее время наиболее разительным, категоричным. Красота есть та Тайна, которая наименее объяснима и в то же время наиболее ясна. Красота есть последняя путеводная звезда в тех сумерках, в которых пребывает душа современного человечества. Расшатаны религии, философские системы разбиваются друг о друга, и в этом чудовищном смятении у нас остается один абсолют, одно безусловно божественное откровение - это красота. Она должна вывести человечество к свету, она не даст ему погибнуть от отчаяния. Красота намекает на какие-то связи «всего со всем», и она обещает, что будет дана разгадка всем противоречиям до сих пор бывших откровений.
Однако у красоты страшный враг - это хамство, «мещанство». Враг этот не страшен для самого принципа красоты, который недосягаем и неприкосновенен. Но он страшен для ее проявлений, для всей той красоты, которая уже существует, и для той, - которая смеет еще народиться.
Сегодня я не буду говорить о святотатственных посягательствах на существующие откровения красоты, о всем том, что называется довольно нелепым словом «вандализм», и что является чудовищным выражением господствующего ныне хамства. Еще важнее для красоты - те препятствия, которые … в настоящее время новым ее воплощением, и здесь я возвращаюсь к своей основной теме и снова обращаюсь к индивидуализму.
Мне и кажется, что еще страшнее того, что гибнет вокруг нас вся красота, созданная нашими предшественниками, что гибнут незаменимые откровения прекрасного, страшнее этого, что являлось бы заменой всему гибнущему, что освящало бы и украшало бы нашу жизнь. Мы погибаем от уродств.
В чем причина? В недостатке ли вдохновения или неумение им пользоваться? Иссякла ли благодать или мы недостойны ее?
На этот вопрос я - верующий - могу ответить только словами: причина в нас, в том, что мы «не хотим», не предоставляем себя всецело божественному воздействию, и что мы забываем главную силу всякого культа (а искусство есть культ, в этом не усомнится всякий, кто только несколько задумывался над этими вопросами), заключающуюся в единении, в общении, в церкви.
Все прежнее искусство именно было «церковным» (… - церковь - община, собрание), т.е. оно было сплоченным, цельным, подчиненным общим законам и формулам. Искусство же нашего времени отрешилось от всяких канонов и формул. Впрочем, в своем отречении от старых канонов и формул оно было право, ибо нельзя служить богам, в которых не веришь. Но искусство нашего времени было абсолютно не право, оно сделалось «еретичным», подстать против самого принципа канонов и формул. Оно взамен этого принципа воздвигло другой принцип: полный разброд, оно объявило полную ликвидацию всякой церковности.
Индивидуализм, основанный на бесовском («хамском») духе гордыни, ведет нас во всем нарождающемся творчестве к такой же пустыне, к такой же «мерзости запустения», как весь современный «вандализм», который тоже основан на хамской гордыни, на великолепии «американизма», на грубых утилитарных теориях, и который служит той же дьявольской цели сделать tabula rasa, загнать человечество в темный тупик полного озверения.
Индивидуализм, учащий оберегать свою личность и чуждаться других (ибо в корне дела индивидуализм именно учит тому и другому), индивидуализм ведет с фатальной последовательностью к такому тупику. Каждое новое поколение становится все беспомощнее и беспомощнее, оно все легкомысленнее относится к делу, оно все более и более забывает старые средства выражения и все менее и менее в состоянии создать новые, требующие соединенных человеческих усилий, а не потуг отдельных опытов.
Опять спросят меня, что же я предлагаю воздвигнуть на месте современного «порабощения индивидуализмом». Не возвращаться же к школьным формулам, не навязывать же себе общение, когда все отвыкли от него? Я не отвечу на этот вопрос, но я твердо уповаю на мистическую силу откровения красоты, я знаю, что это откровение может явиться лишь в церкви, в «причастии», и мне теперь же, прежде чем что-либо строить, важно заявить именно, что художникам пора свергнуть с себя то иго, которое мешает им последовать за новыми велениями Божества, и которое завлекает их в беспредельную пустыню..
Нужно усомниться в пользе учения о самодовлеющем значении личности в искусстве, и тогда, быть может, мы удостоимся и откровения новой церкви, в которой отдельные личности сольются в один культ, и которая даст нам новое нужное искусство.
Александр Бенуа
Версаль, Октябрь 1903 - Январь 1906