"Князь и стольный город в древней Руси" by sergeytsvetkov. (Часть 2)
Но существовала также причина иного порядка. Киевские «внуци Всеславли», ведущие свое происхождение «от рода русского», то есть от владетельных князей поморских русов, изначально противопоставляли себя культурно-этнически, и даже самим своим титулом «великий князь русский», не только остальному населению Русской земли, в массе своей восточнославянскому, которое, по их понятиям, «живяху звериньским образом, живуще скотски», но и киевским «полянам». Со временем, к середине Х в., они сделались для «кыян» своими, «природными» князьями, но сохранили чувство расового превосходства над своими подданными. Это чувство не угасало в Игоревичах/«Рюриковичах» никогда. В конце XVI в. англичанин Д. Флетчер записал характерную историю о предпоследнем представителе «рода русского» на московском престоле - Иване IV. Однажды грозный царь сделал заказ некоему английскому ювелиру и, передавая ему слиток золота, велел хорошенько следить за его весом. «Русские мои все воры», - посетовал при этом он. Золотых дел мастер в ответ улыбнулся. Царь спросил, чему он смеется. «Ваше величество изволили сказать, что русские все воры, а между тем забыли, что сам русский», - сказал ювелир. Будучи человеком проницательного ума, Иван Васильевич заметил: «Я так и думал, но ты ошибся: я не русский, предки мои германцы». Здесь следует внести ясность в терминологию: «русские» в XVI в. уже означали восточных славян, а вместо «германцы», как у Флетчера, царь конечно же сказал - «немцы». Грозный безоговорочно верил в свое «немецкое» происхождение - от мифического брата Октавиана Августа Пруса, якобы получившего при разделе Римской империи в удел Пруссию. В сознании людей Московской Руси «немцы», то есть германское и германизированное славянское население южнобалтийского Поморья, заступили место летописной «варяжской руси» - жителей о. Рюген и ободритов/ререгов, к тому времени уже исчезнувших как народ. Историческая память в данном случае подвела Грозного; память генетическая, сохранившая в 25-м поколении «Рюриковичей» острое чувство этнической отчужденности руси от восточных славян, - нет.
Киеву принадлежала чрезвычайно важная роль в военной организации Русской/Киевской земли. В случае надобности горожане выставляли в поле земское ополчение - тысячу, или полк, укомплектованный воями, городскими и сельскими ратниками из неслужилого (не находившегося на службе у князя) населения, людия. Ополченцы сражались пешими, обыкновенным их вооружением были копья, дротики, луки, широколезвийные ножи, щиты; знатные люди опоясывались мечами. Предводительствовал полком тысяцкий, имевший под началом городскую аристократию - сотских, десятских и нарочитых мужей или, как их еще называли, лучших людей. То были потомки родоплеменной знати, старейшины, или старцы градские (людские), которые в мирное время образовывали нечто вроде городской думы, ведавшей всеми делами в Киеве и распоряжавшейся городской казной. Участвуя в военных предприятиях князя, «кыяне» получали львиную долю захваченной добычи. Так, после усмирения «древлян» Ольга передала Киеву две трети «деревской» дани.
Древнерусские источники не позволяют составить сколько-нибудь цельного представления об общественном статусе старцев градских. По счастью, в нашем распоряжении есть довольно подробные описания общественной организации поморских славян, принадлежащие перу германских миссионеров XII в. И так как славянская часть киевских «полян», согласно данным летописи, происходила из «ляхов», то есть с соседней территории, мы можем использовать сведения германских памятников о поморской знати в качестве методически оправданной и исторически точной аналогии с положением старцев градских в Русской/Киевской земле, тем более что уровень развития общественных институтов в обеих странах был примерно одинаков.
Знатные роды поморских славян пользовались у простого народа совершенно особенным уважением и почтением. Благодаря этому обстоятельству, влияние знатных людей имело вполне самостоятельный источник, независимый ни от князя, ни от веча. Родовая аристократия не состояла на службе у князя и не входила в его дружину. Князь не имел над ней прямой власти, не мог приказывать ей. В тех случаях, когда ему необходимо было заручиться содействием городских старшин, он слал им свои предложения, с поклоном от своего имени, а те, обсудив, принимали их к сведению или отвергали. Из нашей летописи также известно, что в 1147 г. великий князь Изяслав Мстиславич отправил послов в Киев к «брату своему Володимеру… и к Лазарю тысячьскому». Не принадлежа к княжеской администрации и служилым людям, городские старшины не были, однако же, и выборными людьми. Их ведущая роль в управлении городом определялась не решением веча, а исключительно обычаем, предписывавшим чтить благородное происхождение.
Каждый знатный род имел своего главу. Между этими старейшинами обыкновенно выделялся один, славившийся наибольшей древностью рода, богатством, личными достоинствами. Как правило,, такой человек пользовался в городе почти неограниченным влиянием. В этом отношении любопытен пример Щетина, который слыл в Поморье «матерью городов», подобно древнерусскому Киеву. В Житии святого Оттона Бамбергского (начало XII в.) сообщается, что «некто Домослав, первенствовавший между жителями Щетина качествами тела и души и множеством богатства, а равно знатностью рода, пользовался от всех такою честью и таким уважением, что и сам князь поморский Вратислав без его совета и согласия ничего не делал, и от его слова зависели как общественные, так и частные дела. Ибо Щетин, сей отличный город, который, заключая в своей окружности три холма, первенствует между всеми городами Поморья, был наполнен его родственниками, рабами и друзьями. А также в других окрестных странах было у него такое множество родни, что не легко бы стало кому-либо ему противиться…».
Выдающееся положение глав родов было подчеркнуто наличием у них дружины (в XII в. до трех десятков воинов) и их участием в богослужении наравне со жрецами. В том же Щетине, в главном языческом храме, хранились золотые и серебряные кубки и сосуды, из которых по праздникам «делали гадательные возлияния, ели и пили знатные и могущественные люди страны». Здесь же, на священной храмовой земле, городские старейшины держали совет. Для этой цели были выстроены три кутины. Внутри них находились скамьи и столы, «потому что здесь бывали их [знатных щетинцев] совещания и собрания, и сюда они приходили, пить ли, или серьезно толковать о своих делах, в положенные дни и часы».
Но если предварительное обсуждение дела было прерогативой знати, то окончательное решение по нему выносило вече. Правда, Повесть временных лет на протяжении всего Х столетия не отмечает прямо ни одного факта деятельности веча в Киеве, что дало повод Б.Д. Грекову писать о «молчании» веча в этот период [Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1949, с. 348]. По мнению ученого, вечевые собрания были «вероятны в тех случаях, когда города, предоставленные собственно,й инициативе, оказывались в трудном положении», каковые явления имели место в русской истории только со второй половины XI и на всем протяжении XII вв. [Греков Б.Д. Киевская Русь и проблема генезиса русского феодализма // Историк-марксист. 1937. № 5-6].
Этот взгляд на природу и деятельность веча получил дальнейшее развитие в теории «кризисного веча», которую недавно сформулировал В.К. Соловьев. Прежде всего исследователь постулирует, что «все случаи и явного, и гипотетического веча касаются взаимоотношений города и князя». Но «…вечевая легитимность не пересекается с княжеской, действуют либо одна, либо другая и никогда - обе вместе», в связи с чем «…вечевая легитимность может быть охарактеризована как “пульсирующая” - она действует короткий период времени, пока в городе нет постоянной власти князя. Другими словами, вечевая легитимность “заполняет паузу”, в то время когда князь по тем или иным причинам теряет свою легитимность и власть разрушается…». Веча, согласно Соловьеву, формировались стихийно, под действием складывающейся обстановки и не могли быть подготовлены. Только в XII в. в Новгороде был выработан механизм постоянного веча. До того на Руси якобы всегда действовало «кризисное вече» [Соловьев В.К. Властители и судьи. Легитимация государственной власти в Древней и Средневековой Руси. IX-I половина XV в. М., 1999, с. 84-85, 86, 87].
На мой взгяд, выражения «молчание веча» и «кризисное вече» не совсем точные и вряд ли приемлемые. Косвенные упоминания в летописи о киевском вече в Х столетии все же есть: на предложение «древлянских» послов идти замуж за Мала Ольга просит их прислать к ней «мужей нарочитых», иначе, говорит она, «не пустят мене людье киевстии»; эти же «киевляне» шлют послов к Святославу на Дунай с упреками, что «ты, княже, чюжея земли ищеши, и блюдеши, а своея ся охабив…». По известию Титмара Мерзебургского, в Киеве времен Владимира I Святославича насчитывалось 8 рынков, а рынок в древнерусском городе был также и вечевой площадью*. Относительно других древнерусских городов имеются непосредственные указания летописи на происходившие в них вечевые сходки. Так, в 970 г. новгородцы всем миром потребовали от Святослава дать им князя, а в 997 г. жители осажденного печенегами Белгорода «сотвориша вече в граде». Самое существование веча в Русской земле Х в. не подлежит сомнению. Известный фрагмент Лаврентьевской летописи свидетельствует, что веча на Руси искони были обычным делом: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти [волостные, «старшие» города], якож на думу, на веча сходятся…» (летописец Переяславля-Суздальского дает чтение: «..вся власти на думу на веча сходятся»). Вече было архаическим институтом, существовавшим у славян с незапамятных времен. И конечно, оно не могло вдруг исчезнуть на полтора столетия, чтобы так же внезапно опять появиться во второй половине XI в.
* А.В. Назаренко предполагает, что эти восемь рынков указывают на существование в Киеве восьми «концов», аналогичных новгородским [Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX-XI веков: Тексты, перевод, комментарии. М., 1993, с. 143, 200, ком. 108].
Замечание Грекова о «молчании веча» верно только в том отношении, что шумная политическая жизнь веча в ХI-XII вв. действительно сильно отличалась от его исторического существования в предыдущем столетии, как будто почти незаметного и обозначенного в письменных памятниках в большинстве случаев лишь намеками. «Молчание» киевского веча в Х в. есть не что иное, как закономерная фаза его развития накануне политического и социального перерождения. В Русской земле начался процесс становления крупных городских центров, перехода от общинных городищ к городам в собственно,м смысле слова. Неуклонное ослабление родоплеменных связей приводило к тому, что «поляне» все больше ощущали себя «кыянами» - обывателями Киевской земли, а не соплеменниками, спаянными кровно-родственными узами (племенной этноним «поляне» исчезает из летописи после похода 944 г. на Царьград, отныне и навсегда уступив место земскому термину «кыяне»). Веча из племенных собраний превращались в собрания земские, выступавшие от имени «всех людей земли Русской». Земское вече, однако же, не было полной противоположностью вечу племенному, между ними сохранялись многие родственные черты. Одной из таких черт было чувство социально-политической солидарности, пришедшее на смену чувству племенного единства. Рядовые «кыяне», еще не разделенные с городскими властями четкими сословно-имущественными перегородками, видели в старцах градских выразителей своей воли и своих интересов. Поэтому киевское вече в Х в. не «шумело» против них, «глаголюще» им свои требования, а «молчало», пребывая с ними в полном согласии. Внимание же летописцев по понятным причинам привлекала не повседневная, обыденная деятельность веча, а наиболее яркие вспышки вечевой активности, так или иначе влиявшие на ход исторических событий.
Порядок проведения веча в Х в., вероятно, мало чем отличался от того, который известен по поздним источникам. В летописной статье под 1147 г. рассказано о приеме киевлянами послов великого князя Изяслава Мстиславича. Тогда, по зову князя, тысяцкого и митрополита возле церкви Святой Софии собралось «множество народа», «от мала до велика». Князь Владимир Мстиславич во вступительной речи пояснил суть дела и представил властям и народу послов брата. Послы приветствовали князя, митрополита, тысяцкого и «киян», после чего вече согласилось выслушать их: «Молвита, с чим князь прислал».
В языческом славянском Поморье XI-XII вв. народные сходки происходили схожим образом (но, конечно, без участия христианских иерархов). Вече собиралось в торговые дни на рыночной площади, посередине которой стоял высокий деревянный помост со ступенями, сужавшийся к верху. С него городские старшины и глашатаи говорили перед народом. Торг и вечевые собрания бывали два раза в неделю: один из дней совпадал с христианским воскресеньем (по сведениям Ибн Русте, в карпатском «Джарвабе» - столице «светлого князя» - торговали три дня в месяц; в эти дни, по всей видимости, проходили и вечевые собрания). Город тогда наполнялся людьми из окрестных деревень. Сельские общины были представлены на вече главами патриархальных семей. Кончив торг, они оставались на площади, толкуя о чем придется. Важные дела предварительно обсуждались в совете городских старшин, без чего народная сходка считалась мятежом. Но решения старцев и знати не были обязательными для веча, хотя в подавляющем большинстве случаев вече одобряло приговор совещательного собрания.
За выполнением постановлений веча следили очень строго, жестоко карая несогласных. Титмар Мерзебургский сообщает о лютичах, что, «единодушным советом обсуживая все необходимое по своему усмотрению, они соглашаются все в решении дел. Если же кто из находящихся в одной с ними провинции не согласен с общим собранием в решении дела, то его бьют палками; а если он противоречит публично, то или все свое имущество теряет от пожара и грабительства, или в присутствии всех, смотря по значению своему, платит известное количество денег». В Русской земле решение «столичного» городского веча также обычно безоговорочно поддерживалось «землей»: «…на что же старейшии [города] сдумают, на том же пригороды [сельские округа и «меньшие» города*] стануть» - таким утверждением завершается цитированный выше фрагмент Лаврентьевской летописи.
* Ср.: «…дали сыну его Наримонту пригороды Новгородские: Ладогу, и Ореховый городок, и Корелский городок, Корелскую землю, половину Копорьи в вотчину…» (Воскресенская летопись под 1331 г.). «Пригородами» Киева в Х в. были Чернигов, Переяславль, Вышгород, Витичев и другие города Киевской земли.
Киевское людие было связано с князем только добровольными обязательствами. «Кыяне» видели в княжеской власти олицетворение своих собственных интересов, участвовали в ее формировании и оказывали на нее прямое влияние. Игорь, по свидетельству моравских летописей, некоторое время опасался, как бы «кыяне» не предпочли ему Олега II. Претензии князя на общественное доверие к его властным прерогативам и согласие на это со стороны общества (города, «земли») закреплялись в ряде публичных процедур, которыми сопровождался обряд вокняжения. Над князем совершался некий языческий чин венчания («глава их [славян] коронуется», - сообщает Ибн Русте) и посажения на «отний и дедний» стол, дававший право на титул великого князя. В свою очередь, князь обещал вечу и старцам градским судить и рядить по правде*. Далее следовала церемония «прославления» князя народом, призванная выразить единодушное одобрение и ликование по случаю избрания нового владыки и продемонстрировать отсутствие каких бы то ни было сомнений в законности происходящего. Праздненство завершалось раздачей даров людям и всенародным пиршеством. Княжеская щедрость символизировала благоволение богов к самому князю и служила залогом процветания всей «земли» и каждого из подданных. На этом этапе общественного развития самовластная и вечевая природы публичной власти еще гармонично сочетались.
* Упоминания о соглашениях Киева с князьями почти целиком относятся к XII в. Князю, забывшему «урядить» свои отношения с городом, бояре напоминали: «…ты ся еси еще с людьми Киеве не укрепил». Но этот порядок не был новшеством. Один случай уговора киевлян с князем (претендентом на киевский стол Игорем Ольговичем) отмечен летописью под 1146 г. Требования горожан, много терпевших при прежнем князе Всеволоде от княжеских городских судей, тиунов, состояли в том, чтобы впредь Игорь судил киевлян княжеским судом, а тиуны назначались по согласованию с вечем. Как видим, киевские люди добивались всего лишь восстановления древнего обычая, возвращения к привычным нормам взаимоотношений городского населения с княжеской властью.
Князь имел также обыкновение советоваться со старцами градскими по важным вопросам. Хрестоматийным примером является «думание» князя Владимира Святославича с «людьми» и «старцами» об «уставе землянем», о «ратех» - земских и военных делах, о суде и проч.
Итак, князь, державшийся несколько в стороне от идущей своим чередом городской жизни, тем не менее не порывал своей связи с городом (а через него со всей «землей»). Напротив,, связь эта была крепкая и обоюдная. Обычай не допускал и мысли о самодостаточности какой-либо ипостаси властной триады древнерусского общества - князя, веча, старцев градских. Князь нуждался в «стольном» городе не только потому, что тот был источником материальных и людских ресурсов. Чтобы «княжить и володеть», князь должен был сидеть на «отнем и деднем» златом столе, а последний находился в Киеве и не мог быть перенесен в княжий «терем» или на «двор княж». Желание покончить с зависимостью от города было равносильно тяге к политическому самоубийству, ибо разрушало саму основу легитимности княжеской власти. Поступив так, князь превратился бы в изгоя.
Но и городская община не могла обойтись без князя, который, собственно, и обеспечивал «стольному» городу его столичный статус, а «земле» - положение самостоятельного и независимого политического образования. Кроме того, княжеская власть была единственным верным залогом земского устроения, «правды». Если старцы градские влияли на городские дела благодаря своим личностным качествам - знатности происхождения, выдающимся способностям и т. д., то князь имел значение для города главным образом как политический принцип, разумеется, в той мере, в какой это допускало родоплеменное мышление, не разделявшее строго «господина» и «отца». И конечно, в исторической перспективе принцип должен был взять верх над личностями.
Однако процесс усиления княжеской власти не был порожден самим естественным ходом вещей. Господство обычая в сфере властных отношений ни в малой степени не способствовало этому. И тут очень многое зависело от личности князя, его стремления к расширению княжеских полномочий и способности идти наперекор традиции. При Игоре княжеская власть уже начала кое в чем подминать под себя городскую самостоятельность Киева и других «русских градов». Прямое доказательство тому предоставляет археология. На протяжении всей первой половины Х в. городища-общинные центры в Русской земле (в широком значении) пустеют и повсеместно заменяются княжескими крепостями, которые порой возводились на том же самом месте [Тимощук Б.А. Восточнославянская община VI-X вв. н.э. М., 1990, с. 123]. Конечно же этот процесс отражал утрату туземными общинами значительной части прежних вольностей и усиление княжеской власти на местах. Другим, косвенным доказательством служит одно условие договора 944 г., согласно которому русские «гости» не могли торговать и даже просто появиться в Константинополе без верительной грамоты князя. Инициатива в данном случае исходила от Игоря («уведал князь ваш есть посылати грамоту ко царству нашему»), который благодаря этому получал важный инструмент давления на городское самоуправление в Русской земле. Из хроники византийского писателя Феофана известно, что в 812 г. болгарский хан Крум, заключая мирный договор с Византией, также потребовал «ведущих торговлю в каждой из стран снабжать сигиллиями [документами] и печатями, у не имеющих же печатей отнимать принадлежащее им и вносить на казенные счета». Понятно, что это требование соответствовало интересам усиливавшейся центральной власти и было невыгодно вольным городским купцам.
В целом же во взаимоотношениях города и князя не было заметно решительного преобладания «монархического» или «республиканско-демократического» начал. Давно пора расстаться с почтенной историографической традицией, которая сближает княжескую власть в древней Руси с классической наследственной монархией. С другой стороны, «вряд ли можно говорить и о точном соответствии власти (в Русской земле. - С. Ц.) полисной системе античного образца» [Соловьев В.К. Властители и судьи. Легитимация государственной власти в Древней и Средневековой Руси. IX-I половина XV в. М., 1999, с. 41] (хотя на уровне социально-экономических отношений подобное сопоставление вполне допустимо). Властные отношения в Русской земле предполагали органичное единство двух источников политической власти - князя и общинного самоуправления (веча и старцев градских), которые не могли ни заменить, ни устранить один другого и потому существовали и развивались в непрерывном диалоге друг с другом. Нарушить его могла только случайность: личные амбиции, внешняя угроза, мятеж и т. д.
Древнерусская политическая мысль стремилась всячески поддержать и сохранить равновесие между князем и обществом. В следующем столетии мудрый Боян скажет: «Тяжко ти головы, кроме плечю, зло ти телу, кроме головы», тяжело голове без плеч, худо и телу без головы.
Киеву принадлежала чрезвычайно важная роль в военной организации Русской/Киевской земли. В случае надобности горожане выставляли в поле земское ополчение - тысячу, или полк, укомплектованный воями, городскими и сельскими ратниками из неслужилого (не находившегося на службе у князя) населения, людия. Ополченцы сражались пешими, обыкновенным их вооружением были копья, дротики, луки, широколезвийные ножи, щиты; знатные люди опоясывались мечами. Предводительствовал полком тысяцкий, имевший под началом городскую аристократию - сотских, десятских и нарочитых мужей или, как их еще называли, лучших людей. То были потомки родоплеменной знати, старейшины, или старцы градские (людские), которые в мирное время образовывали нечто вроде городской думы, ведавшей всеми делами в Киеве и распоряжавшейся городской казной. Участвуя в военных предприятиях князя, «кыяне» получали львиную долю захваченной добычи. Так, после усмирения «древлян» Ольга передала Киеву две трети «деревской» дани.
Древнерусские источники не позволяют составить сколько-нибудь цельного представления об общественном статусе старцев градских. По счастью, в нашем распоряжении есть довольно подробные описания общественной организации поморских славян, принадлежащие перу германских миссионеров XII в. И так как славянская часть киевских «полян», согласно данным летописи, происходила из «ляхов», то есть с соседней территории, мы можем использовать сведения германских памятников о поморской знати в качестве методически оправданной и исторически точной аналогии с положением старцев градских в Русской/Киевской земле, тем более что уровень развития общественных институтов в обеих странах был примерно одинаков.
Знатные роды поморских славян пользовались у простого народа совершенно особенным уважением и почтением. Благодаря этому обстоятельству, влияние знатных людей имело вполне самостоятельный источник, независимый ни от князя, ни от веча. Родовая аристократия не состояла на службе у князя и не входила в его дружину. Князь не имел над ней прямой власти, не мог приказывать ей. В тех случаях, когда ему необходимо было заручиться содействием городских старшин, он слал им свои предложения, с поклоном от своего имени, а те, обсудив, принимали их к сведению или отвергали. Из нашей летописи также известно, что в 1147 г. великий князь Изяслав Мстиславич отправил послов в Киев к «брату своему Володимеру… и к Лазарю тысячьскому». Не принадлежа к княжеской администрации и служилым людям, городские старшины не были, однако же, и выборными людьми. Их ведущая роль в управлении городом определялась не решением веча, а исключительно обычаем, предписывавшим чтить благородное происхождение.
Каждый знатный род имел своего главу. Между этими старейшинами обыкновенно выделялся один, славившийся наибольшей древностью рода, богатством, личными достоинствами. Как правило,, такой человек пользовался в городе почти неограниченным влиянием. В этом отношении любопытен пример Щетина, который слыл в Поморье «матерью городов», подобно древнерусскому Киеву. В Житии святого Оттона Бамбергского (начало XII в.) сообщается, что «некто Домослав, первенствовавший между жителями Щетина качествами тела и души и множеством богатства, а равно знатностью рода, пользовался от всех такою честью и таким уважением, что и сам князь поморский Вратислав без его совета и согласия ничего не делал, и от его слова зависели как общественные, так и частные дела. Ибо Щетин, сей отличный город, который, заключая в своей окружности три холма, первенствует между всеми городами Поморья, был наполнен его родственниками, рабами и друзьями. А также в других окрестных странах было у него такое множество родни, что не легко бы стало кому-либо ему противиться…».
Выдающееся положение глав родов было подчеркнуто наличием у них дружины (в XII в. до трех десятков воинов) и их участием в богослужении наравне со жрецами. В том же Щетине, в главном языческом храме, хранились золотые и серебряные кубки и сосуды, из которых по праздникам «делали гадательные возлияния, ели и пили знатные и могущественные люди страны». Здесь же, на священной храмовой земле, городские старейшины держали совет. Для этой цели были выстроены три кутины. Внутри них находились скамьи и столы, «потому что здесь бывали их [знатных щетинцев] совещания и собрания, и сюда они приходили, пить ли, или серьезно толковать о своих делах, в положенные дни и часы».
Но если предварительное обсуждение дела было прерогативой знати, то окончательное решение по нему выносило вече. Правда, Повесть временных лет на протяжении всего Х столетия не отмечает прямо ни одного факта деятельности веча в Киеве, что дало повод Б.Д. Грекову писать о «молчании» веча в этот период [Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1949, с. 348]. По мнению ученого, вечевые собрания были «вероятны в тех случаях, когда города, предоставленные собственно,й инициативе, оказывались в трудном положении», каковые явления имели место в русской истории только со второй половины XI и на всем протяжении XII вв. [Греков Б.Д. Киевская Русь и проблема генезиса русского феодализма // Историк-марксист. 1937. № 5-6].
Этот взгляд на природу и деятельность веча получил дальнейшее развитие в теории «кризисного веча», которую недавно сформулировал В.К. Соловьев. Прежде всего исследователь постулирует, что «все случаи и явного, и гипотетического веча касаются взаимоотношений города и князя». Но «…вечевая легитимность не пересекается с княжеской, действуют либо одна, либо другая и никогда - обе вместе», в связи с чем «…вечевая легитимность может быть охарактеризована как “пульсирующая” - она действует короткий период времени, пока в городе нет постоянной власти князя. Другими словами, вечевая легитимность “заполняет паузу”, в то время когда князь по тем или иным причинам теряет свою легитимность и власть разрушается…». Веча, согласно Соловьеву, формировались стихийно, под действием складывающейся обстановки и не могли быть подготовлены. Только в XII в. в Новгороде был выработан механизм постоянного веча. До того на Руси якобы всегда действовало «кризисное вече» [Соловьев В.К. Властители и судьи. Легитимация государственной власти в Древней и Средневековой Руси. IX-I половина XV в. М., 1999, с. 84-85, 86, 87].
На мой взгяд, выражения «молчание веча» и «кризисное вече» не совсем точные и вряд ли приемлемые. Косвенные упоминания в летописи о киевском вече в Х столетии все же есть: на предложение «древлянских» послов идти замуж за Мала Ольга просит их прислать к ней «мужей нарочитых», иначе, говорит она, «не пустят мене людье киевстии»; эти же «киевляне» шлют послов к Святославу на Дунай с упреками, что «ты, княже, чюжея земли ищеши, и блюдеши, а своея ся охабив…». По известию Титмара Мерзебургского, в Киеве времен Владимира I Святославича насчитывалось 8 рынков, а рынок в древнерусском городе был также и вечевой площадью*. Относительно других древнерусских городов имеются непосредственные указания летописи на происходившие в них вечевые сходки. Так, в 970 г. новгородцы всем миром потребовали от Святослава дать им князя, а в 997 г. жители осажденного печенегами Белгорода «сотвориша вече в граде». Самое существование веча в Русской земле Х в. не подлежит сомнению. Известный фрагмент Лаврентьевской летописи свидетельствует, что веча на Руси искони были обычным делом: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти [волостные, «старшие» города], якож на думу, на веча сходятся…» (летописец Переяславля-Суздальского дает чтение: «..вся власти на думу на веча сходятся»). Вече было архаическим институтом, существовавшим у славян с незапамятных времен. И конечно, оно не могло вдруг исчезнуть на полтора столетия, чтобы так же внезапно опять появиться во второй половине XI в.
* А.В. Назаренко предполагает, что эти восемь рынков указывают на существование в Киеве восьми «концов», аналогичных новгородским [Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX-XI веков: Тексты, перевод, комментарии. М., 1993, с. 143, 200, ком. 108].
Замечание Грекова о «молчании веча» верно только в том отношении, что шумная политическая жизнь веча в ХI-XII вв. действительно сильно отличалась от его исторического существования в предыдущем столетии, как будто почти незаметного и обозначенного в письменных памятниках в большинстве случаев лишь намеками. «Молчание» киевского веча в Х в. есть не что иное, как закономерная фаза его развития накануне политического и социального перерождения. В Русской земле начался процесс становления крупных городских центров, перехода от общинных городищ к городам в собственно,м смысле слова. Неуклонное ослабление родоплеменных связей приводило к тому, что «поляне» все больше ощущали себя «кыянами» - обывателями Киевской земли, а не соплеменниками, спаянными кровно-родственными узами (племенной этноним «поляне» исчезает из летописи после похода 944 г. на Царьград, отныне и навсегда уступив место земскому термину «кыяне»). Веча из племенных собраний превращались в собрания земские, выступавшие от имени «всех людей земли Русской». Земское вече, однако же, не было полной противоположностью вечу племенному, между ними сохранялись многие родственные черты. Одной из таких черт было чувство социально-политической солидарности, пришедшее на смену чувству племенного единства. Рядовые «кыяне», еще не разделенные с городскими властями четкими сословно-имущественными перегородками, видели в старцах градских выразителей своей воли и своих интересов. Поэтому киевское вече в Х в. не «шумело» против них, «глаголюще» им свои требования, а «молчало», пребывая с ними в полном согласии. Внимание же летописцев по понятным причинам привлекала не повседневная, обыденная деятельность веча, а наиболее яркие вспышки вечевой активности, так или иначе влиявшие на ход исторических событий.
Порядок проведения веча в Х в., вероятно, мало чем отличался от того, который известен по поздним источникам. В летописной статье под 1147 г. рассказано о приеме киевлянами послов великого князя Изяслава Мстиславича. Тогда, по зову князя, тысяцкого и митрополита возле церкви Святой Софии собралось «множество народа», «от мала до велика». Князь Владимир Мстиславич во вступительной речи пояснил суть дела и представил властям и народу послов брата. Послы приветствовали князя, митрополита, тысяцкого и «киян», после чего вече согласилось выслушать их: «Молвита, с чим князь прислал».
В языческом славянском Поморье XI-XII вв. народные сходки происходили схожим образом (но, конечно, без участия христианских иерархов). Вече собиралось в торговые дни на рыночной площади, посередине которой стоял высокий деревянный помост со ступенями, сужавшийся к верху. С него городские старшины и глашатаи говорили перед народом. Торг и вечевые собрания бывали два раза в неделю: один из дней совпадал с христианским воскресеньем (по сведениям Ибн Русте, в карпатском «Джарвабе» - столице «светлого князя» - торговали три дня в месяц; в эти дни, по всей видимости, проходили и вечевые собрания). Город тогда наполнялся людьми из окрестных деревень. Сельские общины были представлены на вече главами патриархальных семей. Кончив торг, они оставались на площади, толкуя о чем придется. Важные дела предварительно обсуждались в совете городских старшин, без чего народная сходка считалась мятежом. Но решения старцев и знати не были обязательными для веча, хотя в подавляющем большинстве случаев вече одобряло приговор совещательного собрания.
За выполнением постановлений веча следили очень строго, жестоко карая несогласных. Титмар Мерзебургский сообщает о лютичах, что, «единодушным советом обсуживая все необходимое по своему усмотрению, они соглашаются все в решении дел. Если же кто из находящихся в одной с ними провинции не согласен с общим собранием в решении дела, то его бьют палками; а если он противоречит публично, то или все свое имущество теряет от пожара и грабительства, или в присутствии всех, смотря по значению своему, платит известное количество денег». В Русской земле решение «столичного» городского веча также обычно безоговорочно поддерживалось «землей»: «…на что же старейшии [города] сдумают, на том же пригороды [сельские округа и «меньшие» города*] стануть» - таким утверждением завершается цитированный выше фрагмент Лаврентьевской летописи.
* Ср.: «…дали сыну его Наримонту пригороды Новгородские: Ладогу, и Ореховый городок, и Корелский городок, Корелскую землю, половину Копорьи в вотчину…» (Воскресенская летопись под 1331 г.). «Пригородами» Киева в Х в. были Чернигов, Переяславль, Вышгород, Витичев и другие города Киевской земли.
Киевское людие было связано с князем только добровольными обязательствами. «Кыяне» видели в княжеской власти олицетворение своих собственных интересов, участвовали в ее формировании и оказывали на нее прямое влияние. Игорь, по свидетельству моравских летописей, некоторое время опасался, как бы «кыяне» не предпочли ему Олега II. Претензии князя на общественное доверие к его властным прерогативам и согласие на это со стороны общества (города, «земли») закреплялись в ряде публичных процедур, которыми сопровождался обряд вокняжения. Над князем совершался некий языческий чин венчания («глава их [славян] коронуется», - сообщает Ибн Русте) и посажения на «отний и дедний» стол, дававший право на титул великого князя. В свою очередь, князь обещал вечу и старцам градским судить и рядить по правде*. Далее следовала церемония «прославления» князя народом, призванная выразить единодушное одобрение и ликование по случаю избрания нового владыки и продемонстрировать отсутствие каких бы то ни было сомнений в законности происходящего. Праздненство завершалось раздачей даров людям и всенародным пиршеством. Княжеская щедрость символизировала благоволение богов к самому князю и служила залогом процветания всей «земли» и каждого из подданных. На этом этапе общественного развития самовластная и вечевая природы публичной власти еще гармонично сочетались.
* Упоминания о соглашениях Киева с князьями почти целиком относятся к XII в. Князю, забывшему «урядить» свои отношения с городом, бояре напоминали: «…ты ся еси еще с людьми Киеве не укрепил». Но этот порядок не был новшеством. Один случай уговора киевлян с князем (претендентом на киевский стол Игорем Ольговичем) отмечен летописью под 1146 г. Требования горожан, много терпевших при прежнем князе Всеволоде от княжеских городских судей, тиунов, состояли в том, чтобы впредь Игорь судил киевлян княжеским судом, а тиуны назначались по согласованию с вечем. Как видим, киевские люди добивались всего лишь восстановления древнего обычая, возвращения к привычным нормам взаимоотношений городского населения с княжеской властью.
Князь имел также обыкновение советоваться со старцами градскими по важным вопросам. Хрестоматийным примером является «думание» князя Владимира Святославича с «людьми» и «старцами» об «уставе землянем», о «ратех» - земских и военных делах, о суде и проч.
Итак, князь, державшийся несколько в стороне от идущей своим чередом городской жизни, тем не менее не порывал своей связи с городом (а через него со всей «землей»). Напротив,, связь эта была крепкая и обоюдная. Обычай не допускал и мысли о самодостаточности какой-либо ипостаси властной триады древнерусского общества - князя, веча, старцев градских. Князь нуждался в «стольном» городе не только потому, что тот был источником материальных и людских ресурсов. Чтобы «княжить и володеть», князь должен был сидеть на «отнем и деднем» златом столе, а последний находился в Киеве и не мог быть перенесен в княжий «терем» или на «двор княж». Желание покончить с зависимостью от города было равносильно тяге к политическому самоубийству, ибо разрушало саму основу легитимности княжеской власти. Поступив так, князь превратился бы в изгоя.
Но и городская община не могла обойтись без князя, который, собственно, и обеспечивал «стольному» городу его столичный статус, а «земле» - положение самостоятельного и независимого политического образования. Кроме того, княжеская власть была единственным верным залогом земского устроения, «правды». Если старцы градские влияли на городские дела благодаря своим личностным качествам - знатности происхождения, выдающимся способностям и т. д., то князь имел значение для города главным образом как политический принцип, разумеется, в той мере, в какой это допускало родоплеменное мышление, не разделявшее строго «господина» и «отца». И конечно, в исторической перспективе принцип должен был взять верх над личностями.
Однако процесс усиления княжеской власти не был порожден самим естественным ходом вещей. Господство обычая в сфере властных отношений ни в малой степени не способствовало этому. И тут очень многое зависело от личности князя, его стремления к расширению княжеских полномочий и способности идти наперекор традиции. При Игоре княжеская власть уже начала кое в чем подминать под себя городскую самостоятельность Киева и других «русских градов». Прямое доказательство тому предоставляет археология. На протяжении всей первой половины Х в. городища-общинные центры в Русской земле (в широком значении) пустеют и повсеместно заменяются княжескими крепостями, которые порой возводились на том же самом месте [Тимощук Б.А. Восточнославянская община VI-X вв. н.э. М., 1990, с. 123]. Конечно же этот процесс отражал утрату туземными общинами значительной части прежних вольностей и усиление княжеской власти на местах. Другим, косвенным доказательством служит одно условие договора 944 г., согласно которому русские «гости» не могли торговать и даже просто появиться в Константинополе без верительной грамоты князя. Инициатива в данном случае исходила от Игоря («уведал князь ваш есть посылати грамоту ко царству нашему»), который благодаря этому получал важный инструмент давления на городское самоуправление в Русской земле. Из хроники византийского писателя Феофана известно, что в 812 г. болгарский хан Крум, заключая мирный договор с Византией, также потребовал «ведущих торговлю в каждой из стран снабжать сигиллиями [документами] и печатями, у не имеющих же печатей отнимать принадлежащее им и вносить на казенные счета». Понятно, что это требование соответствовало интересам усиливавшейся центральной власти и было невыгодно вольным городским купцам.
В целом же во взаимоотношениях города и князя не было заметно решительного преобладания «монархического» или «республиканско-демократического» начал. Давно пора расстаться с почтенной историографической традицией, которая сближает княжескую власть в древней Руси с классической наследственной монархией. С другой стороны, «вряд ли можно говорить и о точном соответствии власти (в Русской земле. - С. Ц.) полисной системе античного образца» [Соловьев В.К. Властители и судьи. Легитимация государственной власти в Древней и Средневековой Руси. IX-I половина XV в. М., 1999, с. 41] (хотя на уровне социально-экономических отношений подобное сопоставление вполне допустимо). Властные отношения в Русской земле предполагали органичное единство двух источников политической власти - князя и общинного самоуправления (веча и старцев градских), которые не могли ни заменить, ни устранить один другого и потому существовали и развивались в непрерывном диалоге друг с другом. Нарушить его могла только случайность: личные амбиции, внешняя угроза, мятеж и т. д.
Древнерусская политическая мысль стремилась всячески поддержать и сохранить равновесие между князем и обществом. В следующем столетии мудрый Боян скажет: «Тяжко ти головы, кроме плечю, зло ти телу, кроме головы», тяжело голове без плеч, худо и телу без головы.