Александр Генис. Где начинается Европа
В том же номере GEO, где у меня статья «На Запад и обратно», про то, как русские путешественники ездили в Европу, и что из этого получалось, - эссе Александра Гениса. Несколько положений его - в самую точку.
Европой может стать каждый, кто захочет. Она, как язык, который принадлежит всякому, кто его выучит. И раз овладев Европой, вы уже, слава богу, никогда от нее не избавитесь - что бы ни думали дураки и власти, считает писатель Александр Генис
текст: Александр Генис
фото: Julia White
Старший товарищ учил меня: «Европа - это часть света, ограниченная с запада Атлантическим океаном, а с востока - законом. Там, где его перестают соблюдать, начинается Азия. А где проходит граница, можно узнать скорее из газет, чем глядя на карту».
Этот парадокс превращает самый маленький континент в самую большую геополитическую проблему. Если на Востоке с энтузиазмом отодвигали границу до Урала, то на Западе со вздохом проводили ее по Эльбе.
Географию, однако, лучше вообще не спрашивать. Я в этом убедился еще мальчишкой, когда бродил с рюкзаком по Закарпатью. В селе с крутым названием Деловое стоял двухметровый столбик с неожиданной латинской надписью. До университета я еще не дорос, поэтому сумел разобрать лишь записанную римскими цифрами дату: 1887. Перевод сердобольно гласил, что в том году «здесь специальным аппаратом, сделанным в Австро-Венгрии, установлен Центр Европы». Не Лондон и Париж, не первый и не Третий Рим, а деревушка с четырьмя церквами, мраморным карьером, пекарней, гуцульской колыбой и горой Поп-Иван служит центром того коловращения истории и культуры, который мы, собственно, и зовем Европой.
Мне в это верилось с трудом. Как, впрочем, и графу Меттерниху. Живя в столице той же Австро-Венгрии, он считал, что Азия начинается по другую сторону венской улицы Ландштрассе. Ему было с чем сравнивать, а мне нет. Ведь моя Европа заканчивалась в том же Деловом, за которым проходила еще неприступная государственная граница.
За прошедшие сорок лет я побывал почти в каждой из быстро множащихся стран Европы, но так и не смог толком понять, что значит это манящее слово. Пока другие континенты веками ползут друг к другу, Европа меняется от революции к революции. Сливаясь и дробясь, теперь она установила новые правила политкорректности, благодаря которым из ее географии выпала сторона света. В Праге Восточная Европа стала Центральной, в Таллине - Северной, в Загребе - Средиземноморской.
Если так трудно найти Европу на глобусе, то ничуть не проще обнаружить тех, кто ее населяет.
- Ты европеец или француз? - спросил я в лоб, пользуясь старой дружбой, парижского профессора.
- Какое там, - махнул он рукой, - правильный вопрос: считаем ли мы, парижане, остальных земляков французами? Как москвичи - провинциалов.
- Получается, что европейцы - понятие, придуманное политиками для того, чтобы жители континента перестали воевать? Но кто же, если не европейцы, населял Европу раньше?
- Сперва - эллины, не считавшие европейцами соседей-варваров, бормотавших «бар-бар» вместо того, чтобы говорить, как все цивилизованные люди, на греческом. Потом - подданные Римской империи. Затем - жители одного на всех христианского мира. И только после того, как все это окончательно развалилось в мировых войнах, мы стали Евросоюзом.
- Вряд ли это - страна, но уж точно - не нация.
- Европейский народ, как советский и американский, - продукт не исторической эволюции, а политической воли. Европейцы - скорее проект, чем реальность: он развернут в будущее.
Нам ждать было некогда, поэтому в России европейцы появились задолго до того, как их произвел на свет Евросоюз. Собственно, здесь они были всегда - начиная с варягов.
Когда Казанова добрался до Российской империи, он ее не заметил: все одевались по одной моде, говорили на знакомых языках и за ломберным столом играли по тем же правилам.
В России европейцами были и западники, которые редко бывали в Европе, и славянофилы, которые ее всю объездили. Великий спор между ними шел лишь о том, какую из романтических концепций Европы применить к трактовке родной истории.
Куда решительней отрезала Россию от Европы уродливая евразийская теория. Она создала умозрительное географическое пространство и заселила его химерами. Я не только не знаю ни одного евразийца, но и представить себе не могу.
Пушкин - евразийский поэт? Конечно, нет, он - поэт Европы, хотя его туда и не пускали. Пушкин - это утрированная Европа. Как и его любимый Петербург, где, наверное, больше колонн, чем в любой другой европейской столице. Именно державное насилие и вечно запертые границы создали специфически отечественный феномен. Это - разросшаяся до национального комплекса ностальгия по Европе. Жажда быть с нею и страх остаться без нее создали русскую Европу, которая жила в поэтическом воображении и замещала ту, которую у нас так никто и не видел.
Вспоминая юность, Бродский писал: «Мы-то и были настоящими, а может быть, и единственными западными людьми». Их Европа требовала грез, любви и знаний. Ее существование было зыбким, но и бесспорным, как у вещего сновидения, которое сбылось, когда тот же Бродский нашел свою Европу в Европе.
Ставшая последним домом поэта, Венеция говорила с ним на особом европейском языке. У каждого он свой. Одни рифмуют Европу с Феллини, другие - с театром «Ла Скала», третьи - с фуа-гра. А со мной Европа говорит языком архитектуры. Возможно, потому, что я вырос в одном из ее старинных городов и еще в детстве научился его читать. В такой город входишь будто в сонет. Бесконечно разнообразие поэтических приемов, но правила ясны, стили универсальны и вывод неизбежен, как кафедральный собор на центральной площади. При этом лучшая архитектура Европы настолько слилась с природой континента, что стала ею, избежав эклектики. Изделия разных эпох, стилей, мастеров и режимов соединяются без швов.
Поскольку единица архитектуры - вид на целое и настоящее, она есть то единственное, что нельзя вывезти за пределы Европы, не превратив по пути в Диснейленд. Европейская архитектура не подлежит транспортировке. Она требует паломничества и легко добивается его.
«Именно ради архитектуры, - говорит лучший зодчий нашего века Фрэнк Гери, - мы посещаем чужие города и страны». Архитектура - самое массовое из всех искусств. И самое долговечное. Она живет так долго, что и не умирает вовсе, умея восстанавливать утраченное, но только прекрасное. Политический смерч, прокатившийся по освободившейся от социалистической эстетики Европе, волшебным образом изменил ее облик. Уродливое, вроде Берлинской стены, исчезло. Красивое, вроде Дрездена, воскресло.
Я знаю эту Европу, потому что она если и не была, то стала моей. И на вопрос, где все-таки начинается Европа, у меня есть один ответ - во мне.
Александр Генис. Где начинается Европа