На Запад и обратно
Некоторое время назад я выложила свою статью 11-летней давности для GEO о мифологии дороги. Иванов-Петров процитировал абзац, и все комментаторы, и там, и у меня, сказали, что статья категорически устарела. С чем я с радостью согласилась.
Попробуем ещё раз. А эти, с 2015 года, рассуждения - устарели?
На Запад и обратно: русские путешественники в Европе
Письма русских путешественников
Едут русские люди на Запад, в Европу, и письма оттуда пишут. Сейчас постят отчеты в фейсбук, в прошлом веке заправляли лист бумаги в пишущую машинку, в позапрошлом очиняли перья и - писали, писали… Да и было о чем.
Увидеть Париж - и обидеться
Поздней осенью 1777 года едет в Париж Денис Иванович Фонвизин, тридцати трех лет от роду, женатый (как раз жену и везет в Европу на лечение), пока еще не написавший «Недоросля».
Едет, письма пишет с дороги, ругается: «…При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу». Читаются письма Дениса Ивановича так, будто написаны сейчас. Видно, как искренне хочет Фонвизин развлечь читателя - выхватывает детали самые яркие, не важно, хорошие или плохие, лишь бы произвести впечатление на читателя-домоседа и высказать свое просвещенное мнение. Блогер бы хороший из него получился.
Все непривычное он, наблюдательный путешественник, замечает. С оценками, «сатиры смелый властелин», торопится. Был, например, на обедне в Монпелье, так происходящее так его изумило, что иначе как «комедией» и назвать не мог, и со смеху покатывался, и в письме потом с изумлением восклицал: «Подумай, какая разница в образе мыслей!» А речь-то шла всего-навсего о том, что его преосвященству помогали надевать облачение лакеи в ливреях. Не одобрил: «Бог знает, что это за обедня, которую служили; и толку не нашел».
Остер на язык Денис Иванович. Ради красного словца не пожалеет ни отца, ни иностранца. «Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится. По всем улицам найдешь кучу людей, а в средине шарлатана, который выкидывает какие-нибудь штуки, продает чудные лекарства и смешит дураков шутками».
Строкою выше автор описывал, как им с супругой рекомендуют лекарств для избавления от глистов в день «по двадцати новых», но ни врачей шарлатанами, ни себя дураком отнюдь не величал. А местных жителей - сколько угодно.
Впрочем, порок это общечеловеческий, отмеченный еще в сентенции про соломинку и бревно. Письма Фонвизина хороши живым и ярким языком, но глубины в них найти не получается - зато очевиден в них тот самый блеск и та погоня за остроумием, какие сам Денис Иванович с готовностью порицает во французах, но которым сам же ежеминутно поддается, не чураясь очевидных гипербол: «Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается».
Очередной выпад в адрес французов он в письме к Петру Ивановичу Панину начинает так: «Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем». Значит, к 1770-м годам господа вояжеры в Париж уже успели наведаться и, вернувшись, с восторгом рассказать. Да вот хотя бы Василий Кириллович Тредиаковский, основатель российского стихосложения: «Красное место! Драгой берег Сенски! Кто тя не любит? Разве был дух зверски! А я не могу никогда забыти, Пока имею здесь на земле быти».
Но чем сильнее ругает Фонвизин все подряд, тем слышнее в ругани обида: «Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко». Хотелось, видно, встретить во французской земле осуществление мечтаний, и настоящее идеальное государство, и высокообразованное общество, и тонкие салфетки. Ан оказалось - люди как люди, государство как государство. Обидно.
В Европу на учебу
За триста лет до Фонвизина путешествие в Европу совершил епископ Авраамий Суздальский. Повод для поездки имелся серьезный: ехал он на Ферраро-Флорентийский Собор 1439 года, обсуждавший возможность объединения католической и православной церквей. Авраамий тоже записывал путевые впечатления, но на быт и нравы не отвлекался, белье столовое не разглядывал. Ему на редкость повезло: именно там и тогда, «во Фрязжской земле в графе Флорензе некий человек хитр, родом фрязин, устроил дело многим людем на удивление».
Тот «человек хитрый» - архитектор Филиппо Брунеллески, в будущем - создатель знаменитого купола собора Санта Мария дель Фьоре, а пока - автор церковного представления, зрителем которого и случилось стать Авраамию.
Авраамий Суздальский смотрит вокруг с любопытством, но без всякого пиетета. Фонвизинская установка про «земной рай» над ним не тяготеет, слов «Ренессанс» и «кватроченто» он не знает и не догадывается, что застал «величайший прогрессивный переворот из всех, пережитых до того времени человечеством» непосредственно в месте его зарождения. Он честно и безыскусно описывает то, что видит. И как видит.
Представление начинается: на каменном помосте, «на том великом и чюдном месте отрок благозрачен сидяше, оболчен в драгую и пречюдную девическую ризу и венец…» То есть это поначалу Авраамий, внимательный зритель, видит отрока в женской одежде, Деву Марию представляющего. Но вот действие развертывается, все приходит в движение, разворачивается придуманный Брунеллески спектакль, и перед ним - сама Дева Мария. Брунеллески устраивал представление - Авраамий же видел чудо. Коллеги по художествам, флорентийцы, оценивали мастерство Брунеллески-постановщика - но епископ Суздальский следил за священным событием, невероятным образом разворачивавшимся у него на глазах…
Тем замечательнее, что уже на следующем представлении Авраамий ничем не походил на ребенка, не способного отличить персонажа от актера. Теперь он видел и веревки, на которых взмывает к небесам, а точнее, вполне механически подтягивается к потолку юный флорентинец, исполняющий роль Христа, и «железные вертлюги», и всю прочую машинерию хитроумного Брунеллески. Машинерию и описывал, как мог подробно - не спеша с оценками, не думая о развлечении читателя, честно пытаясь разглядеть, понять и уразуметь.
Спустя три с лишним столетия отправляются в путешествие по Европе братья Александр, Павел и Петр Демидовы. Впрочем, слово тут требуется другое: занявшее десять лет пребывание их в разных городах и странах (Ревель-Прага-Вена-Нюрнберг-Женева-Рим-Париж-Лондон-Оксфорд-Амстердам-Гамбург-Копенгаген-Стокгольм) - пожалуй, уже не «путешествие». Посылает их туда отец, Григорий Акинфиевич Демидов, между прочим, - создатель первого в России частного ботанического сада, переписывавшийся по вопросам естествознания со шведским биологом Карлом Линнеем.
Когда в 1750 году родители провожали сыновей в Европу, старшему, Александру, было тринадцать лет, младшему, Петру - десять. Отец составил для них основательную программу, университетскую по размаху и практическую по направленности, которую сыновья исполняли без изъятья, ежедневно письменно фиксируя увиденное и изученное: «17 числа, поутру проводил я [с] старшем моим братцом време повторением химии и математик, а братец Павел с маркшейдером. Потом кушали дома, а после обеда повторяли языки и также маленко музицировали». Это зима 1756 года, запись из дневника Петра, по нынешнему - восьмиклассника.
Стоит заметить, что братья Демидовы отправлены были своим отцом не только в Париж, про который господа вояжеры чего только не наговорят, но и в мировую мастерскую, в Англию. Там шумно, суетно, неблагостно и не всегда красиво, но завтрашний день европейской цивилизации был оттуда виднее, чем откуда бы то ни было. Английский урок стоил того, чтобы его выучить, а выучив, извлечь из него пользу.
За десять лет братья объехали всю Европу, осмотрели античные древности Геркуланума, побеседовали с Вольтером, ознакомились с университетскими порядками Оксфорда и Геттингена. Результат? Промышленное развитие России было результатом этой поездки.
Вернувшись, Александр и Петр продолжили строительство металлургических заводов на Урале, а средний, Павел, вошел в историю России как меценат, основатель Ярославского училища высших наук. Он же передал естественнонаучную коллекцию с библиотекой и капиталом в 100 000 рублей Московскому университету, на его же деньги основан был после его смерти Томский университет, первый в Сибири… Путешествие на Запад было, как видим, средством, благо Отечества - целью.
Рай? Или не рай?
Вот они, два подхода русских путешественников к европейской культуре, два типа отношения к ней и ее понимания. На них, как на образец, на первый или на второй, так или иначе будут ориентироваться все последующие описания…
В одном случае - автор едет в «рай». О том, что поездка из России в Европу есть в некотором смысле поднимание от подножия горы к ее вершинам, автор наслышан заранее, от господ вояжеров.
Вслед за Фонвизиным поедет во Францию Николай Михайлович Карамзин - с той же заведомой уверенностью, что Франция, как сам он пишет - «прекраснейшее в свете государство, прекраснейшее по своему климату, своим произведениям, своим жителям, своим искусствам и художествам…» Встречу с Парижем Николай Михайлович будет предвкушать как лучшее, что может случиться с человеком: «Вот он, - думал я, - вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, - которого имя произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невеждами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, - которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нем!»
И, как и Фонвизин, Карамзин будет до некоторой степени разочарован. Карамзин - мягче и изящнее, Фонвизин - резче и прямее, но оба русских путешественника не могут скрыть обиды: обещали-то рай, а оказалось - просто страна, просто город, просто люди, какие есть.
Через двести лет та же очарованность Парижем, помноженная на уверенность советского человека в его недостижимости, забугорности, потусторонности, породит «Окно в Париж» Юрия Мамина, фразу Михаила Жванецкого «Мне в Париж, по делу, срочно!», телевизионное «Нелегкая журналистская судьба забросила меня в Париж» и отзовется в песне Высоцкого: «А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны, как в русской бане лыжи!»
Тот же Фонвизин прямо-таки обличает французскую столицу, называя Париж «мнимым центром человеческих знаний и вкуса», именно потому что реальный Париж, как выяснилось, ожидаемому высокому статусу не соответствует. И зачем тогда было ехать?.. Да, жену излечили - и это все? Не нашел Денис Иванович рая в Париже, вот и язвит, и поносит парижан за все подряд, включая лакейские ливреи, музыку, духи, мясные лавки, столовое белье, дороговизну, бережливость, дороги, законы и привычку к бурным аплодисментам в театре… Вот и шутки шутит, предвосхищая Задорного с его «американцы тупыыые», вот и балагурит, скрывая разочарование: если и в Европе не все - совершенство, то, стало быть, и искать его негде, и стремиться к нему бессмысленно. Денис Иванович знает: он был в Париже, проверял - нету.
В другом же случае путешественники обходятся без карамзинского трепета по поводу «величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений» и без фонвизинских обид, что европейцы, мол, «в первый раз слышат, что есть на свете Россия». Старшие современники Фонвизина, братья Демидовы смотрят на Европу не как на рай, но как на большой университет, где надлежит все рассматривать, запоминать, анализировать, разбираться, как устроено, с тем, чтобы пройти все уроки европейской цивилизации, - пройти, освоить и, сделав приобретенное знание и умение своим, двинуться дальше.
Почтения к Европе они испытывают не больше, чем полагается в отношениях учащегося и преподавателя. В Англии братья осматривали металлургические предприятия неподалеку от Бата и остались недовольны: «…однако ж нам не хотели показать, ни разстолковать нутренную конструкцию печей, ни сказать, каким образом и в какой цемент железо в печь подкладывают? Нам толко зказали, что 7 до 8 дней железо в печи остается, доколе оное сталью зделано…», причем далее следуют подробности, показывающие, что Демидовы и без словесных объяснений много чего разглядели и уяснили. Однако ж негодуют: они сюда за знаниями приехали, так подавайте знания!
С тем же трезвым интересом к человеческим достижениям будет смотреть на Европу в следующем веке Иван Гончаров. Умение это, и вообще редкое, начальством одобряемо бывает не всегда, и потому взгляд Гончарова остается редкостью в отношениях российской читающей публики с европейским миром. Замечательно, что сам Иван Александрович именно это полезно-познавательную функцию своих наблюдений за жизнью европейцев вполне осознает, и в его книге «Фрегат «Паллада» появляются слова, которых нет и не быть может ни в одах тех, кого Запад очаровал, ни в проклятиях тех, кому он не понравился.
Слова эти - «воспитание», «польза», «урок»: «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой - значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия. Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь. Недаром еще у древних необходимым условием усовершенствованного воспитания считалось путешествие».
Авраамий, средневековый предтеча любознательных наших путешественников, также всякого пиетета по отношению к Европе лишен. Он переживает восторг там, где положено переживать восторг; осуществленное Брунеллески представление и более искушенных зрителей завораживало. Но далее - смотрит вглубь, с живым интересом, явственным даже сквозь старинный слог «Исхождения Авраамия Суждальскаго на осмый собор с митрополитом Исидором в лето 6945»: любопытствует, анализирует, старается понять и записывает понятое, предвосхищая и пытливых братьев Демидовых, и Петра Первого с его фразой «Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую».
Так с тех пор и повелось. Кто-то едет на Запад, издалека и заранее любя его запретные плоды, надеясь увидеть там реализованными самые заветные чаяния человечества. И - огорчается до глубины души, убедившись, что рай и на Западе не построен. Кто-то едет познавать и любопытствовать. И обнаруживает, что совсем не похожий на рай Запад может многому научить и многое дать внимательному наблюдателю.
И самое обидное, что мы не знаем наверняка, какой из этих двух путей избрал бы главный наш классик, авторитет по всем вопросам, от эротических до геополитических - Пушкин Александр Сергеевич.
Европа запрещенная
Когда Александр Пушкин пребывал в самом детском еще возрасте, в европейский вояж отправился родной его дядя, Василий Львович. Проехал быстренько Ригу, Данциг и Берлин, и - «Желание мое исполнилось, любезный Николай Михайлович, я в Париже и живу приятно и весело. Каждый день вижу что-нибудь новое и каждый день наслаждаюсь». В стихах это звучало так: «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышать! Садитесь вы друг к другу ближе Мой маленький журнал читать: Я был в Лицее, в Пантеоне, У Бонапарта на поклоне…» Стихотворение под названием «Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия» написал Иван Иванович Дмитриев - и не без иронии.
Насмешка поэта понятна: милейший Василий Львович слыл человеком добросердечным, по-детски доверчивым к миру, из тех, кто и мухи не обидит, но великим мыслителем не был. Тут он по-ученически пересказывает слова куда более интеллектуального Карамзина (это к нему обращается Пушкин в письме): «Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, неизъяснимое, приятное движение… Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами - веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете». Таков был общий глас, и таково мнение о Европе и о Париже, как сердце Европы ближайших к Александру Пушкину людей - дяди, Василия Львовича, который поэтом шутливо будет именоваться «парнасский мой отец», и старшего коллеги, Николая Михайловича, предшественника в российской изящной словесности. Так мог думать и он сам.
Вот только проверить не удалось. Александр Пушкин в Париже не был, не был в Европе вообще - хотя еще из Одессы мечтал отправиться в Италию или Францию на корабле, затем пытался бежать в Европу из Михайловского, отправляя брату Льву в Петербург списки необходимых в дороге вещей: дорожная чернильница, дорожная лампа, спички, Библия, часы, чемодан. Приятель его Алексей Вульф предлагал записать Пушкина в подорожную как своего слугу и так организовать его побег за границу через Дерпт. Не получилось. «Если бы царь меня до излечения отпустил за границы, то это было бы благодеяние, за которое я вечно был бы ему и друзьям моим благодарен», - писал он Жуковскому в апреле 1825 года. Увы, в силах Жуковского дать свободу от помещика Тарасу Шевченко, но не свободу передвижения Пушкину. «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь», - Вяземскому…
Поэтому мы ничего не знаем о том, какой воспринял бы Европу наш главный национальный поэт. Пушкин остался без опыта личной встречи с Западом. «Счастливец! Он видал и Рим, и Везувий» - пишет поэт, узнав, что из Италии вернулся знакомый. А мы остались без познания Европы тем человеком, на опыт которого могли бы потом опираться.
Как раз в те годы, года Пушкин безуспешно пытался вырваться в Дерпт, по Европе путешествовал Петр Яковлевич Чаадаев. С него начинается третья линия взаимоотношения между русскими пишущими путешественниками и Европой. Осип Мандельштам сформулировал эту мысль так: «Чаадаев был первым русским, в самом деле идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: „Этот был там, он видел - и вернулся“».
Петр Чаадаев слыл человеком замкнутым и скрытным, так что карамзинских сентиментальных восторгов, как и фонвизинской обидчивости из-за неожиданно грубых салфеток от него ждать не приходится. Кроме того, впервые он увидел Европу глазами не туриста, а воина: будучи лейб-прапорщиком Ахтырского гусарского полка сражался на землях Швейцарии и Саксонии, под Лейпцигом, участвовал во взятии Парижа. Через десять лет снова отправился в Европу с намерением не возвращаться, даже разделил с братом наследственное имущество. Но вернулся. И написал знаменитые «Философические письма», которыми и вошел в историю отечественной культуры.
Тема писем - Россия и Европа. Точнее, Россия в ее отличиях от Европы, Россия как ее парадоксальная антитеза. Не Европа его интересовала, не в ее устройство устремлен был его взор. Похоже, Европа ему нужна лишь для того, чтобы сказать России, «что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нет» (А. Герцен). «Философические письма» написаны столь афористично, что цитировать можно каждую фразу; выберем одну: «Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого». Или эту: «Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно». Или самое знаменитое: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».
Чаадаева надо читать целиком и, по возможности, не обижаться, хотя это и не просто. Если он и поставил диагноз, то к лечению не приступал, видимо, полагая, что время не пришло…. Впрочем, слишком неординарной личностью был Петр Яковлевич, а главное, был он, как сказано, слишком скрыт и замкнут, чтобы можно были всерьез рассуждать о том, что именно он полагал. Зато ясно: именно с него начинается традиция смотреть на Европу таким особым образом, чтобы сквозь нее и вместо нее видеть Россию. И анализировать не европейские достижения, а причины отсутствия в России этих достижений; так российские инженеры доказывают невозможность в России водосточных труб, уводящих дождевую воду под землю, или туалетов для пассажиров на станциях метро. Не изучать европейский опыт, а искать аргументы, доказывающие его неприемлемость к России… Иными словами, терзать себя веничкиным вопросом «Скажите: где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?»
Долгое время европейский вояж и автором, и публикой почитался достаточным поводом для печатания «писем русского путешественника» в сто с лишним страниц, как у Карамзина, или восьми философических писем, из-за которых министр народного просвещения запретил журнал «Телескоп». «Когда состарюсь - издам книжонку…» - это из той же песни Высоцкого; о французской столице там, напомню, сказано главное: «В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке».
И всё, что собирались авторы рассказать соотечественникам по возвращению, неизбежно укладывалось не в ту, так в другую колею.
Или предчувствие восторга, а затем разочарование: «Славны бубны за горами…», из которого логично следует обида: «Не нужен мне берег турецкий И Африка мне не нужна»; понятно, Турция с Африкой здесь иносказательно заменяют Францию с Италией.
Или любопытство, ученичество и последующее перенесение достижений Европы на российскую землю - с результатами не всегда успешными, как аграрные опыты пушкинского помещика-англомана Григория Ивановича Муромского, или не оцененными по достоинству, как цивилизаторская деятельность Михаила Семеновича Воронцова на юге России. Третий, чаадаевский вариант можно даже не упоминать - Европы там не больше, чем Лондона в недавней российской экранизации, с прямоугольными московскими газонами под ногами вест-эндской публики.
Выбора-то, собственно говоря, нет. Ездить, чтоб обижаться - глупо; ездить, чтобы учиться - всему, от устройства городских тротуаров до способов организации университетской жизни, проходить весь курс в школе европейской цивилизации, включая и пропущенные Россией по уважительным причинам, - правильно. Даже не потому, что в Европе найдется, что учить, а просто потому, что учить и учиться - лучшее, естественное и необходимое занятие для любого человека и любого общества.
И как все-таки жаль, что нет у нас записок про чугунные дороги и паровые корабли Англии, про парижские театры и салоны, про римские античные руины, про парки Вены, про германские университеты, про пражские пивные, про голландские каналы и венецианские маскарады - записок русского путешественника Александра Пушкина…
На Запад и обратно// GEO, 2015, июнь
Попробуем ещё раз. А эти, с 2015 года, рассуждения - устарели?
На Запад и обратно: русские путешественники в Европе
Письма русских путешественников
Едут русские люди на Запад, в Европу, и письма оттуда пишут. Сейчас постят отчеты в фейсбук, в прошлом веке заправляли лист бумаги в пишущую машинку, в позапрошлом очиняли перья и - писали, писали… Да и было о чем.
Увидеть Париж - и обидеться
Поздней осенью 1777 года едет в Париж Денис Иванович Фонвизин, тридцати трех лет от роду, женатый (как раз жену и везет в Европу на лечение), пока еще не написавший «Недоросля».
Едет, письма пишет с дороги, ругается: «…При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу». Читаются письма Дениса Ивановича так, будто написаны сейчас. Видно, как искренне хочет Фонвизин развлечь читателя - выхватывает детали самые яркие, не важно, хорошие или плохие, лишь бы произвести впечатление на читателя-домоседа и высказать свое просвещенное мнение. Блогер бы хороший из него получился.
Все непривычное он, наблюдательный путешественник, замечает. С оценками, «сатиры смелый властелин», торопится. Был, например, на обедне в Монпелье, так происходящее так его изумило, что иначе как «комедией» и назвать не мог, и со смеху покатывался, и в письме потом с изумлением восклицал: «Подумай, какая разница в образе мыслей!» А речь-то шла всего-навсего о том, что его преосвященству помогали надевать облачение лакеи в ливреях. Не одобрил: «Бог знает, что это за обедня, которую служили; и толку не нашел».
Остер на язык Денис Иванович. Ради красного словца не пожалеет ни отца, ни иностранца. «Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится. По всем улицам найдешь кучу людей, а в средине шарлатана, который выкидывает какие-нибудь штуки, продает чудные лекарства и смешит дураков шутками».
Строкою выше автор описывал, как им с супругой рекомендуют лекарств для избавления от глистов в день «по двадцати новых», но ни врачей шарлатанами, ни себя дураком отнюдь не величал. А местных жителей - сколько угодно.
Впрочем, порок это общечеловеческий, отмеченный еще в сентенции про соломинку и бревно. Письма Фонвизина хороши живым и ярким языком, но глубины в них найти не получается - зато очевиден в них тот самый блеск и та погоня за остроумием, какие сам Денис Иванович с готовностью порицает во французах, но которым сам же ежеминутно поддается, не чураясь очевидных гипербол: «Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается».
Очередной выпад в адрес французов он в письме к Петру Ивановичу Панину начинает так: «Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем». Значит, к 1770-м годам господа вояжеры в Париж уже успели наведаться и, вернувшись, с восторгом рассказать. Да вот хотя бы Василий Кириллович Тредиаковский, основатель российского стихосложения: «Красное место! Драгой берег Сенски! Кто тя не любит? Разве был дух зверски! А я не могу никогда забыти, Пока имею здесь на земле быти».
Но чем сильнее ругает Фонвизин все подряд, тем слышнее в ругани обида: «Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко». Хотелось, видно, встретить во французской земле осуществление мечтаний, и настоящее идеальное государство, и высокообразованное общество, и тонкие салфетки. Ан оказалось - люди как люди, государство как государство. Обидно.
В Европу на учебу
За триста лет до Фонвизина путешествие в Европу совершил епископ Авраамий Суздальский. Повод для поездки имелся серьезный: ехал он на Ферраро-Флорентийский Собор 1439 года, обсуждавший возможность объединения католической и православной церквей. Авраамий тоже записывал путевые впечатления, но на быт и нравы не отвлекался, белье столовое не разглядывал. Ему на редкость повезло: именно там и тогда, «во Фрязжской земле в графе Флорензе некий человек хитр, родом фрязин, устроил дело многим людем на удивление».
Тот «человек хитрый» - архитектор Филиппо Брунеллески, в будущем - создатель знаменитого купола собора Санта Мария дель Фьоре, а пока - автор церковного представления, зрителем которого и случилось стать Авраамию.
Авраамий Суздальский смотрит вокруг с любопытством, но без всякого пиетета. Фонвизинская установка про «земной рай» над ним не тяготеет, слов «Ренессанс» и «кватроченто» он не знает и не догадывается, что застал «величайший прогрессивный переворот из всех, пережитых до того времени человечеством» непосредственно в месте его зарождения. Он честно и безыскусно описывает то, что видит. И как видит.
Представление начинается: на каменном помосте, «на том великом и чюдном месте отрок благозрачен сидяше, оболчен в драгую и пречюдную девическую ризу и венец…» То есть это поначалу Авраамий, внимательный зритель, видит отрока в женской одежде, Деву Марию представляющего. Но вот действие развертывается, все приходит в движение, разворачивается придуманный Брунеллески спектакль, и перед ним - сама Дева Мария. Брунеллески устраивал представление - Авраамий же видел чудо. Коллеги по художествам, флорентийцы, оценивали мастерство Брунеллески-постановщика - но епископ Суздальский следил за священным событием, невероятным образом разворачивавшимся у него на глазах…
Тем замечательнее, что уже на следующем представлении Авраамий ничем не походил на ребенка, не способного отличить персонажа от актера. Теперь он видел и веревки, на которых взмывает к небесам, а точнее, вполне механически подтягивается к потолку юный флорентинец, исполняющий роль Христа, и «железные вертлюги», и всю прочую машинерию хитроумного Брунеллески. Машинерию и описывал, как мог подробно - не спеша с оценками, не думая о развлечении читателя, честно пытаясь разглядеть, понять и уразуметь.
Спустя три с лишним столетия отправляются в путешествие по Европе братья Александр, Павел и Петр Демидовы. Впрочем, слово тут требуется другое: занявшее десять лет пребывание их в разных городах и странах (Ревель-Прага-Вена-Нюрнберг-Женева-Рим-Париж-Лондон-Оксфорд-Амстердам-Гамбург-Копенгаген-Стокгольм) - пожалуй, уже не «путешествие». Посылает их туда отец, Григорий Акинфиевич Демидов, между прочим, - создатель первого в России частного ботанического сада, переписывавшийся по вопросам естествознания со шведским биологом Карлом Линнеем.
Когда в 1750 году родители провожали сыновей в Европу, старшему, Александру, было тринадцать лет, младшему, Петру - десять. Отец составил для них основательную программу, университетскую по размаху и практическую по направленности, которую сыновья исполняли без изъятья, ежедневно письменно фиксируя увиденное и изученное: «17 числа, поутру проводил я [с] старшем моим братцом време повторением химии и математик, а братец Павел с маркшейдером. Потом кушали дома, а после обеда повторяли языки и также маленко музицировали». Это зима 1756 года, запись из дневника Петра, по нынешнему - восьмиклассника.
Стоит заметить, что братья Демидовы отправлены были своим отцом не только в Париж, про который господа вояжеры чего только не наговорят, но и в мировую мастерскую, в Англию. Там шумно, суетно, неблагостно и не всегда красиво, но завтрашний день европейской цивилизации был оттуда виднее, чем откуда бы то ни было. Английский урок стоил того, чтобы его выучить, а выучив, извлечь из него пользу.
За десять лет братья объехали всю Европу, осмотрели античные древности Геркуланума, побеседовали с Вольтером, ознакомились с университетскими порядками Оксфорда и Геттингена. Результат? Промышленное развитие России было результатом этой поездки.
Вернувшись, Александр и Петр продолжили строительство металлургических заводов на Урале, а средний, Павел, вошел в историю России как меценат, основатель Ярославского училища высших наук. Он же передал естественнонаучную коллекцию с библиотекой и капиталом в 100 000 рублей Московскому университету, на его же деньги основан был после его смерти Томский университет, первый в Сибири… Путешествие на Запад было, как видим, средством, благо Отечества - целью.
Рай? Или не рай?
Вот они, два подхода русских путешественников к европейской культуре, два типа отношения к ней и ее понимания. На них, как на образец, на первый или на второй, так или иначе будут ориентироваться все последующие описания…
В одном случае - автор едет в «рай». О том, что поездка из России в Европу есть в некотором смысле поднимание от подножия горы к ее вершинам, автор наслышан заранее, от господ вояжеров.
Вслед за Фонвизиным поедет во Францию Николай Михайлович Карамзин - с той же заведомой уверенностью, что Франция, как сам он пишет - «прекраснейшее в свете государство, прекраснейшее по своему климату, своим произведениям, своим жителям, своим искусствам и художествам…» Встречу с Парижем Николай Михайлович будет предвкушать как лучшее, что может случиться с человеком: «Вот он, - думал я, - вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, - которого имя произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невеждами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, - которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нем!»
И, как и Фонвизин, Карамзин будет до некоторой степени разочарован. Карамзин - мягче и изящнее, Фонвизин - резче и прямее, но оба русских путешественника не могут скрыть обиды: обещали-то рай, а оказалось - просто страна, просто город, просто люди, какие есть.
Через двести лет та же очарованность Парижем, помноженная на уверенность советского человека в его недостижимости, забугорности, потусторонности, породит «Окно в Париж» Юрия Мамина, фразу Михаила Жванецкого «Мне в Париж, по делу, срочно!», телевизионное «Нелегкая журналистская судьба забросила меня в Париж» и отзовется в песне Высоцкого: «А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны, как в русской бане лыжи!»
Тот же Фонвизин прямо-таки обличает французскую столицу, называя Париж «мнимым центром человеческих знаний и вкуса», именно потому что реальный Париж, как выяснилось, ожидаемому высокому статусу не соответствует. И зачем тогда было ехать?.. Да, жену излечили - и это все? Не нашел Денис Иванович рая в Париже, вот и язвит, и поносит парижан за все подряд, включая лакейские ливреи, музыку, духи, мясные лавки, столовое белье, дороговизну, бережливость, дороги, законы и привычку к бурным аплодисментам в театре… Вот и шутки шутит, предвосхищая Задорного с его «американцы тупыыые», вот и балагурит, скрывая разочарование: если и в Европе не все - совершенство, то, стало быть, и искать его негде, и стремиться к нему бессмысленно. Денис Иванович знает: он был в Париже, проверял - нету.
В другом же случае путешественники обходятся без карамзинского трепета по поводу «величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений» и без фонвизинских обид, что европейцы, мол, «в первый раз слышат, что есть на свете Россия». Старшие современники Фонвизина, братья Демидовы смотрят на Европу не как на рай, но как на большой университет, где надлежит все рассматривать, запоминать, анализировать, разбираться, как устроено, с тем, чтобы пройти все уроки европейской цивилизации, - пройти, освоить и, сделав приобретенное знание и умение своим, двинуться дальше.
Почтения к Европе они испытывают не больше, чем полагается в отношениях учащегося и преподавателя. В Англии братья осматривали металлургические предприятия неподалеку от Бата и остались недовольны: «…однако ж нам не хотели показать, ни разстолковать нутренную конструкцию печей, ни сказать, каким образом и в какой цемент железо в печь подкладывают? Нам толко зказали, что 7 до 8 дней железо в печи остается, доколе оное сталью зделано…», причем далее следуют подробности, показывающие, что Демидовы и без словесных объяснений много чего разглядели и уяснили. Однако ж негодуют: они сюда за знаниями приехали, так подавайте знания!
С тем же трезвым интересом к человеческим достижениям будет смотреть на Европу в следующем веке Иван Гончаров. Умение это, и вообще редкое, начальством одобряемо бывает не всегда, и потому взгляд Гончарова остается редкостью в отношениях российской читающей публики с европейским миром. Замечательно, что сам Иван Александрович именно это полезно-познавательную функцию своих наблюдений за жизнью европейцев вполне осознает, и в его книге «Фрегат «Паллада» появляются слова, которых нет и не быть может ни в одах тех, кого Запад очаровал, ни в проклятиях тех, кому он не понравился.
Слова эти - «воспитание», «польза», «урок»: «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой - значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия. Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь. Недаром еще у древних необходимым условием усовершенствованного воспитания считалось путешествие».
Авраамий, средневековый предтеча любознательных наших путешественников, также всякого пиетета по отношению к Европе лишен. Он переживает восторг там, где положено переживать восторг; осуществленное Брунеллески представление и более искушенных зрителей завораживало. Но далее - смотрит вглубь, с живым интересом, явственным даже сквозь старинный слог «Исхождения Авраамия Суждальскаго на осмый собор с митрополитом Исидором в лето 6945»: любопытствует, анализирует, старается понять и записывает понятое, предвосхищая и пытливых братьев Демидовых, и Петра Первого с его фразой «Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую».
Так с тех пор и повелось. Кто-то едет на Запад, издалека и заранее любя его запретные плоды, надеясь увидеть там реализованными самые заветные чаяния человечества. И - огорчается до глубины души, убедившись, что рай и на Западе не построен. Кто-то едет познавать и любопытствовать. И обнаруживает, что совсем не похожий на рай Запад может многому научить и многое дать внимательному наблюдателю.
И самое обидное, что мы не знаем наверняка, какой из этих двух путей избрал бы главный наш классик, авторитет по всем вопросам, от эротических до геополитических - Пушкин Александр Сергеевич.
Европа запрещенная
Когда Александр Пушкин пребывал в самом детском еще возрасте, в европейский вояж отправился родной его дядя, Василий Львович. Проехал быстренько Ригу, Данциг и Берлин, и - «Желание мое исполнилось, любезный Николай Михайлович, я в Париже и живу приятно и весело. Каждый день вижу что-нибудь новое и каждый день наслаждаюсь». В стихах это звучало так: «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышать! Садитесь вы друг к другу ближе Мой маленький журнал читать: Я был в Лицее, в Пантеоне, У Бонапарта на поклоне…» Стихотворение под названием «Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия» написал Иван Иванович Дмитриев - и не без иронии.
Насмешка поэта понятна: милейший Василий Львович слыл человеком добросердечным, по-детски доверчивым к миру, из тех, кто и мухи не обидит, но великим мыслителем не был. Тут он по-ученически пересказывает слова куда более интеллектуального Карамзина (это к нему обращается Пушкин в письме): «Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, неизъяснимое, приятное движение… Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами - веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете». Таков был общий глас, и таково мнение о Европе и о Париже, как сердце Европы ближайших к Александру Пушкину людей - дяди, Василия Львовича, который поэтом шутливо будет именоваться «парнасский мой отец», и старшего коллеги, Николая Михайловича, предшественника в российской изящной словесности. Так мог думать и он сам.
Вот только проверить не удалось. Александр Пушкин в Париже не был, не был в Европе вообще - хотя еще из Одессы мечтал отправиться в Италию или Францию на корабле, затем пытался бежать в Европу из Михайловского, отправляя брату Льву в Петербург списки необходимых в дороге вещей: дорожная чернильница, дорожная лампа, спички, Библия, часы, чемодан. Приятель его Алексей Вульф предлагал записать Пушкина в подорожную как своего слугу и так организовать его побег за границу через Дерпт. Не получилось. «Если бы царь меня до излечения отпустил за границы, то это было бы благодеяние, за которое я вечно был бы ему и друзьям моим благодарен», - писал он Жуковскому в апреле 1825 года. Увы, в силах Жуковского дать свободу от помещика Тарасу Шевченко, но не свободу передвижения Пушкину. «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь», - Вяземскому…
Поэтому мы ничего не знаем о том, какой воспринял бы Европу наш главный национальный поэт. Пушкин остался без опыта личной встречи с Западом. «Счастливец! Он видал и Рим, и Везувий» - пишет поэт, узнав, что из Италии вернулся знакомый. А мы остались без познания Европы тем человеком, на опыт которого могли бы потом опираться.
Как раз в те годы, года Пушкин безуспешно пытался вырваться в Дерпт, по Европе путешествовал Петр Яковлевич Чаадаев. С него начинается третья линия взаимоотношения между русскими пишущими путешественниками и Европой. Осип Мандельштам сформулировал эту мысль так: «Чаадаев был первым русским, в самом деле идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: „Этот был там, он видел - и вернулся“».
Петр Чаадаев слыл человеком замкнутым и скрытным, так что карамзинских сентиментальных восторгов, как и фонвизинской обидчивости из-за неожиданно грубых салфеток от него ждать не приходится. Кроме того, впервые он увидел Европу глазами не туриста, а воина: будучи лейб-прапорщиком Ахтырского гусарского полка сражался на землях Швейцарии и Саксонии, под Лейпцигом, участвовал во взятии Парижа. Через десять лет снова отправился в Европу с намерением не возвращаться, даже разделил с братом наследственное имущество. Но вернулся. И написал знаменитые «Философические письма», которыми и вошел в историю отечественной культуры.
Тема писем - Россия и Европа. Точнее, Россия в ее отличиях от Европы, Россия как ее парадоксальная антитеза. Не Европа его интересовала, не в ее устройство устремлен был его взор. Похоже, Европа ему нужна лишь для того, чтобы сказать России, «что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нет» (А. Герцен). «Философические письма» написаны столь афористично, что цитировать можно каждую фразу; выберем одну: «Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого». Или эту: «Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно». Или самое знаменитое: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».
Чаадаева надо читать целиком и, по возможности, не обижаться, хотя это и не просто. Если он и поставил диагноз, то к лечению не приступал, видимо, полагая, что время не пришло…. Впрочем, слишком неординарной личностью был Петр Яковлевич, а главное, был он, как сказано, слишком скрыт и замкнут, чтобы можно были всерьез рассуждать о том, что именно он полагал. Зато ясно: именно с него начинается традиция смотреть на Европу таким особым образом, чтобы сквозь нее и вместо нее видеть Россию. И анализировать не европейские достижения, а причины отсутствия в России этих достижений; так российские инженеры доказывают невозможность в России водосточных труб, уводящих дождевую воду под землю, или туалетов для пассажиров на станциях метро. Не изучать европейский опыт, а искать аргументы, доказывающие его неприемлемость к России… Иными словами, терзать себя веничкиным вопросом «Скажите: где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?»
Долгое время европейский вояж и автором, и публикой почитался достаточным поводом для печатания «писем русского путешественника» в сто с лишним страниц, как у Карамзина, или восьми философических писем, из-за которых министр народного просвещения запретил журнал «Телескоп». «Когда состарюсь - издам книжонку…» - это из той же песни Высоцкого; о французской столице там, напомню, сказано главное: «В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке».
И всё, что собирались авторы рассказать соотечественникам по возвращению, неизбежно укладывалось не в ту, так в другую колею.
Или предчувствие восторга, а затем разочарование: «Славны бубны за горами…», из которого логично следует обида: «Не нужен мне берег турецкий И Африка мне не нужна»; понятно, Турция с Африкой здесь иносказательно заменяют Францию с Италией.
Или любопытство, ученичество и последующее перенесение достижений Европы на российскую землю - с результатами не всегда успешными, как аграрные опыты пушкинского помещика-англомана Григория Ивановича Муромского, или не оцененными по достоинству, как цивилизаторская деятельность Михаила Семеновича Воронцова на юге России. Третий, чаадаевский вариант можно даже не упоминать - Европы там не больше, чем Лондона в недавней российской экранизации, с прямоугольными московскими газонами под ногами вест-эндской публики.
Выбора-то, собственно говоря, нет. Ездить, чтоб обижаться - глупо; ездить, чтобы учиться - всему, от устройства городских тротуаров до способов организации университетской жизни, проходить весь курс в школе европейской цивилизации, включая и пропущенные Россией по уважительным причинам, - правильно. Даже не потому, что в Европе найдется, что учить, а просто потому, что учить и учиться - лучшее, естественное и необходимое занятие для любого человека и любого общества.
И как все-таки жаль, что нет у нас записок про чугунные дороги и паровые корабли Англии, про парижские театры и салоны, про римские античные руины, про парки Вены, про германские университеты, про пражские пивные, про голландские каналы и венецианские маскарады - записок русского путешественника Александра Пушкина…
На Запад и обратно// GEO, 2015, июнь