Андрей Григорьевич Федоров
Однокурсница по искусствоведческому факультету Надя Менчикова дала ссылку на статью о самом важном для меня учителе, о преподавателе Института живописи, скульптуры и архитектуры Андрее Григорьевиче Федорове. У автора, Александра Муратова, в публикации на фейсбуке были ещё и фотографии… Мимо них я не могла пройти. Они многое точно передают. Я таким Андрея Григорьевича и помню...
Статья Муратова большая, под катом.
А здесь пока - кусочек моего старого поста про Андрей Григорьевича.
Сначала я его просто боялась.
Пожелтевшие от трубочного табака ногти, вечно куда-то в сторону съехавший галстук, костюм, глаженный последний раз на фабрике, редкие волосы торчат во все стороны. И улыбка, по сравнению с которой вольтеровская гримаса - сама любезность.
Читал он нам мировую историю и постоянно вводил в краску первокурсниц. Не так в его изложении все выглядело, как в учебнике, совсем не так! В учебнике - классовая борьба и экономические интересы.
У него - любовные интересы и борьба честолюбий, кровь, азарт и страсть.
Закончив лекцию, он набивал трубку «Капитанским» табаком, утрамбовывал его желтым пальцем и, зажав трубку зубами, еще раз оглядывал аудиторию: «Ну? Уяснили?»
Сдавать экзамен у него можно было хоть со шпаргалкой, хоть с учебником. Все равно прервет через две минуты и спросит: «А почему?..» И не отступится, пока не выжмет ответ о причинах и следствиях, то есть о смысле человеческих поступков, складывающихся в историю.
К 4 курсу до меня дошло. Я начала ходить на его занятия с другими группами. Аудитория у него - по дороге в столовую, перед лестницей, напротив туалета. Видимо, по замыслу Кокоринова здесь должна была быть каморка для истопника или дворницкая. Потолок, как везде в Академии, сводчатый, а боковая стена - дугой, по окружности внутреннего двора. По стенам висят географические и исторические карты, но, поскольку конфигурация пространства хитрая, свисают они прихотливыми складками, как драпировки на барочных портретах.
Четыре стола, пятый для преподавателя. Студентов, у которых это занятие стоит в расписании, нет - прогуливают. Слушатели - я, Илья Родов, кто-нибудь из девчонок.
Андрей Григорьевич снимает плащ, вешает на шпингалет форточки. Форточка открывается со скрипом, сдвигая карту. «А что, - спрашивает Федоров, - законных слушателей сегодня совсем нет?»
Ответ ему, впрочем, не нужен, слушатели тоже. У него есть предмет раздумий - история культуры. И он о ней вслух размышляет. А что при этом присутствуют еще какие-то студенты - так это просто нам так повезло.
…Ни одного конспекта не осталось. Нечего процитировать. Разве что вспомнить, как на институтской конференции Андрей Григорьевич начал доклад о культурных связях России и Германии накануне Первой мировой войны, задав свое вечное «почему»: «Почему таракан по-немецки называется «славянин», а по-русски - «пруссак»?»
Большинство преподавателей, которых я когда-либо встречала в жизни, так или иначе, скучно или ярко, талантливо или не очень, но передавали нам знания. А Андрей Григорьевич создавал эти знания в наших головах - рассказами, историческими анекдотами, своим «почему?», которое могло относиться хоть к началу Крестовых походов, хоть к выбору имени для героини сентиментального французского романа.
В феврале 2011-го Андрея Григорьевича не стало.
Фото
Фото: https://kulturnik.livejournal.com/47504.html
А. М. Муратов. Легенда искусствоведческого факультета: Андрей Григорьевич Федоров (1939-2011)
11 февраля 2011 г. скончался Андрей Григорьевич Федоров, сорок лет преподававший всеобщую историю на искусствоведческом факультете. Это невосполнимая потеря. Его курс истории в сочетании с кружком (фактически - семинаром) по истории культуры де-факто был основным, центральным предметом искусствоведческого образования. Как бы хорошо ни преподавались отдельные фрагменты истории искусства, составляющие большую часть программы, в целостную картину они объединялись лишь благодаря его превосходным лекциям.
В небольших, узкоспециализированных вузах необходимы яркие личности среди преподавателей, чтобы компенсировать ограниченность программы, малое количество кафедр и педагогов. Такие незаурядные персоны встречались в нашем академическом Институте, и потому образование приобретало в них необходимую полноту и, более того, увлекательность.
А. Г. Федоров - легенда факультета теории и истории искусства. По должности - скромный старший преподаватель всеобщей истории - непрофильного предмета для искусствоведов - он был притягательнейшим интеллектуальным магнитом факультета.
Он оказался, наверно, последним вузовским лектором, который один охватывал в своем курсе всю мировую историю от библейских времен до ХХ в. включительно. Читал он также отечественную историю (студентам творческих факультетов) и историю культуры - его культурологический кружок, а по сути, постоянно действующий семинар для студентов всех курсов - стали фундаментом, связующим и надежным каркасом нашего образования. В других вузах существуют целые кафедры истории, где каждый сегмент исторической науки ведет отдельный преподаватель. В нашем маленьком «творческом» институте группу товарищей заменил один лектор, и это, как ни странно, оказалось удачным решением: благодаря его выдающимся качествам мы получили первоклассную и проникнутую единым взглядом панораму истории и культуры.
Федоров преподносил глубоко фундированный курс, поражая эрудицией, глубокой продуманностью материала, доскональным знанием исторических источников и научной литературы. В его лице мы получили образец серьезного ученого, мыслящего строго логически и стройно излагающего труднообозримый и многообразный материал. Он прививал вкус к работе с документами и научными монографиями (а не только с учебниками), стремление к пониманию сущности истории, которая скрывается за внешними фактами, построению единой картины мира, необходимой для этого системности мышления.
Еще одна важная особенность его курса - постоянные аналогии, почерпнутые в искусстве. Например, говоря об истории Германии XVII в., упоминал драматическую трилогию Ф. Шиллера «Валленштейн», извлекая из нее образы фигурантов Тридцатилетней войны: «Шведский король Густав высаживается в Померании и двигается на юг. Против него выпускают полководца католической лиги Тилли, армия Тилли разбита Густавом, он продвинулся до Баварии. Тут император начал слезно просить Валленштейна принять командование. Валленштейн снова в седле, снова полководец. В решающей битве ему не удается разбить шведов, но в этой битве гибнет Густав Адольф, талантливый полководец, война затягивается. Император начинает бояться Валленштейна и дальше как в драме Шиллера - заговор Валленштейна и его убийство в Эгере». Число подобных примеров нетрудно умножить. Его филологические познания позволяли постоянно сопровождать изложение истории параллелями в художественной литературе.
У Федорова было хорошее, классическое по нашим меркам образование: он окончил историко-филологический факультет ЛГПИ имени А. И. Герцена, на котором учился очень добросовестно, получив диплом с отличием. Таких синкретических факультетов больше нет, все они разделились на исторические и филологические, несмотря на то, что для историка очень полезно основательное знание словесности, а для литератора - истории. Федоров тому доказательство. Поступив в аспирантуру того же факультета, он и тему выбрал историко-филологическую: культурные связи России и Германии в 1860-е гг. На выбор темы диссертации и ряда последующих научных работ повлияло, очевидно, и мировоззрение молодого ученого, которое складывалось в контексте «шестидесятничества». Отсюда его тяготение к различным проявлениям либеральной и протестной идеи, оппозиции самодержавию, критическое отношение к национализму и тоталитаризму, пристальное внимание к истокам и развитию этих тенденций в мировой истории и культуре. В связи с этим следует отметить его стойкий интерес к роли интеллигенции в обществе. Особое внимание он уделял диссидентам всех времен и народов, выразившееся, в частности, в неоднократном обращении к теме публицистики и сатирической графики - от периода Реформации и Тридцатилетней войны до мировых войн ХХ в., до антинацистских выступлений в немецкой культуре середины прошлого века.
Центральными объектами его исследования стали проводники либеральных идей, такие как А. И. Герцен, издатель «Колокола», или В. Вольфзон, выпускавший в Лейпциге «Russische Revue», и реакция на их идеи различных изданий - от «Северной пчелы» до «Отечественных записок» - иными словами, анализ публицистики той и другой стороны, их явная и скрытая полемика.
Дальнейшие научные интересы и публикации Федорова тесно связаны с темой кандидатской диссертации: немецкая журналистика о России, русская о Германии и немецком искусстве. В списке неопубликованного числятся рукописи: «Фридрих Шиллер как историк» и примыкающая к ней «История Германии 1618-1648 гг. и ее отражение в агитационной графике того времени» (как известно, основным историческим трудом Шиллера была «История Тридцатилетней войны»); «История в драмах Х.-Д. Граббе», «Россия в германской литературе 1890-1900-х годов» Граббе, этого «немецкого Шекспира», он сам переводил и читал студентам на занятиях культурологического кружка.
Надо отметить, что Федоров блестяще знал немецкий язык и выбирал свои темы в основном из истории культуры Германии. Он вспоминал, что ему повезло с учительницей языка в средней школе № 90 Петроградского района, где он учился с 1 по 10 класс. Обширнейшие лексические запасы он приобрел по методу знаменитого археолога Генриха Шлимана, изучавшего иностранные языки, читая Библию на незнакомом языке. Федоров одолел от корки до корки немецкую протестантскую Библию с готическим шрифтом - очень уж хотелось познакомиться с книгой книг, а достать ее в атеистической стране на родном языке было трудно, почти невозможно.
Он знал редкие, малоупотребительные немецкие слова. Эвелина Моисеевна Мерова, преподававшая немецкий язык в Институте имени И. Е. Репина, свидетельствует:
в поездке по ГДР гид не могла вспомнить слово, указывая на предмет в экспозиции музея - его тут же подсказал Федоров: das Zepter (скипетр). О содержании и уровне диссертации дают представление выполненные на ее основе статьи, опубликованные в институтских научных сборниках. Возьмем, к примеру, статью о журнале «Russische Revue» и его издателе Вильгельме Вольфзоне.
Федоров начинает с обзора сведений о русском национальном характере и русской культуре, широко распространявшихся на страницах немецких изданий. С характерной для него иронией он излагает мнение одного эксперта, представляющего русский народ скопищем лодырей и мошенников, обирающих доверчивых путешественников: «Много места в статье посвящено тараканам, плавающим в супе, который автор кушал на каком-то русском постоялом дворе, и гораздо меньше внимания уделено русской культуре. Зато сведения о ней весьма точные и безапелляционные: в России был всего один поэт - Пушкин, да и тот не русский, а никакой науки там нет и быть не может». Для опровержения такого рода мнений и было предпринято издание, содержащее достоверные сведения о современной русской литературе, свежие переводы произведений русских писателей. «Журнал добросовестно проводил свою основную идею, ради которой он был основан, - идею сотрудничества народов на основе общности культуры и немало приложил усилий для устранения национальных предрассудков, знакомя немцев с русской культурой, давая им правдивые сведения о русской жизни»6. Характеризуя личность издателя, Федоров отмечает: «Вольфзон входил в кружок молодежи, называвшийся ГервегКлуб. В него также входил известный впоследствии немецкий писатель Теодор Фонтане, служивший тогда провизором в одной из лейпцигских аптек. Ходил туда и юный Фердинанд Лассаль, тогда - ученик торговой академии. Этот кружок, где говорили о литературе и о философии, читали стихи и мечтали о немецкой свободе, служил убежищем для романтических юношей в провинциальном Лейпциге». Заслугой литератора Федоров считает то, что он был «одним из первых в Германии, кто понял национальное значение тогда еще очень малочисленной передовой русской интеллигенции и мировую ценность культуры, создаваемой ею.
Другим важным явлением русской жизни, замеченным в это время Вольфзоном, было особое значение художественной литературы и литературной критики как единственного легального выражения работы общественной мысли в России».
Не случайно А. И. Герцен состоял с ним в переписке, а Ф. И. Тютчев даже посвятил ему стихотворение: «Недаром русские ты с детства помнил звуки / И их сберег в себе сочувствием живым -/Теперь для двух миров, на высоте науки, / Посредником стоишь ты мировым…»
Статья представляет собой образец анализа источников и монографий, который он в дальнейшем предлагал выполнять своим студентам. В ней также угадываются интонации и логические ходы последующих лекций Федорова, да и его мировоззренческая позиция.
Диссертация выполнялась в течение трех лет и была одобрена кафедрой. Однако по неизвестной причине добросовестный и талантливый аспирант не защитился.
По слухам, не нашлось достаточно компетентных оппонентов. Не исключено, что кому-то не понравился сквозивший в ней дух оппозиционности, сочувствия либеральной идее, а не «Коммунистическому манифесту». Перебиваясь случайным заработком экскурсовода и лектора-почасовика, Федоров без степени поступил на работу по специальности. В 1968 г. он отправился в Забайкалье, где на историческом факультете местного педагогического института (ныне - Читинский государственный гуманитарно-педагогический университет имени Н. Г. Чернышевского) три года (до 1971 г.) преподавал отечественную историю, Новейшую историю стран Азии и Африки, историю Второй мировой войны, историографию, историю культуры конца XIX - начала XX в. Его научная работа стала питательной средой для педагогической деятельности, которую он, вероятно, считал своим призванием.
Трехлетняя практика в Чите хорошо подготовила его к курсу лекций по всеобщей истории в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина, который он вел на протяжении сорока лет.
Федоров говорил неторопливо, словно размышляя и рассуждая, а не читая и не пересказывая готовый текст.
Это позволяло некоторым студентам почти дословно конспектировать его слова. Лекцию он словно творил на наших глазах, хотя приносил конспект - две-три замусоленных машинописных бумажки (объем одной его записанной студентом лекции - в среднем около половины авторского листа, т. е. 10-12 страниц машинописи). Иногда лишь зачитывал с листа список вопросов к экзамену или рекомендуемой литературы, или план лекции.
Как известно, советская историческая наука базировалась на марксистской методологии, которая нередко использовалась как декоративная (цитатами из классиков марксизма-ленинизма многие метили свои тексты) или догматическая - устаревшая методология становилась прокрустовым ложем. У Федорова отношение к марксизму было умеренно скептическое, он его не отрицал огульно и не следовал догматически, и уж тем более, не старался разукрасить свой текст цитатами. Как серьезный ученый, он, раскрывая сущность явления, приводил разные мнения, сопоставлял точки зрения, включая марксистскую, причем критически относился ко всем ограниченным методологиям. В некоторых случаях признавал правоту социально-экономического подхода, иногда же оспаривал примат классовых интересов с позиции значения культуры, личности, верований, нравов и обычаев для объяснения тех или иных событий.
Он был чуток к понятию «дух времени» немецких идеалистов, таких, например, как неоднократно упомянутый им В. Дильтей. Можно сказать, что он владел подходом, преодолевающим ограниченность обязательной для советской официальной науки марксистской догматики.
Для Федорова не существовало каких-то абсолютно верных, непререкаемых суждений. Первое, чему он научил нас, первокурсников, - так это критическому - научно-историческому подходу к человеческой мысли. Курс начинался словами: «Необходимо представить историю как процесс. Каждую эпоху представить зрительно. Представление о людях, населяющих историю. Для истории характерна неполнота сведений. В прошлом - не хватает, в близких временах - изобилие источников необъятное. История не может ответить на ряд вопросов, т. к. не имеет повторного опыта. Географический детерминизм - объяснение явлений истории по географическим условиям. Биологический детерминизм - объяснение факта истории из биологических особенностей нации. История затрагивает личные интересы - национальные, классовые, следовательно, много разногласий».
Сдать зачет перед его экзаменом по истории - это значило подготовить анализ одного источника (документа) и одной монографии. В тексте надо было в первую очередь выявить: на какой позиции стоит автор; какова его точка зрения, отбор и обработка фактов; в каком жанре и в какое время создан текст.
Абсолютных истин, догматов в научной работе нет. Во вводном слове Федоров порекомендовал читать, наряду с неизбежным «Происхождением земли, частной собственности и государства» Ф. Энгельса, Библию как основной источник по древней истории, и неоднократно ссылался на нее, говоря о патриархальном укладе и египетских делах. «История праотцев библейских (первые главы) показывает отношения в патриархальном семействе. Характерен эпизод с Агарью», - заявил он на первой же лекции.
К одному из советских праздников его, по-видимому, как историка, обязали написать заметку о В. И. Ленине для праздничного выпуска стенгазеты института.
Федоров опубликовал одну страничку текста, где без обычных в таком случае дифирамбов указал на творческий подход Ленина к принятию политических решений (пример - нэп), даже если они противоречили букве марксизма. И в этой скользкой ситуации он сумел, не вступая в открытый конфликт, не покривить душой и сказать студентам нечто полезное - будьте творцами, не следуйте шаблонам. Как личность он был настоящим русским интеллигентом - о таких мы знали из дореволюционных книг, а в его лице увидели воочию. Идея служения - истине, науке, просвещению - доминировала в его поведении. Выполнив добротную, умную и глубокую диссертацию, рекомендованную кафедрой к защите, он не потрудился получить звание кандидата наук, сильно потеряв в карьере и зарплате. Очевидно, ему важнее было само существо дела, нежели внешний успех.
За 40 лет работы в институте он продвинулся лишь на одну ступеньку - после двадцати лет работы старшим преподавателем занял в 1992 г. должность доцента 14 разряда. Как это не согласуется с современным пошлым культом успешности! Он занимался любимым делом на самом высоком профессиональном уровне и в соответствии со своими убеждениями - это и был успех в его собственном, интеллигентном понимании. Федорова безгранично ценили наиболее одаренные и подготовленные студенты. Именно о нем можно встретить множество записей и комментариев в блогах, социальных сетях, интернет-сообществах, где речь идет о преподавателях академического института.
К сожалению, уровень поступающих в вузы и в советское время, и сейчас таков, что подача материала на столь высоком, по-настоящему университетском и академическом уровне является в отношении некоторых студентов метанием бисера перед известными библейскими существами. Не в силах ни понять его, ни сдать ему экзамен, слабые ученики выражали иной раз недовольство преподаванием Федорова. Его рациональность и системность мышления оказалась им недоступной, а история в его изложении - закрытой наукой за семью печатями.
К примеру, в 1990-е гг. Федоров по совместительству преподавал, кроме Института имени И. Е. Репина, еще в одном «творческом» вузе Петербурга, но местные студенты-творцы взмолились перед своей администраций: ничего не понятно и потому скучно. Талантливый историк оттуда ушел, проработав всего один учебный год. Однако на искусствоведческом факультете ИЖСА, где он трудился четыре десятилетия, его уважали все.
Безропотно выполнял Федоров общественную работу. По советской традиции из года в год он возил первокурсников в совхоз Детскосельский полоть турнепс. Побуждал студентов к сельскохозяйственным работам он личным примером: засучив рукава, первым становился у грядки и принимался за выкорчевывание могучих сорняков, и так целый день, медленно перемещаясь по бороздам казавшегося бескрайним поля. Вечером, в бараке без удобств, - отдых и откровенные разговоры о жизни, истории и литературе. Федоров даже получил в 1985 г. благодарность ректора «за активную помощь и хорошие показатели по уборке урожая», хотя с точки зрения студентов он был достоин самых высоких наград и званий за свою педагогическую деятельность. Сколько мы перевидали титулованной серости в вузах! А лучшим лектором оказался вечный старший преподаватель (в последнее двадцатилетие - доцент) без степени и звания.
Студенты для него все были равны в том смысле, что он не делал предпочтения детям влиятельных родителей, спрашивая в равной мере строго каждого на своих экзаменах. На его предмете больше всего было троек и пересдач, пересдавали до семи раз. Получить «хорошо» считалось большой удачей, а оценки «отлично» удостаивались лишь немногие. Заученного пересказа он не любил, останавливал зубрильщиков дополнительными вопросами, требуя понимания существа дела или хотя бы проблеска самостоятельной мысли.
Внешне Федоров производил впечатление неординарного человека: хорошего роста и пропорционального сложения, он отличался крупной, лобастой головой, с сияющим куполом рано облысевшего черепа над мерцающими из-под очков внимательными глазами, которые он частенько закрывал во время лекций, будто не желая отвлекаться от осмысленного созерцания миров прошлого. Встречал же он каждого студента неизменной «архаической улыбкой», напоминая маску Агамемнона, найденную в древних Микенах Генрихом Шлиманом. О своей внешности с изрядной долей самоиронии говорил, что в школе считался «пятым по красоте».
Некоторая небрежность в одежде указывала на то, что забота о костюме не была в числе его приоритетных интересов. То ли аскетизм, то ли пренебрежение к условностям, то ли погруженность в свои мысли заметно отражались на его облике.
Вечно мятый пиджак, один и тот же на протяжении десятилетий, старое драповое пальто и свалявшаяся ушанка были как бы мундиром этого оригинала. Разминая табак в трубке своим черепаховым ногтем, мечтательно глядя вдаль и не замечая, как пепел сыплется на брюки, он проникновенно вещал о всеобщей истории и ее отражении в мировой литературе… Великолепным дополнением к основному курсу Федорова был его кружок, доступный всем желающим из числа академических студентов. Этот кружок стал своего рода продолжением лекций по истории культуры конца XIX - начала XX в., читанных в забайкальском педагогическом институте и превратившихся в факультативный семинар. На занятиях темы выбирали студенты. Желающий готовил сообщение, в назначенный день участники кружка его слушали и обсуждали. Заключение делал руководитель, причем зачастую это была целая лекция в дополнение к докладу.
Помнится, шла речь то о неоплатонизме, то о З. Фрейде и К. Г. Юнге; об экзистенциализме; о послевоенном немецком писателе Вольфганге Борхерте; о Роберте Музиле и его романе «Человек без свойств» (тогда еще не переведенном на русский язык). Но особенно часто кружковцы обращались к отечественной культуре рубежа XIX-XX вв. - звучали доклады о Федоре Сологубе, Анне Ахматовой и других поэтах Серебряного века. Неоднократно на занятия кружка Федоров приносил свои рукописи переводов немецкого драматурга Х.-Д. Граббе. Запомнилось чтение пьесы «Наполеон, или Сто дней» (1831) - полные грубоватого народного юмора диалоги французских солдат в исполнении Федорова.
Эти культурологические семинары были чрезвычайно интересными. К примеру, на одном из заседаний кружка Федоров говорил о восприятии А. С. Пушкина в русской культуре. Даже отрывочная запись передает увлекательное движение мысли оратора: «Резюме Белинского о Пушкине: гуманность - светлый. Это стало школярским штампом. Черное, иррациональное, с точки зрения русского читателя, может быть у декадентов, у Лермонтова, а у Пушкина быть не может, и он превратился в статую на пьедестале, даже в дубину для поэтов. Цветаева находит «черное» у Пушкина, цепляясь за Пугачева. Вересаев - личность Пушкина по Фрейду. Что для поэта важнее - добродетель или талант? Талант не может быть всегда добродетелен. Добро и красота иногда вступают в противоречие. Пугачев. Ахматова: у Пушкина, как у всякого поэта, есть отвращение от добродетели и влечение ко злу. Мы прощаем за красоту. Стремление совместить добро и красоту сводило с ума Достоевского. А Пушкина не сводило: он был мудр и понимал, что так и должно быть, - добро не всегда совпадает с красотой. … Цветаева влюблена в Пушкина. Ехидство, ревность к Н. Н. Гончаровой. Ахматова ревновала Пушкина к бронзовой девушке с кувшином. Но у Ахматовой отношение к Пушкину противоположное, она его не трясет и не треплет, он у нее стоит на пьедестале, она не лезет ему в потроха».
Хочется отметить также прозорливость историка, способного делать прогнозы.
Например, во время консультации перед экзаменом по Новейшей истории предсказал повторное избрание Р. Рейгана президентом; еще в 1984 г. предвидел объединение Европы, указывая на соответствующую тенденцию. А его фраза о поисках «вечного спасения при помощи аптеки и диеты» как тенденции современной культуры, оброненная им в начале 1980-х, похоже, также вполне подтвердилась. Его анализ истоков тоталитарных и националистических течений, прозвучавший в годы «застоя», ничуть не утратил своей убедительности и после многочисленных публикаций на эту тему в постсоветский период.
Рассматривая литературу через историю и отражение истории в литературе, взаимодействие национальных культур, Федоров в своей научной и педагогической деятельности предвосхитил бурное развитие культурологических дисциплин в постсоветский период. Его педагогическое историко-филологическое образование, в равной мере фундаментальное в каждой своей части, и обусловленные направленностью этого образования научные интересы послужили тому плодотворной почвой. Его всеобщая история была в значительной степени всемирной историей культуры.
В жизни Федорова, пожалуй, не было ярких внешних событий после дерзаний молодости. Сразу после института он отправился по распределению и собственному желанию в дальние края - учителем истории сельской школы в дебрях Алтайского края. В школе деревни Козмилово, однако, он прослужил только один учебный год, по истечении которого поступил в ленинградскую аспирантуру. О своем учительстве вспоминал как о полезном экстремальном опыте, но отмечал, что школа - не для ученого, лекции в школе неуместны. Жизнь его текла размеренно, от лекции к лекции, которые он читал ежедневно на протяжении учебного года, начиная с аспирантуры и до последних дней.
Главными событиями его жизни стали научные и творческие труды (переводы), а еще более - создание и чтение курсов лекций на основе свойственного ему оригинального и глубокого мышления. В этой работе он, думается, в достаточной степени реализовывался. И хотя записанные лекции не передают всего обаяния непосредственного пребывания в аудитории и восприятия живой речи, тем не менее, они заслуживают публикации, подобно «Курсу русской истории» В. О. Ключевского или «Лекций по истории средних веков» Т. Н. Грановского.
А наряду с лекциями (уверен, это мнение разделяют многие студенты и коллеги Федорова) неплохо было бы переиздать труднодоступные научные статьи историка, разбросанные в «ученых записках» разных лет ИЖСА имени И. Е. Репина и ЛГПИ им. А. И. Герцена. Единственная опубликованная книга Федорова - учебник для эстонских гимназий по истории ХХ в., отсутствующий не только в продаже, но и в библиотеках, стал, можно сказать, библиографической редкостью. Заветное желание тех, кто помнит Федорова - выпустить сборник его трудов, и публиковавшихся ранее, и еще доселе не изданных, - в память об этом выдающемся педагоге и во благо студентам, как учившимся у него, так и всем остальным.
ПРИМЕЧАНИЯ
Из студенческого конспекта лекций А. Г. Федорова / Архив автора.
Тема диссертации А. Г. Федорова: «Культурные связи России и Германии в 60-х гг.
XIX в.»
Федоров А. Г. Из истории русско-германских культурных связей в XIX в. Журнал «Russische Revue» и его издатель / ЛГПИ им. А. И. Герцена. Ученые записки. Т. 298. Вопросы истории СССР XIX-ХХ вв. Л., 1971. С. 158-180.
Из студенческой записи лекций А. Г. Федорова / Архив автора.