Художник на распутье
«Автопортрет». Конец 1840-х гг.
О Павле Федотове известно, кажется, все. Как жил, о чем думал, какие картины писал...
Картинки эти, нехитрые и занимательные, знакомы каждому с детства. Вот молодой аристократ в шелковом халате завтракает куском хлеба. Вот невеста притворяется, что испугалась жениха-майора. Кошка тут же - лапой умывает мордочку. Все кажется простым и предельно ясным.
Все - кроме судьбы самого художника, который всю свою недолгую жизнь, кажется, только тем и занимался, что сворачивал с дороги, как только впереди показывалось что-то похожее на успех и карьеру. Куда он шел? Что искал?
(Статья в журнале «Знание - сила»)
Коготок увяз - всей птичке пропасть
Жил-был офицер русской армии Павел Андреевич Федотов. Окончил Первый московский кадетский корпус, был произведен в прапорщики, назначен в лейб-гвардии Финляндский полк. Служить бы и служить.
Правда, больших войн Россия в те годы не вела, но если бы Федотов не изменил стезе кадрового военного (потомственного: отец - суворовский солдат!), то к Крымской войне наверняка дослужился бы до полковника.
Но... Потянуло офицера рисовать.
Всякие любительские художества в тогдашней офицерской среде были довольно распространены и, кажется, даже поощрялись начальством. Кто музицировал на гитаре, кто пописывал стихи, кто пел романсы. Федотов - рисовал. Рисовал товарищей по полку, знакомых дам, прохожих. Делал серии зарисовок в духе еще не родившегося Бидструпа: «Как люди садятся», например. Думал - баловство. Оказалось - судьба.
Начал ходить в рисовальные классы Академии художеств, посещать собрание Эрмитажа, тогда только-только открывшееся для публики. Принялся делать большие многофигурные акварели: «Бивуак лейб-гвардии гренадерского полка», «Бивуак лейб-гвардии Павловского полка». Это еще не профессиональные вещи, но уже и не совсем любительские. И то сказать: художников в Академии обучали по 12 лет, муштровали нещадно. Мастерство высиживалось бесконечными штудиями. Начинали учебу восьмилетними мальчиками, заканчивали взрослыми людьми.
А тут за художество берется переросток, потративший юношеские годы на изучение совсем другого искусства - военного. К этому делу талант у него, безусловно, был: в 15 лет он стал унтер-офицером, корпус окончил первым учеником, причем его имя, по заведенному обычаю, было внесено на мраморную доску в актовом зале. А есть ли талант к искусству? Получится ли что?
«Бивуак лейб-гвардии гренадёрского полка», 1843 (ГРМ)
Получалось. Где не хватало мастерства, брал свежестью взгляда и неожиданным солдатским юмором. Вот картинка под названием «Брань под Смоленским»; судя по названию - батальная сцена из времен Отечественной войны 1812 года, ан нет - «брань» здесь не битва, названная на церковно-славянский манер, а брань в прямом смысле - ругань, Смоленское же - кладбище под Питером.
На рубеже тридцатилетия решился - вышел в отставку. Одним из тех, кто поддержал этот шаг, был Иван Крылов, к которому Федотов обратился за советом. Другим - великий князь Михаил Павлович. Ему Федотов преподнес большие акварельные картины «Встреча великого князя» и «Освящение знамен в Зимнем Дворце, обновленном после пожара». В награду получил бриллиантовый перстень и доброе слово, замолвленное за художника-самоучку перед самим императором. Результатом было Высочайшее повеление: «Предоставить рисующему офицеру добровольное право оставить службу и посвятить себя живописи с содержанием по 100 рублей ассигнациями в месяц».
В активе - эти самые сто рублей, чин капитана и право носить военный мундир. Все остальное - расходы: необходимость содержать себя без наследственного имения и должности, помогать отцовскому семейству, впавшему в большую нужду, нанимать натурщиков, приобретать холсты и краски...
Людям на потешенье, свету на удивленье
Первые же картины открыли для публики то, чего она до сих пор в живописи не встречала: ее саму, обыденную, российскую, мещанскую. Персонажи Федотова - мелкие чиновники, девушки-бесприданницы, бедные художники, выжившие из ума старухи-помещицы. Сюжеты понятны из названий. «Передняя частного пристава накануне большого праздника» - о взятках, конечно. «Бедной девушке краса - смертная коса» - тоже понятно, о чем. «Свежий кавалер. Утро чиновника, получившего первый крестик» - про то, как чиновник хвастается орденом перед кухаркой, а она тычет ему в физиономию старый сапог. «Следствие кончины Фидельки» - про барские прихоти. Фиделька - это почившая барская собачка. Хозяйка в обмороке, тут же врач, приживалки, родственники, слуги и художник, спешно рисующий за мольбертом эскиз собачкиного надгробного памятника. У художника - заметим! - лицо Павла Федотова.
«Следствие кончины Фидельки», 1844 (ГРМ)
Славу и звание академика Императорской Академии художеств ему принесла картина «Сватовство майора». Сюжет ее можно выразить в социально-экономических терминах: объединение беднеющего дворянства с капиталом богатеющего купечества, а можно и по-простому: обнищавший офицер женится на богатой купеческой дочке. Федотов писал ее не на заказ, а по собственному почину. Демонстрируя картину публике, сам стоял рядом и читал «рацею», стихотворный комментарий. В нем вся картина и описана:
Вот купецкий дом,
Всего много в нем,
А порядку нет ни в чем:
Одно пахнет деревней,
А другое харчевней.
«Сватовство майора», 1848 (ГТГ)
Да, не повезло русскому купечеству с художествами: то драматург Островский в десятках пьес выставляет на посмешище, то поэт Некрасов величает не иначе как «купчиной толстопузою»... И художник Федотов туда же. Кстати, сам Павел Андреевич любил и ценил не только англичанина Хогарта, так же безжалостно высмеивавшего третье сословие, но и малых голландцев, которые своих негоциантов изображали с полным респектом. Сатирическую графику англичанина он любил, званием «русского Хогарта» искренне гордился, а вот голландского спокойного достоинства в изображениях «передовиков капитализма» почему-то не разглядел.
Впрочем, достается от Федотова и собрату-офицеру:
В другой горнице
Грозит ястреб горлице:
Майор толстый, бравый,
Карман дырявый,
Крутит свой ус:
«Я, мол, до денежек доберусь».
«Горлица» - вполне уже созревшая девица, жеманно подняв плечики, пытается улизнуть от жениха. Не тут-то было:
А вот извольте-ка посмотреть,
Как наша барышня собирается улететь,
А умная мать
За подол ее хвать!
Такие живописные «анекдоты» Федотов создавал без дальнего прицела на исправление нравов; по его собственным словам, художник хотел бы «ожемчуживать равно и слезу горести, и слезу радости». Следующее поколение продолжит как раз эту стезю, передвижники будут числить его среди своих предшественников. Знатоки живописи картинки Федотова хвалили, сам Брюллов, создатель «Последнего дня Помпеи», одобрял и поддерживал, а уж как простая публика любила! Писал бы и писал на радость зрителям занимательные сценки из жизни разночинных подданных Российской империи...
«Завтрак аристократа», 1851 (ГТГ)
Кому вынется, тому сбудется, не минуется
На 36-м году жизни Федотов оставляет «живописные анекдоты». Но не будем торопиться за строчками его и так не слишком длинной биографии, разберемся хотя бы с двумя первыми решительными шагами.
Итак, офицер становится художником. Для России XIX столетия случай редкий. Настолько редкий, что, пожалуй, кроме флотского гардемарина Василия Верещагина, вспомнить и некого. Обращение дворянина к профессиональной карьере художника в обществе воспринималось как скандал, как вызов и нарушения приличий. В начале века попробовал предпринять подобный опыт граф Федор Толстой - и немедленно получил резкую отповедь: «Все говорили, будто бы я унизил себя до такой степени, что наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию».
Естественно было быть дворянином и воином. Можно было без большого ущерба для репутации совмещать даже звания министра и поэта, как Гавриил Державин. Но художник еще долго почитался ремесленником, а само слово означало лишь человека, своими руками выполняющего работу за деньги. Федотов этого словно бы не замечает. Видимо, сильным было желание и крепка уверенность в своем таланте.
Пусть так, но зачем столь резко порывать со своим кругом? Федотов был офицер, военную жизнь знал изнутри. Останься он художником-баталистом, имел бы постоянный круг заказчиков, приличные деньги и гарантированное покровительство великого князя, да, пожалуй, и императора. Николай Павлович об искусстве высказывался не часто, но о живописи как-то обмолвился: «У нас есть что воспевать для потомства: подвиги на Кавказе и многое другое». Чего-чего, а уж сюжетов про «кавказские подвиги» на долю Федотова хватило бы с избытком... А он начинает живописать мещанский быт. Хотя знает - не может не знать! - что в неофициальной «табели о рангах» жанровые картинки стоят много ниже и портретов, и батальных полотен, не говоря уж о вершине - исторической живописи.
И снова, едва добившись успеха и официального признания (академик!), Федотов делает шаг в сторону.
«Старость художника, женившегося без приданного в надежде на свой талант». 1846-1847
Зачем? Ведь запас любимых публикой сюжетов еще далеко не был исчерпан. Василий Перов, продолжая федотовскую линию, будет писать тех же чиновников да разночинцев вплоть до 1880-х годов, и еще полвека охотники на привале будут висеть в домах по всей России. Стоило ли бросать столь многообещающую стезю, едва шагнув на нее, едва приступив?..
Порой кажется, что кроме милого, старательного, талантливого Федотова, того, что распевал «рацею» перед публикой и искал по московским улицам подходящего купца, чтобы со всем прилежанием перенести его в картину, существовал некий второй Федотов, невидимый. Вот сюжет для романтической поэмы: злой гений избирает жертву из учеников кадетского корпуса, соблазняет, принуждает идти против здравого смысла и собственной выгоды, использует, наконец, выжав все, что можно, убивает, доведя до изнеможения, как загнанную лошадь.
Не в руках ли этого злодея мягкий и податливый федотовский талант становится источником мучений для самого художника? Не его ли стараниями Федотов, что тот колобок в сказке, последовательно уходит от военной службы, от карьеры баталиста, от только что открывшейся перед ним стези живописца-бытописателя? И предсмертное сумасшествие Федотова, кстати, вполне вписалось бы в историю о злом гении и художнике-страдальце.
Увидел таинственного двойника - был потрясен - утратил рассудок.
Этот второй, надо сказать, куда умнее первого; он знает такое, о чем отставной гвардеец и не помышляет. Не его ли стараниями из-под кисти Федотова выходят картины, всего смысла которых не дано было увидеть ни самому художнику, ни продолжателям-передвижникам, ни «прогрессивному критику» Стасову? Больше века пройдет, прежде чем исследователи обнаружат в «Свежем кавалере» пародию на академическую живопись. Пародию! Это у Федотова-то, всю жизнь стремившегося следовать правилам, искренне преклонявшегося перед мастерством «Великого Карла», даже видевшим его как-то во сне...
«Свежий кавалер», 1848 (ГТГ)
Но вот результат искусствоведческого анализа: в «Свежем кавалере» Федотов издевательски перечисляет традиционные элементы классической живописи, поштучно переведя их в низший регистр (наблюдение С. Даниэля). Представлен весь предметный антураж академических композиций, но - как будто отраженный в кривом зеркале. Там, где у Лосенко и Бруни римская тога с торжественными складками, у Федотова - мятый халат чиновника. Где предполагаются итальянские кудри - бумажные папильотки на немытой голове. Там - муза, здесь - брюхатая кухарка с рваным сапогом в руках. Сам герой представлен в виде античного оратора: медальный профиль, величественная поза. Но небрит и с похмелья. Самое любопытное, что Федотов, похоже, вовсе не сознавал пародийности собственного произведения.
Присмотримся - не тот ли злой гений выглядывает из-за плеча художника, потирая руки: «Так ее, брюлловщину, так!..»
Быть бы ненастью, да дождь помешал
То, что написал художник в последние годы жизни, кажется созданным другим человеком. Первая картина «нового» Федотова - «Вдовушка».
«Вдовушка» (ГТГ)
Небогатая комната, молодая женщина в траурном платье. В угол сдвинуты корзины со столовым серебром, на посуде печати оценщика. На комоде портрет молодого человека, офицера, лицом схожего с самим художником. Анекдота нет, пересказывать нечего. Есть сочувствие и печаль.
Федотов дважды, по крайней мере, повторил картину. Варианты меняются незначительно - то шкатулка с нитками исчезнет с комода, то оттенок стен изменится. Федотов словно примеряется к новой тропе. Так он ушел в свое время от военной службы, теперь снова делает шаг в сторону. Только протекции великого князя на этой тропинке нет...
«Анкор, еще анкор!», 1850-1851 (ГТГ)
В 1851 году он пишет маленькую картину «Анкор, еще анкор!» В названии - смесь французского с нижегородским: анкор (encore) как раз и значит «еще», «снова». Комната, почти нежилая - в ней можно переночевать, но не хотелось бы провести жизнь. На лавке лежит человек. Офицер. Ему скучно. День окончился. Спать еще рано. Разговаривать не с кем. Весь день он занимался главным и единственным делом российского офицера николаевских времен - гонял солдат по плацу. Считалось, что боевая готовность армии определяется красотой строевого шага, и офицеры до одури муштровали подчиненных, добиваясь механической точности. Парад, доведенный до состояния армейской хореографии, был главной заботой и главной радостью императора. «Война портит войска» - говорил Николай Павлович... День окончился, но завтра - тот же плац, и те же команды, и тот же фрунт. Офицер держит в руке трубку с длинным чубуком и заставляет пуделя прыгать через нее: раз, еще раз, анкор, еше анкор. Собака прыгает. За маленьким замерзшим окошком - синяя тьма зимы и домик вдалеке. В домике так же горит одинокое окошко, там то же одиночество и та же смертная тоска, от которой - хоть в петлю, и тот же повсеместный абсурд и никакой надежды на то, что когда-нибудь что-нибудь изменится...
«Игроки», 1852 (Гос. музей русского искусства, Киев)
Самая последняя картина Федотова называлась «Игроки». От бытовых сценок про разборчивых невест и опустившихся аристократов ее отделяют пять-шесть лет, а кажется - два поколения. Так будут писать Ван Гог через 30 лет (в живописи) и Франц Кафка через 60 (в литературе). В ней нет события, нет анекдотичности. В «Анкоре» есть хотя бы прыжки пуделя - бессмысленные, но по-житейски понятные. В «Игроках» же не происходит вовсе ничего. Само время, кажется, остановилось, пропало, как проигранные в штосе деньги. Люди на картине подобны манекенам (особенно в набросках, где фигуры лишены голов). Но изображены они не так, как увидел бы человек, вошедший с улицы в эту душную от свечей и табачного дыма комнату. Напротив, кажется, что мы смотрим глазами вот такого засидевшегося за полночь игрока - в голове туман, ноги затекли, спина ноет, и тени кажутся притаившимися в углах людьми, а люди - истончившимися тенями.
«Игроки» (как и «Анкор») выглядят картиной, созданной не в середине, а в самом конце XIX или даже в начале XX века, и лишь по чьему-то недосмотру имеющей в соседях «Явление Христа народу», а не какую-нибудь из экспрессивных сцен Василия Чекрыгина или Натальи Гончаровой.
Это особенно заметно при взгляде на карандашные подготовительные рисунки, выполненные Федотовым на синей, ночного цвета бумаге. Куда делся добродушный федотовский юмор? Где «бытовая мельтешня», так нравившаяся публике, да и самому Павлу Андреевичу еще два года назад? Или не «натуральная школа» правит умами? Такого искусства - предпочитающего метафору натурализму, в обыденности открывающего трагизм - не было в России в то время и еще долго не будет. Все 60-е, 70-е, 80-е годы русская живопись будет разрабатывать линию, намеченную «прежним» Федотовым. А тропа, приоткрывшаяся ему за год до смерти, вплоть до рубежа XX века будет зарастать травой, чтобы лишь тогда отозваться в искусстве модернизма.
«Игрок, сжимающий голову руками». Этюд к картине «Игроки», 1851
На полвека, не меньше, опередил свое время Федотов, подгоняемый злым гением (да не его ли он искал, придавая собственные черты лицам персонажей?!) И опять, как в случае со «Свежим кавалером», не узнал об этом. То, что было найдено им в подготовительных листах, так в эскизах и осталось. В оконченной картине едва ли не все открытия сведены к нулю, «нуллифицированы», как говорили в прежние времена. Там снова прямоугольная сценическая коробка, мелкое старательное письмо, натурализм, бытописательство. Будто тянул злой гений к XX веку, к Малевичу или хотя бы к Ван Гогу, а Павел Андреевич Федотов, бывший лейб-гвардеец и академик, сколько было сил, сопротивлялся...
Федотов обратился к искусству в том возрасте, когда другие уже завершают ученичество. За десять лет он успел и создать новый жанр живописи, и преодолеть его рамки, вплотную подойдя к изобретению такого художественного языка, для которого не было тогда ни тем, ни публики. По сути, он один прошел путь, обычно преодолеваемый усилиями нескольких поколений художников. К тридцати семи годам силы его кончились.
О последних днях жизни Павла Федотова в статье «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона» сказано так: «Друзья и академическое начальство поместили его в одну из частных петербургских лечебниц для душевно страждущих, а государь пожаловал на его содержание в этом заведении 500 рублей, повелев прилагать всевозможные старания к исцелению несчастного. Но недуг шел вперед неудержимыми шагами. Вскоре Федотов попал в разряд беспокойных. Ввиду плохого ухода за ним в лечебнице, приятели выхлопотали перевод его, осенью 1852 года, в больницу Всех скорбящих, что на Петергофском шоссе. Здесь он промучился недолго и умер 14 ноября того же года, придя в рассудок недели за две до своей кончины».
Художник на распутье // «Знание - сила», 2005, № 3. - стр. 86-92
