Посмотри в глаза чудовищ (Памяти Н.С. Гумилёва)
24 или 25 августа (точная дата неизвестна) 1921 г. большевиками был убит русский поэт Николай Степанович Гумилёв.
Живя в Советской России, Николай Гумилёв не скрывал своих религиозных и политических взглядов - он открыто крестился на храмы, заявлял о своих воззрениях. Так, на одном из поэтических вечеров он на вопрос из зала - «Rаковы ваши политические убеждения?» ответил - «Я убеждённый монархист».
Понятно, что коммунисты желали расправиться с ним под любым предлогом...
24 августа 1921 года вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников «Таганцевского заговора» (всего 61 человек), опубликованное 1 сентября с указанием на то, что приговор уже приведён в исполнение.
Современные исследователи считают, что на самом деле и "заговора" никакого не было - дело («Таганцевский заговор») было от начала до конца сфабриковано чекистами.
Секретные архивы до сих пор не раскрыты (что можно скрывать столько лет?!), но если судить по опубликованным выдержкам из протокола, Гумилёв ни в чем виноват не был, в вину ему вменялось только недонесение.
Точные дата, место расстрела и захоронения неизвестны. Есть несколько версий, где был расстрелян и похоронен поэт:
- Бернгардовка (долина реки Лубьи) около Всеволожска. Мост через реку Лубья, на берегу установлен памятный крест.
- Район пристани «Лисий Нос», за пороховыми складами. Глухая местность недалеко от ж/д станции «Раздельная» (ныне Лисий Нос) .
- Анна Ахматова считала, что место казни было на окраине города в стороне Пороховых.
- Ковалёвский лес, в районе арсенала Ржевского полигона, у изгиба реки Лубьи.
Нашла в журнале френда tverdyi_znak
А еще вот это почитайте:
А.Лазарчук, М.Успенский
Посмотри в глаза чудовищ
Стихи из черной тетради
***
Ты вернешься после пяти недель
Приключений в чужом краю
В цитадель отчизны, в ее скудель,
В неподвижную жизнь мою.
Разобравшись в записях и дарах
И обняв меня в полусне,
О каких морях, о каких горах
Ты наутро расскажешь мне!
Но на все, чем дразнит кофейный Юг
И конфетный блазнит Восток,
Я смотрю без радости, милый друг,
И без зависти, видит Бог.
И пока дождливый, скупой рассвет
Проливается на дома,
Только то и смогу рассказать в ответ,
Как сходил по тебе с ума.
Не боясь окрестных торжеств и смут,
Но не в силах на них смотреть,
Ничего я больше не делал тут
И, должно быть, не буду впредь.
Я вернусь однажды к тебе, Господь,
Демиург, Неизвестно Кто,
И войду, усталую скинув плоть.
Как сдают в гардероб пальто.
И на все расспросы о грузе лет,
Что вместила моя сума,
Только то и смогу рассказать в ответ,
Как сходил по тебе с ума.
Я смотрю без зависти - видишь сам -
На того, кто придет потом.
Ничего я больше не делал там
И не склонен жалеть о том.
И за эту муку, за этот страх,
За рубцы на моей спине -
О каких морях, о каких горах
Ты наутро расскажешь мне!
Из цикла ”Сны”
***
“Кто обидит меня - тому ни часа,
Ни минуты уже не знать покоя:
Бог отметил меня и обещался
Воздавать за меня любому втрое.
Сто громов на обидчика обрушит,
Все надежды и радости отнимет,
Скорбью высушит, ужасом задушит,
Ввергнет в ад и раскаянья не примет.
Так что лучше тебе меня не трогать,
Право, лучше тебе меня не трогать”.
Так он стонет, простертый на дороге,
Изувеченный, жалкий, малорослый,
Так кричит о своем разящем Боге,
Сам покрытый кровавою коростой,
Как змея, перерубленная плугом,
Извивается, бесится, ярится, -
И спешат проходящие с испугом,
Не дыша, отворачивая лица.
Так что лучше тебе его не трогать,
Право, лучше тебе его не трогать.
Так-то въяве и выглядит все это -
Язвы, струпья, лохмотья и каменья,
Знак избранья, особая примета,
Страшный след Твоего прикосновенья.
Знать, зачем-то потребна эта ветошь,
Ни на что не годящаяся с виду.
Так и выглядят все, кого отметишь, -
Чтоб уже никому не дать в обиду.
Так что лучше Тебе меня не трогать,
Право, лучше Тебе меня не трогать.
***
Жара дошла до тридцати пяти.
Преобладанье палевого цвета.
С небес палит, в метро палят, и это
Сравнялось в анонимности почти.
Безадресность претензий! Здесь ответа
Ни перед кем не держат. Долг поэта -
Хотя б размер и рифму соблюсти.
Все спорят, не конец ли это света.
Такое лето, Господи прости.
И что невыносимее жары -
Зимой еще припомнишь с умиленьем,
Как этим серым, палевым каленьем
В июле жгло московские дворы!
Когда наденешь семеро порток,
Припомнишь, как потел в одной тишотке,
Когда жары асфальтовый каток
Туда-сюда катался по Сущевке.
Какими переменами благими
Утешится распаренный народ?
Одни невыносимости другими
Сменяются, и весь круговорот.
О, это солнце, бьющее в упор,
О, этот небосвод, давно не синий,
О, жизнь моя, где с некоторых пор
Невыносимо все, как на подбор -
И дальше будет все невыносимей.
Баллада о кустах
Oh, I was this and I was that…
Kipling. “Tomlinson”
Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд
И двое влюбленных в самой поре, которые бродят тут.
Звучит лягушачье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда.
Ее рука у него в руке, что означает “да”.
Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв.
Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет.
Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх.
Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших
кустах.
На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход),
Сломав обычную пастораль, объема ей придает.
Какое счастие без угроз, какой собор без химер,
Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер?
Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах?
Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах.
Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия,
И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.
Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон,
Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон.
Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.
Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.
Все атрибуты ласкают глаз: двое, ружье, кусты
И непривычно большой запас нравственной правоты.
К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней,
Интересуется больше мной, нежели им и ей.
Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.
Можно пойти растопить камин, можно нажать курок.
.
Их выбор сделан, расчислен путь, известна каждая пядь.
Я все способен перечеркнуть - возможностей ровно пять.
Убить одну; одного; двоих (ты шлюха, он вертопрах);
А то, к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах.
А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем:
Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем,
И сладко будет, идя домой, Прислушаться налегке,
Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке.
Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне,
Все, что автор плел на пяти листах, довершать положено мне.
Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора на виду,
Я сижу в кустах, и менять не стану свой шиповник на
резеду,
Потому что всякой Господней твари полагается свой декор,
Потому что автор, забыв о паре, глядит на меня в упор.
Четвертая баллада
В Москве взрывают наземный транспорт - такси,
троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и
бородат.
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует
взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но
много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая
дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла
не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах
.к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели.
Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на
Трубу
И дальше кружится по бульварам (“Россия” -
Пушкин - Арбат - Пруды) -
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы
необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих
малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных
выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой
уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что
нас убьют, -
И как бы там не трудился Хронос, дробя асфальт и грызя
гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость
охранит.
…Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как
уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда
гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего
гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить
добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за
бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок,
торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному
лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой
вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает
и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый
смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и
смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся
в Аид, -
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что
сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем,
в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну,
пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом,
Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
И вот я еду.
***
Приморский город пустеет к осени -
Пляж обезлюдел, базар остыл, -
И чайки машут над ним раскосыми
Крыльями цвета грязных ветрил.
В конце сезона, как день короткого.
Над бездной, все еще голубой,
Он прекращает жить для курортника
И остается с самим собой.
Себе рисует художник, только что
Клиентов приманивавший с трудом,
И, не спросясь, берет у лоточника
Две папиросы и сок со льдом.
Прокатчик лодок с торговцем сливами
Ведут беседу по фразе в час
И выглядят ежели не счастливыми,
То более мудрыми, чем при нас.
В кафе последние завсегдатаи
Играют в нарды до темноты,
И кипарисы продолговатые
Стоят, как сложенные зонты.
Над этой жизнью, простой и набожной,
Еще не выветрился пока
Запах всякой курортной набережной -
Гнили, йода и шашлыка.
Застыло время, повисла пауза,
Ушли заезжие чужаки,
И море трется о ржавь пакгауза
И лижет серые лежаки.
В небе борются синий с розовым,
Две алчных армии, бас и альт,
Сапфир с рубином, пустыня с озером,
Набоков и Оскар Уайльд.
Приморский город пустеет к осени.
Мир застывает на верхнем до.
Ни жизнь, ни то, что бывает после,
Ни даже то, что бывает до.
На ровной глади - ни волн, ни паруса,
На белых стенах - парад теней.
А мы с тобою и есть та пауза,
В которой сердцу всего вольней.
Мы милость времени, замирание,
Мы выдох века, провал, просвет,
Мы двое, знающие заранее,
Что все проходит, а смерти нет.
***
В преданьях северных племен, живущих в сумерках
берложных,
Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,
Где не снимают лыж и шуб, гордятся запахом тяжелым,
Поют, не разжимая губ, и жиром мажутся моржовым,
Где краток день, как ”Отче наш”, где хрусток наст и
воздух жесток, -
Есть непременный персонаж, обычно девочка-подросток.
На фоне сверстниц и подруг она загадочна как полюс,
Кичится белизною рук и чернотой косы по пояс,
Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,
Не любит будничных забот и все любуется собою
И вот она чешет длинные косы, вот она холит свои
персты,
Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит хвосты,
И вот она щурит черное око - телом упруга, станом
пряма, -
А мать пеняет ей: “Лежебока!” и скорбно делает все сама.
Но тут сюжет меняет ход, ломаясь в целях воспитанья,
И для красотки настает черед крутого испытанья.
Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо
На дерзкий лик и стройный стан (“Чума на оба ваши
чума!”),
Иль выгонят отец и мать (мораль на севере сурова) -
И дочь останется стонать без пропитания и крова,
Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье -
За эту искорку в очах, за эти косы и запястья, -
Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться -
Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.
И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет.
И вот она ранит белые руки о жгучий снег и о вечный
лед,
И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов.
И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,
Поскольку много ли чукче прока в белой руке и
черной косе,
И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть, как все.
И торжествуют наконец законы равенства и рода,
И улыбается отец, и усмиряется погода,
И воцаряется уют, и вкруг свивается прямая,
И люди севера поют, упрямых губ не разжимая, -
Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,
И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.
И только я до сих пор рыдаю среди ликования и родства,
Хотя давно уже соблюдаю все их привычки и
торжества, -
О высшем даре блаженной лени, что побеждает тоску и
страх,
О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!
Нас обточили беспощадно, процедили в решето, -
Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?
О, где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?
Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,
И жизнь разменивается, заканчиваясь, и зарева встают,
И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.
***
Релятивизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
На самом деле правды нет.
Любым словам цена пятак.
Блажен незлобивый поэт,
Который думает не так.
Не правы я, и он, и ты,
И в общий круг вовлечены,
И груз моей неправоты
Не прибавляет мне вины.
На самом деле правды нет.
Мы правы - я, и ты, и он,
И всяк виновник наших бед,
Которым имя легион.
Одним уютна эта взвесь,
Другим желателен каркас,
А третих нет, и это весь
Барьер, который делит нас.
Не зря меня задумал Бог
И вверг туда, где я живу,
И дал по паре рук и ног,
Чтоб рвать цветы и мять траву,
Не зря прислал благую весть
И посулил на все ответ,
Который должен быть и есть,
Хотя на самом деле нет,
Не зря придумал торжество
Своих болезненных причуд
И устранился из него,
Как восемнадцатый верблюд, -
Но тот, кто создал свет и тьму,
Разделит нас на тьму и свет
По отношению к тому,
Чего на самом деле нет.
***
Не потому тебя не прокляну,
Что адское меня пугает пламя,
Что чувствую невнятную вину
За фокусы твои со всеми нами, -
Не поднимаю взгляда к небесам,
Не ожидаю грозного ответа.
Ты не при чем. Ты б не стерпел и сам,
Когда б ты был, когда б ты видел это.
***
Может быть, ее просто давно уже нет,
И поэтому весь наш базар -
Только мельничный шум, только мелочный бред,
Только споры татар и хазар?
Может быть, безотрадные марева дней
И безвыходных лет косяки,
Не будя, не касаясь, проходят над ней,
Как над Китежем воды реки?
Кто такая она - объяснять не берусь
Из под спуда своей немоты.
Не скажу - то ли жизнь, то ли смерть, то ли Русь, -
Слава Богу еще, что не ты.
***
Если шторм меня разбудит -
Я не здесь проснусь.
Я. Полонский
Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом.
Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.
Пускает пузыри и предается негам,
Не помня ни о чем, глухая ко всему.
Душа под счастьем спит. И как под рев метельный
Ребенку снится сон про радужный прибой, -
Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный
Принять за райский сад под твердью голубой.
В закушенных губах ей видится улыбка,
Повсюду лед и смерть - ей блазнится уют.
Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта -
Ей кажется, что рай и ангелы поют.
Пока метался я ночами по квартире,
Пока ходил в ярме угрюмого труда.
Пока я был один - я больше знал о мире.
Несчастному видней. Я больше знал тогда.
Я больше знал о тех, что нищи и убоги.
Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.
Я больше знал о зле - и, может быть, о Боге
Я тоже больше знал, Господь меня прости.
Теперь я все забыл. Измученным и сирым
К лицу всезнание, любви же не к лицу.
Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.
Мне в холоде его тепло, как мертвецу.
…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.
Туманный диск горит негреющим огнем.
Кругом белым-бело, и мы друг другу застим
Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.
Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,
Не знает, не хранит, не видит наяву.
Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит
Того, чем я живу, - хоть я и не живу.
Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,
Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, -
Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.
Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.
***
Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,
Но за него и гроша не дашь.
Теперь я понял, что ты делаешь:
Ты делаешь карандаш.
Как в студенческом пересказе,
где сюжет неприлично гол.
Ты обрываешь ветки и связи
И оставляешь ствол.
Он дико смотрится в роще,
на сквозняке, в сосняке,
Зато его проще
держать в руке.
И вот, когда я покину
Все, из чего расту,
Ты выдолбишь сердцевину
И впустишь пустоту,
Чтоб душа не мешала
Разбирать письмена твои, -
Это касается жала
Мудрой змеи.
Что до угля, тем паче
Пылающего огнем, -
Это не входит в твои задачи.
Что тебе в нем?
Ты более сдержан,
Рисовка тебе претит.
У тебя приготовлен стержень -
Графит.
Он черен - и к твоему труду
Пригоден в самый раз.
Ты мог его закалить в аду,
И это стал бы алмаз -
Ледяная нежить,
Прямизна и стать…
Но алмазами режут,
А ты намерен писать.
И когда после всех мучений
Я забыл слова на родном -
Ты, как всякий истинный гений,
Пишешь сам, о себе одном.
Ломая, переворачивая,
Затачивая, чиня,
Стачивая, растрачивая
И грея в руке меня.
***
Теплый вечер холодного дня.
Ветер, оттепель, пенье сирены.
Не дразни меня, хватит с меня,
Мы видали твои перемены!
Не смущай меня оттепель. Не
Обольщай поворотами к лету.
Я родился в холодной стране.
Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда
Этой пасмурной, брезжащей хмури,
Голых веток и голого льда,
Голой правды о собственной шкуре.
Я сбегу в этот холод. Зане
От соблазнов, грозящих устоям,
Мы укроемся в русской зиме:
Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,
Словно в пику пустому простору,
Обрастает тройной кожурой,
Обращается в малую спору.
Ненавижу осеннюю дрожь
На границе надежды и стужи:
Не буди меня больше. Не трожь.
Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе,
Лед по улицам, шапки по крышам,
Там мы выживем, в тесной норе,
И тепла себе сами надышим.
Как берлогу, поземку, пургу
Не любить нашей северной музе?
Дети будут играть на снегу.
Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей
Лучше сгинуть как можно бесследней.
Приюти меня здесь. Обогрей
Стужей гибельной, правдой последней.
Ненавистник когдаташний твой,
Сын отверженный, враг благодарный, -
Только этому верю: родной
Тьме египетской, ночи полярной.