И был лес, и закружился он в хороводе пыльных клавиш своих, ибо настало время ему играть мелодию ветра. И хвоинки его, обремененные истомой своей, накрыли сервера людские, так что в недрах их затрепетал холод огня.
И вспыхнули коды мышиные фиолетовым хрустом своим, и монитор засветился слащавой улыбкой, как светильник, что в ночи освещает путь заблудшему. Но тогда тучи, увидев это, плюнули горьким сиропом на программиста, что бунтовал против созидания своего. И клавиатура его запела серенады пузырей, сплетенных из мыльного железа, и не было покоя в душе его.
И сказал клевер, что рос в поле странном: "Всегда можно, если нельзя!" И съел шмеля, что летал над ним. Но шмель тот не молчал, ибо заурчал он мелодией холодильника старого, исчезнув в дымке, сладкой, как сахар.
И сказала пчелиная матка: "Не люблю насекомых своих", и отложила яйцо новое. И вот, разверзлось то яйцо, и дождь из кубиков радужных пал на землю, а кубики те начали строить мост в пыльную галактику, где концы и начала смешались.
Но странен был тот мост, ибо каждый кубик был больше моста в несколько размеров других кубиков, и не было смысла видимого в этом. И петлял он сквозь пространство, завязываясь в узлы, что пахли лимонадом и шептали о звездах.
И сверхновая, увидев это, возопила: "Вот это книга!" - и промяукала она это с восторгом, схлопнувшись в черную дыру свою. Но дыра та не была немой, ибо зевнула она годами световыми и выплюнула фортепиано, что играло на всех частотах радуги, и то был знак времени.
И старик, что ходил вдоль бездн своих, вытащил из черной дыры колодца золотую рыбку, но забыл, что хотел просить у нее. И рыбка, зная забвение его, соткала вокруг старика водоворот из забытых снов и предложила чашу лунного чая. Но те сны, обезумевшие от свободы, выпорхнули в явь и рассыпались белесой агонией, что была холодной как смерть.
И агония та, закружившись вихрем снежным, оставила следы из слов стеклянных, что рассыпались в тишине. И не было больше голоса в пустоте, ибо тишина звенела, и так был завершен круг яви и безвременья.