"очи черные"
Что касается цвета черной смородины, то это тот самый случай, когда запах определяет цвет, раскрывает эмоциональные свойства цвета. На первый взгляд в цвете ведь ничего особенного. Черная поверхность, но не простая, а с поволокой. И этот сухой грубоватый хвостик… А кто знает, что там за этой оболочкой? Но обо всем этом рассказывает именно запах! Цвет черной смородины, наверное, самый душистый цвет.
Почему-то вдыхая этот запах, возникает образ Аксиньи Астаховой. Почему? Если вспомнить Шолоховские пассажи, в которых он раскрывает ее образ, то обязательно будет и поволока в глазах, и… запах… и то, что томится глубоко внутри…
**
Ветер трепал на Аксинье юбку, перебирал на смуглой шее мелкие пушистые завитки. На тяжелом узле волос пламенела расшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, заправленная в юбку, не морщинясь, охватывала крутую спину и налитые плечи. Поднимаясь в гору, Аксинья клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбинка на спине. Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи, провожал глазами каждое движение. Ему хотелось снова заговорить с ней.
**
Она глянула исподлобья; не разжимая губ, скупо улыбнулась. И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые.
**
От мокрых Аксиньиных волос тек нежный, волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дыша полуоткрытым ртом.
- Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым... - шепнул, наклоняясь, Григорий.
Она промолчала. Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущерб стареющего месяца.
**
Григорий лежит на голой прохладной Аксиньиной руке и смотрит в потолок на цепку катушек. Аксинья другой рукой - огрубелыми от работы пальцами - перебирает на запрокинутой голове Григория жесткие, как конский волос, завитки. Аксиньины пальцы пахнут парным коровьим молоком; когда поворачивает Григорий голову, носом втыкаясь Аксинье в подмышку, - хмелем невыбродившим бьет в ноздри острый сладковатый бабий пот.
**
Григорий молчит. Ему хочется спать. Он с трудом раздирает липнущие веки, прямо над ним - мерцающая синевою чернь Аксиньиных глаз.
**
Аксинья ходила на цыпочках, говорила шепотом, но в глазах, присыпанный пеплом страха, чуть приметно тлел уголек, оставшийся от зажженного Гришкой пожара.
**
Вот этот резкий дурманящий запах черной смородины… похожий запах, если убрать вонючки-дезодоранты и прислушаться к естественному запаху женского тела, бывает в наилучший период для зачатия. В нем действительно есть что-то притягательно-дурманящее.
А ведь внутри нее и правда зелье!
**
Дроздиха берет костистой рукой Аксиньину руку, тянет ее к воде.
- Соль взяла? Дай сюды. Кстись на восход.
Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока.
- Зачерпни воды в пригоршню. Испей, - командует Дроздиха.
Аксинья, измочив рукава кофты, напилась. Бабка черным пауком раскорячилась над ленивой волной, присела на корточки, зашептала:
- Студены ключи, со дна текучие... Плоть горючая... Зверем в сердце... Тоска-лихоманица... И крестом святым... пречистая, пресвятая... Раба божия Григория... - доносилось до слуха Аксиньи.
Дроздиха посыпала солью влажную песчаную россыпь под ногами, сыпанула в воду, остатки - Аксинье за пазуху.
- Плесни через плечо водицей. Скорей!
Аксинья проделала. С тоской и злобой оглядела коричневые щеки Дроздихи.
- Все, что ли?
- Поди, милая, позорюй. Все.
**
Это зелье от взаимодействия с воздухом и сахаром приобретает характерный оттенок, который постепенно набирает силу, наливается.
Самое вкусное - перетертая с сахаром смородина, однако… это не хранится, а начинает бродить и как упущенное дрожжевое тесто неконтролируемо «извергаться» через край. Получается что-то такое:
**
Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви.
**
Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом, обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него, кривляясь и скаля зубы.
**
Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз, сыпала слова - одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич, подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев, задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:
- За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка! Мой!
**
Выход - эту массу можно заморозить или, традиционно, сделать варенье.
**
Аксинья, нарядная, помолодевшая, покачиваясь в бедрах, шла в курень.
**
С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на ее лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову.
**
И вот смакуешь это «зелье», и оно во рту разливается сладостью. Когда же все заканчивается, терпко-вяжущее послевкусие сидит в горле маленьким, но крепким комочком.
(М.Шолохов. "Тихий дон")