из более-менее свежего
…Командор и Элоиза де Монтре - вдвоем в покоях госпожи баронессы, в той самой комнате, откуда некогда зорко следила за жизнью замка дама Аньес. Спроси кого на кухне, а не то так во дворе: чем заняты рыцарь и госпожа? Скажет, пожав плечами, честный слуга: да, верно, как всегда, про дела разговаривают! И то, а с кем же еще-то тамплиеру про дела эти самые хозяйственные толковать, ежели мессир барон с утра, рассвести не успело, на охоту наладился, и похоже - опять за толстой Жанной, женой Антуана-мельника, и вернется бог весть когда, а как вернется - перекусит, да спать завалится? Да и не рыцарское это дело - про всякое там вино, да шерсть, да свечи разговаривать! А что языками станут трепать всякие - ну как станут, так и устанут, добродетель госпожи всем известна, и ведь не сам-друг с командором баронесса, а как полагается, служанок с собою позвала!
Вот они, обе - бдят за Элоизиной нравственностью: Мари сидит на подушечке возле двери, обхватив руками колени, склонив голову - похоже, спит; Эстер устроилась на скамеечке возле камина, следит, чтобы какой уголек не вылетел да не прожег в ковре дырку. И какая, в сущности, обеим разница, чем там занята баронесса с кавалером? Меньше знаешь - крепче спишь. Так что можно считать - наедине осталась Элоиза со своим рыцарем.
Сидят, смотрят - то в окно, то в камин почти прогоревший, то друг на друга.
Пора бы и ехать командору, обо всем, за чем приезжал, уже на три раза переговорено - да баронесса уговаривает еще, еще немножко подождать: сейчас-де подадут ужин! Но никто не спешит доложить, что стол накрыт - и храмовник ждет. И Элоиза ждет: до ужина досидит гость, а там и, глядишь, ночевать останется, и вот тут-то, кто знает, может, что и выйдет… Если, как подобает заботливой хозяйке, самолично зайти проверить, хорошо ли служанки постелили гостю постель… Меж тем начинает смеркаться, свечи в медных шандалах в виде растопыривших крылья соколов оплыли и камин почти догорел - и в сумерках, в обманном мерцании свеч баронесса снова кажется Ангеррану похожей на любимую, единственную, навеки потерянную…
У Жизели волосы были светлые, золотые, как солнечные лучи, пробившиеся в летний ясный день сквозь щелку на темном чердаке. У Элоизы - темнее, кажется, чуть в рыжину отдают, будто впитали толику пламени от горевших в камине дров. Жизель была - тоненький, тянущийся к небесам огонек свечи перед Мадонной. Элоиза - огонь. Вот только загнали пламя в очаг, тесно ему там, тоскливо, тягостно, и дров не дают вволю, и кочергой то и дело в топке пошурудить норовят - приходится чинно потрескивать, благонравно играть шелковыми язычками, а нет - так тлеть потаенно, под угольками спрятавшись. И как ни бейся, ни реви в трубе, всё равно не обогреть как следует толстые стены из холодного серого камня. Холодно Элоизе в Монтре. Тяжко. Своды, хоть и высокие, так и давят на плечи.
В командории тоже холодно - хоть и далеко еще до зимы. Не телу холодно - к этому Ангерран привык, а душе. Зябко ей, бедной, будто всегда поздняя осень на дворе, слякотная, промозглая, серая, и ни лучика из-за туч - ни тепла, ни надежды. И не пожалуешься. Не жалуются рыцари. Разве что Господу в молитве - только у Всевышнего и поважней дела есть.
Сейчас он всё-таки встанет, откланяется, как предписано приличиями и поедет домой. Будет темная дорога через холмы, ветер в лицо, стук подков. Можно срезать путь за оливковой рощей вдоль ручья - и, чуть придержав коня, послушать, как под копытами шуршит трава и первые упавшие листья. Хорошо, когда вот так под копытами шуршит. Ангеррану нравится этот звук, есть в нем что-то очень домашнее, тихое, мирное - и потаенное. Такое, что только для него одного. И чего в командории нет и никогда не будет. Потому что там нет «моего» - только «наше», как по Уставу положено. Наша вечерняя молитва. Наш ужин. Наш отход ко сну. Наше утро, с лупящим по ушам колокольным звоном, мессой, завтраком и всем прочим… Наш вечер. Наше Рождество, Пасха, Успение… Одна лишь смерть - твоя, собственная. Ни с кем не разделишь.
Командор представил себя в гробу. На козлах в часовне. Перед статуей Мадонны. «За все годы и дни, которые брат Ангерран прожил с нами, благодарим Тебя, Боже, Отче наш», - сама собой начала складываться литания. «За то, что отдал раба Твоего Ангеррана на милость врагам - ибо враги человеку домашние его - благодарим Тебя, Боже, Отче наш!» За то, что отнял возлюбленную, бывшую ему дороже жизни, за то, что лишил его единственного друга, за то, что из всего многоцветного мира ничего, почитай, не дал увидеть, кроме серых стен, желтой пустыни, да пыльно-белых плащей - что рыцарских, что сарацинских. Да, и еще море - Ангерран иногда вспоминает: оно было ярко-синее, а в бухте - черное, и искрилось в свете луны… «За его служение благу семьи и других людей - благодарим Тебя, Боже, Отче наш!» - к дьяволу такое служение.
Он снова ощутил спиной быстрый тревожный взгляд. Эстер. Сегодня, провожая его в покои баронессы, она, улучив момент, шепнула: «Госпожа хочет тебя. Берегись!». Но чего ему беречься - теперь? Сидел бы так и сидел, глядел бы на баронессу, а она - на него, и в ее зеленых глазах плясали бы искорки. Ну, хорошо, ну, уеду я от твоей госпожи, маленькая, уеду, Эстер, прямо сейчас вот встану - и уеду. Вот только надолго ли? Деловые беседы с верным союзником Ордена, дьявол их раздери…
- Прошу меня простить, госпожа баронесса, но как ни приятно ваше общество, мне все же пора.
- Как вам угодно, мессир, - чуть заметная тень недовольства пробегает по лицу Элоизы, как рябь от холодного ветра по воде. - Мари! Да проснись же ты! Мессир Ангерран уезжает. Беги и скажи Оливье, чтобы седлал коней. Ну же, шевелись!
Служанка торопливо вскакивает, выбегает за дверь, чуть не запутавшись в занавеси, на ходу протирая кулачками глаза, башмаки дробно стучат по каменному полу. Командор и Элоиза снова садятся. Смотрят друг на друга, выжидая. Говорить нечего. А что есть, что на самом деле с языка рвется - того нельзя. Поэтому Ангерран сидит на самом краешке табурета, разглядывая сто раз виданную подставку для дров, пока наконец не вносит будто ветром в дверь встрепанного, запыхавшегося оруженосца с докладом, что лошади готовы.
Коснуться губами прохладной руки, гладкой, как морской камушек. Повернуться, выйти следом за Эстер, которая, не дожидаясь приказания, берет подсвечник и идет провожать гостя. Приподнять тяжелую шерстяную занавесь, пока язычки пламени не лизнули ткань. И едва удержаться, чтобы не обернуться назад, не встретиться с Элоизой взглядом…
Они выходят на крыльцо. Солнце скрылось за рощей, и тень от донжона грузно лежит навзничь, вытянувшись через весь двор и дальше, за ворота. Не нравятся рыцарю эти облака… Похоже, не сегодня - завтра серая кожа небесных бурдюков лопнет, не выдержав, - и тяжелые струи рухнут на поля, дороги, сады, смывая до камней почву, оголяя корни, и можно будет заносить в графу безнадежных убытков гроздья, оставленные на лозах, дабы еще чуток подпеклись.
Вот они, обе - бдят за Элоизиной нравственностью: Мари сидит на подушечке возле двери, обхватив руками колени, склонив голову - похоже, спит; Эстер устроилась на скамеечке возле камина, следит, чтобы какой уголек не вылетел да не прожег в ковре дырку. И какая, в сущности, обеим разница, чем там занята баронесса с кавалером? Меньше знаешь - крепче спишь. Так что можно считать - наедине осталась Элоиза со своим рыцарем.
Сидят, смотрят - то в окно, то в камин почти прогоревший, то друг на друга.
Пора бы и ехать командору, обо всем, за чем приезжал, уже на три раза переговорено - да баронесса уговаривает еще, еще немножко подождать: сейчас-де подадут ужин! Но никто не спешит доложить, что стол накрыт - и храмовник ждет. И Элоиза ждет: до ужина досидит гость, а там и, глядишь, ночевать останется, и вот тут-то, кто знает, может, что и выйдет… Если, как подобает заботливой хозяйке, самолично зайти проверить, хорошо ли служанки постелили гостю постель… Меж тем начинает смеркаться, свечи в медных шандалах в виде растопыривших крылья соколов оплыли и камин почти догорел - и в сумерках, в обманном мерцании свеч баронесса снова кажется Ангеррану похожей на любимую, единственную, навеки потерянную…
У Жизели волосы были светлые, золотые, как солнечные лучи, пробившиеся в летний ясный день сквозь щелку на темном чердаке. У Элоизы - темнее, кажется, чуть в рыжину отдают, будто впитали толику пламени от горевших в камине дров. Жизель была - тоненький, тянущийся к небесам огонек свечи перед Мадонной. Элоиза - огонь. Вот только загнали пламя в очаг, тесно ему там, тоскливо, тягостно, и дров не дают вволю, и кочергой то и дело в топке пошурудить норовят - приходится чинно потрескивать, благонравно играть шелковыми язычками, а нет - так тлеть потаенно, под угольками спрятавшись. И как ни бейся, ни реви в трубе, всё равно не обогреть как следует толстые стены из холодного серого камня. Холодно Элоизе в Монтре. Тяжко. Своды, хоть и высокие, так и давят на плечи.
В командории тоже холодно - хоть и далеко еще до зимы. Не телу холодно - к этому Ангерран привык, а душе. Зябко ей, бедной, будто всегда поздняя осень на дворе, слякотная, промозглая, серая, и ни лучика из-за туч - ни тепла, ни надежды. И не пожалуешься. Не жалуются рыцари. Разве что Господу в молитве - только у Всевышнего и поважней дела есть.
Сейчас он всё-таки встанет, откланяется, как предписано приличиями и поедет домой. Будет темная дорога через холмы, ветер в лицо, стук подков. Можно срезать путь за оливковой рощей вдоль ручья - и, чуть придержав коня, послушать, как под копытами шуршит трава и первые упавшие листья. Хорошо, когда вот так под копытами шуршит. Ангеррану нравится этот звук, есть в нем что-то очень домашнее, тихое, мирное - и потаенное. Такое, что только для него одного. И чего в командории нет и никогда не будет. Потому что там нет «моего» - только «наше», как по Уставу положено. Наша вечерняя молитва. Наш ужин. Наш отход ко сну. Наше утро, с лупящим по ушам колокольным звоном, мессой, завтраком и всем прочим… Наш вечер. Наше Рождество, Пасха, Успение… Одна лишь смерть - твоя, собственная. Ни с кем не разделишь.
Командор представил себя в гробу. На козлах в часовне. Перед статуей Мадонны. «За все годы и дни, которые брат Ангерран прожил с нами, благодарим Тебя, Боже, Отче наш», - сама собой начала складываться литания. «За то, что отдал раба Твоего Ангеррана на милость врагам - ибо враги человеку домашние его - благодарим Тебя, Боже, Отче наш!» За то, что отнял возлюбленную, бывшую ему дороже жизни, за то, что лишил его единственного друга, за то, что из всего многоцветного мира ничего, почитай, не дал увидеть, кроме серых стен, желтой пустыни, да пыльно-белых плащей - что рыцарских, что сарацинских. Да, и еще море - Ангерран иногда вспоминает: оно было ярко-синее, а в бухте - черное, и искрилось в свете луны… «За его служение благу семьи и других людей - благодарим Тебя, Боже, Отче наш!» - к дьяволу такое служение.
Он снова ощутил спиной быстрый тревожный взгляд. Эстер. Сегодня, провожая его в покои баронессы, она, улучив момент, шепнула: «Госпожа хочет тебя. Берегись!». Но чего ему беречься - теперь? Сидел бы так и сидел, глядел бы на баронессу, а она - на него, и в ее зеленых глазах плясали бы искорки. Ну, хорошо, ну, уеду я от твоей госпожи, маленькая, уеду, Эстер, прямо сейчас вот встану - и уеду. Вот только надолго ли? Деловые беседы с верным союзником Ордена, дьявол их раздери…
- Прошу меня простить, госпожа баронесса, но как ни приятно ваше общество, мне все же пора.
- Как вам угодно, мессир, - чуть заметная тень недовольства пробегает по лицу Элоизы, как рябь от холодного ветра по воде. - Мари! Да проснись же ты! Мессир Ангерран уезжает. Беги и скажи Оливье, чтобы седлал коней. Ну же, шевелись!
Служанка торопливо вскакивает, выбегает за дверь, чуть не запутавшись в занавеси, на ходу протирая кулачками глаза, башмаки дробно стучат по каменному полу. Командор и Элоиза снова садятся. Смотрят друг на друга, выжидая. Говорить нечего. А что есть, что на самом деле с языка рвется - того нельзя. Поэтому Ангерран сидит на самом краешке табурета, разглядывая сто раз виданную подставку для дров, пока наконец не вносит будто ветром в дверь встрепанного, запыхавшегося оруженосца с докладом, что лошади готовы.
Коснуться губами прохладной руки, гладкой, как морской камушек. Повернуться, выйти следом за Эстер, которая, не дожидаясь приказания, берет подсвечник и идет провожать гостя. Приподнять тяжелую шерстяную занавесь, пока язычки пламени не лизнули ткань. И едва удержаться, чтобы не обернуться назад, не встретиться с Элоизой взглядом…
Они выходят на крыльцо. Солнце скрылось за рощей, и тень от донжона грузно лежит навзничь, вытянувшись через весь двор и дальше, за ворота. Не нравятся рыцарю эти облака… Похоже, не сегодня - завтра серая кожа небесных бурдюков лопнет, не выдержав, - и тяжелые струи рухнут на поля, дороги, сады, смывая до камней почву, оголяя корни, и можно будет заносить в графу безнадежных убытков гроздья, оставленные на лозах, дабы еще чуток подпеклись.