17 января 40 лет назад
Сорок лет назад в вечер шестнадцатого января... Впрочем, в этот вечер все было так, как я писала в романе "День девятый"...
"В новой больнице пациентку поместили в маленький бокс, где лежала неукрытая женщина, тело которой сплошь покрывали сиреневые и черные подтеки. У нее рак четвертой степени, было видно, что больная мучается страшно. Она курила и стонала протяжно, как будто подвывало привидение. Вечером Соня ушла с тяжелым сердцем.
От стонов новой соседки Берта не спала всю ночь и, когда дочь приехала назавтра, взмолилась:
- Забери меня отсюда, Сонька! Пожалуйста! Я здесь умру! Если нельзя домой, я готова по-пластунски ползти обратно в инфекцию!
Соня представила себе, что ей предстоит. И холодным рассудком поняла, что все сможет. И принести, и вынести, и обработать. Она научится делать уколы, потренируется на себе. А главное - Соня даст маме то, в чем она так нуждалась, - лодочку, в которой ее бы обласкивал спасительный сон.
- Я завтра утром приеду с вещами и тебя заберу домой. Ты потер-пишь?
- Правда? Мы сможем? Ведь у меня туберкулез! А он лечится! И мы еще с тобой посидим с ногами на нашем диване?
- Сможем. И конечно посидим... Мам? А хочешь, мы отложим свадьбу, пока ты не поправишься полностью?
Мама приподняла голову, карие глаза заблестели как раньше, когда она требовала.
- Обещай мне. Обещай мне, Сонька, что ты ни под каким видом не перенесешь эту свадьбу. Что бы ни случилось! Ты меня поняла? Что бы ни случилось!
- Поняла, - жестко сказала Соня, и это было правдой. Ей стало ясно, что о своем диагнозе мама знает.
Потом она еще сидела рядом, топталась, дурачась, в дверях, шутила с мамой и заставляла себя улыбаться сиренево-черной женщине на соседней постели. Берта отправляла Соню, та не уходила. Наконец Берта устала и сказала с легким раздражением:
- Все. Иди уже. Как ты мне надоела!
На следующее утро, когда Соня появилась в больнице с тюком вещей, чтобы забрать маму, ее встретила Мария Егоровна: она организовывала перевоз Берты домой и с машиной «скорой помощи» приехала раньше. Соня поднималась по лестнице, будущая свекровь вышла навстречу, остановила, взяла за локоть...
- Мама умерла, - произнесла она и навсегда осталась человеком, принесшим эту весть.
Лестница, коридор, бокс с одной кроватью, мама. Ее глаза как будто смотрели, а по лицу разливалась такая настоящая, такая живая боль, что невозможно поверить - не прозвучит даже стон, мама больше не отзовется. Соня коснулась ее еще теплой руки и несколько раз позвала:
- Мам... Мам... Мам?!
Постояла. И вышла из палаты.
Она не закрыла маме глаза. Не осталась рядом. Прошла мимо сиренево-черной женщины, вывезенной на кровати в коридор. Женщина взглянула с ненавистью и отвернулась. Коридор, который вчера был прямым, казалось, расширялся и сужался, как тело матрешки. Соня могла думать. Она подумала, что больная, несчастная женщина ненавидит маму за то, что она уже умерла. А Соню ненавидит за то, что молода и жива.
Потом она ехала в «скорой», в той самой машине, на которой должна была отвезти маму домой. Ее отправили за паспортом Берты, и Соня держала на коленях тюк вещей, с которым приехала в больницу. Она все время повторяла одни и те же слова: «Мама умерла».
... Меня изредка спрашивают, какой она была. Вот, пару месяцев назад Инна beznes спрашивала, и я обещала показать, просто решила дождаться этой даты. Вот, Инночка, смотри. На верхней фотографии мне семнадцать лет, и я выделываюсь. Мама хотела сфотографироваться со мной, уговаривала меня, видно, что ей нелегко далось усадить меня рядом. Но что мы понимаем, когда нам семнадцать. Впрочем, возможно, я вела бы себя иначе, если бы знала, что через два года мамы не станет.
Маму мою звали Нелли, Нинель. Она носила фамилию Савельева, три года своей жизни эту фамилию носила и я. Крещена мама была Еленой. Сорок лет назад, когда она умерла, ей было ей 47 лет.
Какие-то уже пошли сумасшедшие цифры. Сегодня я зашла в храм, поставила на канун самую большую свечу. И стояла напротив без единого слова, без единой мысли. Трудно в это поверить, но в покое. И в тишине. В абсолютной тишине души и сердца.
А вот тут она совсем девочка...
Тут мама немного постарше, думаю, это военные годы. Очень уж кофточка бедственная...
Здесь ей тридцать с гаком...
А такой она была за пару лет до смерти. Тут ей сорок пять, и она на пятнадцать лет моложе, чем я сегодняшняя.
Иногда я думаю, как бы мы могли общаться, если бы она была жива. Или если бы вдруг пришла ко мне ненадолго оттуда - поговорить, рассказать о чем-то, спросить, выслушать. Мне трудно это представить в абсолютной, совершенной тишине прожитых лет.
"В новой больнице пациентку поместили в маленький бокс, где лежала неукрытая женщина, тело которой сплошь покрывали сиреневые и черные подтеки. У нее рак четвертой степени, было видно, что больная мучается страшно. Она курила и стонала протяжно, как будто подвывало привидение. Вечером Соня ушла с тяжелым сердцем.
От стонов новой соседки Берта не спала всю ночь и, когда дочь приехала назавтра, взмолилась:
- Забери меня отсюда, Сонька! Пожалуйста! Я здесь умру! Если нельзя домой, я готова по-пластунски ползти обратно в инфекцию!
Соня представила себе, что ей предстоит. И холодным рассудком поняла, что все сможет. И принести, и вынести, и обработать. Она научится делать уколы, потренируется на себе. А главное - Соня даст маме то, в чем она так нуждалась, - лодочку, в которой ее бы обласкивал спасительный сон.
- Я завтра утром приеду с вещами и тебя заберу домой. Ты потер-пишь?
- Правда? Мы сможем? Ведь у меня туберкулез! А он лечится! И мы еще с тобой посидим с ногами на нашем диване?
- Сможем. И конечно посидим... Мам? А хочешь, мы отложим свадьбу, пока ты не поправишься полностью?
Мама приподняла голову, карие глаза заблестели как раньше, когда она требовала.
- Обещай мне. Обещай мне, Сонька, что ты ни под каким видом не перенесешь эту свадьбу. Что бы ни случилось! Ты меня поняла? Что бы ни случилось!
- Поняла, - жестко сказала Соня, и это было правдой. Ей стало ясно, что о своем диагнозе мама знает.
Потом она еще сидела рядом, топталась, дурачась, в дверях, шутила с мамой и заставляла себя улыбаться сиренево-черной женщине на соседней постели. Берта отправляла Соню, та не уходила. Наконец Берта устала и сказала с легким раздражением:
- Все. Иди уже. Как ты мне надоела!
На следующее утро, когда Соня появилась в больнице с тюком вещей, чтобы забрать маму, ее встретила Мария Егоровна: она организовывала перевоз Берты домой и с машиной «скорой помощи» приехала раньше. Соня поднималась по лестнице, будущая свекровь вышла навстречу, остановила, взяла за локоть...
- Мама умерла, - произнесла она и навсегда осталась человеком, принесшим эту весть.
Лестница, коридор, бокс с одной кроватью, мама. Ее глаза как будто смотрели, а по лицу разливалась такая настоящая, такая живая боль, что невозможно поверить - не прозвучит даже стон, мама больше не отзовется. Соня коснулась ее еще теплой руки и несколько раз позвала:
- Мам... Мам... Мам?!
Постояла. И вышла из палаты.
Она не закрыла маме глаза. Не осталась рядом. Прошла мимо сиренево-черной женщины, вывезенной на кровати в коридор. Женщина взглянула с ненавистью и отвернулась. Коридор, который вчера был прямым, казалось, расширялся и сужался, как тело матрешки. Соня могла думать. Она подумала, что больная, несчастная женщина ненавидит маму за то, что она уже умерла. А Соню ненавидит за то, что молода и жива.
Потом она ехала в «скорой», в той самой машине, на которой должна была отвезти маму домой. Ее отправили за паспортом Берты, и Соня держала на коленях тюк вещей, с которым приехала в больницу. Она все время повторяла одни и те же слова: «Мама умерла».
... Меня изредка спрашивают, какой она была. Вот, пару месяцев назад Инна beznes спрашивала, и я обещала показать, просто решила дождаться этой даты. Вот, Инночка, смотри. На верхней фотографии мне семнадцать лет, и я выделываюсь. Мама хотела сфотографироваться со мной, уговаривала меня, видно, что ей нелегко далось усадить меня рядом. Но что мы понимаем, когда нам семнадцать. Впрочем, возможно, я вела бы себя иначе, если бы знала, что через два года мамы не станет.
Маму мою звали Нелли, Нинель. Она носила фамилию Савельева, три года своей жизни эту фамилию носила и я. Крещена мама была Еленой. Сорок лет назад, когда она умерла, ей было ей 47 лет.
Какие-то уже пошли сумасшедшие цифры. Сегодня я зашла в храм, поставила на канун самую большую свечу. И стояла напротив без единого слова, без единой мысли. Трудно в это поверить, но в покое. И в тишине. В абсолютной тишине души и сердца.
А вот тут она совсем девочка...
Тут мама немного постарше, думаю, это военные годы. Очень уж кофточка бедственная...
Здесь ей тридцать с гаком...
А такой она была за пару лет до смерти. Тут ей сорок пять, и она на пятнадцать лет моложе, чем я сегодняшняя.
Иногда я думаю, как бы мы могли общаться, если бы она была жива. Или если бы вдруг пришла ко мне ненадолго оттуда - поговорить, рассказать о чем-то, спросить, выслушать. Мне трудно это представить в абсолютной, совершенной тишине прожитых лет.