В продолжение темы: Вадим Михайлин. Аполлоновы лярвы
Дмитрий Бисти. Иллюстрация к «Илиаде»
Филолог Вадим Михайлин работает в Саратовском университете, исследует культуру античности и, как мне кажется, делает очень серьезные шаги в сторону ее понимания. Это ведь только кажется, что там давно все понятно…
Есть у него несколько очень толковых мыслей, на мой взгляд. Но изложены они хитро. Мне из его «Тропы звериных слов» часто хочется процитировать объяснения греческого агона или русского мата, а - не получается. По фразе непонятно, надо абзац брать. По абзацу тоже сложно - надо используемые термины объяснить. Главу целую пересказывать? Иногда удается, отталкиваясь от его соображений, что-то понять даже совсем в других культурах - вот, Франца нашего Иосифа получилось разъяснить.
А это статья у него - про то, что такое на самом деле Олимпийские игры. Целиком она здесь, а самые вкусные фрагменты я сюда вынесла. Пусть будут!
Вадим Михайлин
Аполлоновы лярвы: состязательный спорт в древнегреческой и новейшей культурных традициях
16 июня 1894 года в Большом зале Сорбонны пели Дельфийский гимн Аполлону. Учредительный конгресс, результатом которого стало «возрождение Олимпийских игр» и создание для этой цели Международного олимпийского комитета, достиг своей кульминации. Барон Пьер де Кубертен, горячий поклонник всего греческого, стоял на пороге главного события своей жизни. Публика в зале собралась самая разношерстная: представители 49 спортивных обществ из 12 стран, археологи, ученые-классики, оккультисты и просто энтузиасты. Приглашения были разосланы во все концы света. Приглашения получили все, кого барон считал ведущими духовными авторитетами современности, и этот список многое способен сказать о самом бароне: Алистер Кроули, Елена Петровна Блаватская...
Гимн Аполлону под сводами Сорбонны возглашал победу оптимизма, единения и гармонии над хтоническими силами раздора и разлада. Не так давно Фридрих Ницше, тоже безусловный духовный авторитет рубежа веков, реанимировал романтическую дихотомию аполлонического и дионисийского начал в древнегреческом искусстве - дихотомию, не имевшую никакого отношения к предмету исследования, но зато совершенно прозрачную для мистически взвинченной современной культуры. И отныне Аполлону надлежало окончательно стать солнечным богом, покровителем оккультной по происхождению идеи о гармонически развитой личности.
…
Ну, скажем, древнего грека поставил бы в полный тупик сам термин «олимпийский рекорд». По одной простой причине: быстрее, выше, сильнее - для греков были категории сугубо относительные и не имели выражения в конкретных единицах времени, длины или веса. Даже если бы сам этот лозунг, творчески переснятый бароном с лозунга еще одного либерального и масонского исторического ориентира, Французской революции, был грекам известен, они все равно не стали бы стоять у финиша с клепсидрой. Олимпийская система «навылет» по-древнегречески была проста донельзя. Бегут двое, потом отставший выбывает, а победитель бежит с победителем из другой такой же пары. И так до тех пор, пока не останется один-единственный победитель. И все потому, что греков в данном случае ничуть не интересовали абсолютные величины.
А интересовало их совсем другое.
Счастье.
То всеобъемлющее качество, которое - при обилии греческих синонимов - мне удобнее определять иранским термином «фарн» и которое объединяет в себе самые разноуровневые на современный взгляд понятия, от «дом - полная чаша» до «жирная мясная пища», и от богоизбранности до физической красоты.
Фарн существует как бы в двух регистрах, условно говоря, в статическом и динамическом. Архаическое сообщество, с его строгой регламентацией каждой бытовой мелочи, было бы немыслимо, если бы статус каждого члена той или иной социальной группы не был бы детальнейшим образом определен по отношению ко всем остальным членам этой группы - и к представителям групп соседних. В этом смысле фарн - это та часть принадлежащего всей группе «счастья», которая приходится на долю данного конкретного человека. Доля эта должна быть стабильна, поскольку любое изменение тут же повлечет за собой опасную модификацию всей системы «балансов счастья». Этим «статическим» регистром фарна в первую очередь и определяется социальный статус архаического человека. И сохранение строгой иерархии статусов есть залог нерушимости коллективного «качества счастья».
Однако любое архаическое сообщество строится и на другой, не менее непреложной закономерности: на периодическом регламентированном изменении социальных статусов. Каждый полноправный член группы проходит через последовательность сменяющих друг друга статусных модусов существования, проживает, примеряет на себя «все роли» - и всякий раз со сменой социальной роли изменяется и то «количество счастья», которое принадлежит ему по праву и которое позволяет ему свободно ориентироваться среди своих и чужих. При этом низшие (полноправные) статусы динамичны по определению. Старшие статусы являются ответственными хранителями коллективного фарна и, как таковые, не могут «выйти из статуса», не поставив под угрозу существования всей системы. А потому система жизненно заинтересована в жесткой регламентации такого рода «выходов», в строгом определении места и времени, предназначенных для «экскурсий во внестатусность», и в установлении четких (пусть и непохожих на обыденные) правил поведения «вышедших из себя» индивидов и групп.
Так называемое «праздничное» поведение именно и отвечает всем этим требованиям.
Праздник есть архаический механизм перераспределения фарна внутри социальной системы: место и время, когда для обеспечения социальной динамики вся группа на время выходит из строго расписанной статусной «сетки». Во время праздника подлежат пересмотру все без исключения социальные капиталы и каждый член группы (индивидуальный или коллективный) заинтересован в демонстрации собственного «права на счастье». Подобная демонстрация канализируется в соответствующие - допустимые и принятые - формы праздничного поведения, предполагающие своеобразный сопоставительный «подсчет котировок». По окончании праздника вновь образовавшаяся конфигурация застывает и обретает непреложность и неподвижность - до следующего «прорыва в динамику».
…
То же касается и погребальной обрядности, где фарн перераспределяется между живыми и мертвыми членами одной и той же (как правило, кровнородственной) группы. Значимый живой, переходящий в загробный мир, должен покинуть соответствующую позицию в мире живых и обрести подобающий ему статус в мире мертвых - и оба эти действия сопряжены с «передачей счастья», при которой ни группа в целом, ни какая-либо из ее частей (живые, мертвые) не должны претерпеть ущерба.
…
Впрочем, нас в данном случае интересует механизм распределения фарна покойного. Напомню, что практически все смерти, давшие основание для учреждения тех или иных античных игр, - это еще более сложные случаи. Перед нами, по большей части, ситуации, в которых фарн покойного фактически остается бесхозным. Фарн забитых камнями, то есть подвергнутых унизительной, нарочито внестатусной казни, греков, остался невостребованным - именно по этой причине они и превратились в лярв, заложных покойников. В подобном случае учреждение игр или вмешательство олимпионика, играющего по правилам, есть не что иное, как восстановление справедливости и очищение места, опасного в силу оставшегося в нем «неприкаянного» чужого фарна, - и перераспределение этого фарна по правилам же.
…
Впрочем, все противоречия снимаются легко и гладко, если мы перестанем видеть в атлетических состязаниях «в честь» усопшего какие бы то ни было рефлексы кровной мести или кровавого же приношения душе умершего, а попытаемся разглядеть в них то, чем они, вероятнее всего, изначально и были. А именно элемент праздничного перераспределения фарна. Смерть, как и было сказано выше, есть явное нарушение социального баланса, требующее пересмотра всей сложившейся системы отношений. Если же покойный занимал значимую социальную позицию и аккумулировал значительное «количество счастья», то и пересмотр этот должен быть обставлен как событие значимое. Однако смерть статусного человека, наступившая от естественных причин в пределах статусной территории, влияет на распределение фарна исключительно в рамках той общины (родовой и соседской), к которой он принадлежал при жизни. Здесь претенденты на долю покойного и механизмы передачи очевидны, и после «улаживания отношений» со «своими мертвыми» и демонстративного выделения части фарна соседской общине (погребальные обряды, поминальные трапезы и так далее) основная его доля перераспределяется внутри семьи. Другое дело - гибель внестатусная, происшедшая на маргинальной территории в условиях, не позволяющих «прямой передачи счастья» по инстанции, в особенности в тех случаях, когда покойный умер не от естественных причин.
В этом случае устроители похорон оказываются в сложной магистической ситуации, причем сразу по нескольким составляющим. Во-первых, возникает проблема «принадлежности счастья» покойного. Конечно, по крови он принадлежит к определенному роду, но в маргинальном магистическом контексте его удача является частью удачи той группы, чаще всего не связанной узами кровного родства (дружины, ватаги и так далее), в составе которой он покинул «культурную территорию». Полностью «переадресовать удачу» кровным родственникам - значит не только нарушить права «временного трудового коллектива», но и подвергнуть его опасности в силу «уменьшения счастья» на чужой, магистически враждебной территории. Попытка же оставить всю удачу в распоряжении дружины влечет за собой конфликт с кровными родственниками покойного, чье право на его «долю» также неоспоримо.
…
Итак, исходный смысл древнегреческих атлетических состязаний - перераспределение «лишнего» счастья в «героических» местах, которые в силу тех или иных обстоятельств традиционно считаются источниками такового. Нераспределенное «героическое» счастье может стать опасным для окружающих территорий; будучи же распределено по правилам, оно способно, во-первых, существенно повысить «цену чести» конкретного рода или полиса, а во-вторых, точно указать, на кого в нынешнем сезоне ласково смотрят боги, ответственные за маргинальную удачу.
…
В том «постоянном празднике», который представляет собой городской способ существования с точки зрения архаики, нет места строгому разделению на «статусный»/«нестатусный», «законный»/«от почвы» и «лихой»/«бонусный» фарн. «Счастье», «судьба», становится достоянием каждого отдельного человека, вовлеченного в плавильный котел городской цивилизации, - и именно индивидуальную судьбу городской человек испытывает, перелагая традиционные дивинационные практики на индивидуализированные модели «ставок на удачу». «Счастливый» атлет, так же как «счастливая» игральная кость или беговая лошадь, позволяет выстраивать стратегии «воздействия на удачу», каковая воспринимается уже не как потенциально опасная доля маргинального «ничейного» фарна, которую может руками атлета присвоить та или иная кровнородственная или соседская община, - но как ситуативное «повезет/не повезет», имеющее вполне прикладное и индивидуализированное значение.
Меняются и способы «воздействия на удачу». Появляются профессиональные атлеты, которые вкладывают немалые средства в соответствующую подготовку - или в которых эти средства вкладывают другие. Появляется и серьезная финансовая заинтересованность атлетов в результатах состязаний. И если в классической греческой античности атлета могли не допустить к играм из-за того, что причиной его опоздания служило желание заработать по дороге в Олимпию, выступая на мелких местных состязаниях, где в награду вместо венка давали денежные призы, то теперь профессиональный атлет просто обязан хорошо зарабатывать - и ярко тратить заработанное. Выстраивается целая «околоигровая» индустрия, с профессиональными тренерами, маклерами, атлетическими школами и так далее. Римский, а затем византийский плебс боготворит удачливых атлетов, но совсем по другим причинам, чем родосцы или сицилийцы, которые когда-то - в качестве метафоры - именовали своих олимпиоников весьма непростым по смыслу словом «герой». Ощущение индивидуальной причастности к «божественной удаче» рождает ту самую «иллюзию контроля», на которой основаны многие распространенные в городских культурах психические девиации - от игромании до психических составляющих наркозависимости. Аполлон уже не стоит за спиной победившего атлета, и рука, которая протягивает олимпионику масличный венок, уже не есть рука Афины. Аполлоновы лярвы играют на стадионах в орлянку, разыгрывая облигации уже не существующего счастья - и вполне реальные призовые фонды.
Впрочем, вот одна забавная закономерность. Античные олимпиады и олимпиады, возрожденные бароном де Кубертеном, исходили из совершенно разных представлений о сути атлетических состязаний и о природе человека вообще. Но с ходом времени, стартовав из разных точек, две эти традиции привели примерно к одной и той же роли спорта в обществе.
К аполлоновым лярвам.