Поминальный каприз
Спасибо за ссылку red_nadia. Этот текст размещен у Надежды в блоге. Очень интересный и познавательный мазок к портрету ненавистницы-мастеровой от балета Плисецкой и её покровительницы-феи Чёрной Лили Брик. Можно соглашаться с автором, не соглашаться, но настолько тонкое прочувствование времени и эпохи мало у кого встретишь. У меня после прочтения сложилось впечатление, возможно, что и ошибочное, что он сам был вхож в салонные секреты Черной Лили, либо в кулисы Большого, что в общем-то почти одно и тоже.
Анатолий МАРТЫНОВ
“Мы - потомки выживших,
И это непоправимо...”.
В. Новодворская
И чтобы завтра с утра - "Лебединое озеро"!..
Со всеми делами: па-де-де, па-де-труа, первое адажио, вторая мотострелковая, Псковская десантная...
И тридцать два фуэте подполковника Жириновского.
Искусство принадлежит народу, а "Лебединое озеро" - правящей партии: только Берию убирали под "Декабристов", при всех последующих подвижках системы велась трансляция штатных испугов - с пупырышками и в пухе.
Видит Бог - не ради смуты мы Смутьяны, это Большой театр спроецировал свой известковый апломб на всю советскую эпоху. Причем нет никаких оснований думать, что такова сила художественный притязаний, взлелеянная легендарной романтикой
Русского классического балета; ибо "умирающий лебедь" в расцвете полных семидесяти лет примадонны Плисецкой - это даже не холмогорский гусь, который умирает от старости.
Это прямой продукт эпохи и по¬следний ее свидетель.
Поминальная сюита диаспоры: "Поскольку заливает стеарин не мысли о свечах, но сами свечи...".
Балерина-еврейка редкость чрезвычайная.
Первая солистка балета - просто невозможная вещь. •
Даже при том, что родной дядя Асаф Мессерер - балетмейстер Большого, в силу чего исходные репертуарные позиции не требовали от дебютантки положенных по прейскуранту жертв.
Кем же надо явиться на свет Божий, чтобы состоять примадонной более полувека?..
Разумеется, не с нашей инстинктивно-дремучей неприязнью к натасканной пластике судить об античных изысках балета, но даже и с позиции специфического любителя феномен Плисецкой объясним только неким неразгаданным геронтологическим капризом Природы, поскольку густо ветвившиеся линии ее рода как ближние, так и дальние - усыхали, деградировали естественно и быстро; подчиняясь неумолимому року иудейского вырождения.
«Мадам Пли» и в девяносто первом, и в девяносто третьем еще танцевала Лебедей в Вене, Токио, Лондоне, Лос-Анжелесе, лишь сокрушаясь и недоумевая втихую: что-то публика заскучала.
Заскучала. И гадать почему, тут бессмысленно.
Однако и взлет несомненный был, и интерес - отнюдь не салонно-жеманный: "Квадриги черные вставали на дыбы на триумфальных поворотах..»
Но было это еще в пору вхождения во власть Никиты Хрущева и длилось временем стихотворческой конфирмации Андрея Вознесёнского, нахально уверявшего, что балет рифмуется с полетом, когда мускульное движение переходит в духовное, и что таковое доступно одной Плисецкой.
Галина Уланова как бы еще и не родилась к тому времени, когда «гадкий утенок" Политехнического сочинил из задних амбиций «Портрет Плисецкой" - ученическую прозу, добросовестно выпячивавшую прилежный восторг посвященного соплеменника: "Ах, она любит Тулуз-Лотрека!.. Это какая-то адскай искра, не хватает огня в этом половинчатом мире. Каждый жест Плисецкой - это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный упрек: "Как же?!."
Как же - Вознесенский сообразил вовремя: его изысканные реверансы зонтику Пастернака и кепкам Катаева будут восприняты снисходительно, как должное, но не станут проходным баллом в московский бомонд, если не распластаться перед национальным сокровищем диаспоры «модельянистой» Майей Михайловной.
И пластался.
А как же?!
Там, где опытные эстеты, как бы не в силах сдержать рвущегся из-под манишки восхищения, упоительно цокали на двести раз виденный "глиссад" Плисецкой, Андрюша младенчески причавкивал, нежно осязая языком собственную находчивость: "Мощь под стать Маяковскому...".
Сомнительность натянутого сравнения скрадывала тщательно импровизируемая непоследовательность: "Самой невесомой она родилась. В мире тяжелых, тупых предметов. Что делать ей в мире гирь?.."
Пилить - что же еще?
Застенчивый лепет недомыслия содержал между тем вполне созревшую расчетливость: помянуть Маяковского было не менее важным аккордом, поскольку знакомился и на первых порах встречался с примадонной - в элитарном салоне Лили Юрьевны Брик, где уже тридцать лет широко щедро проживалось неиссякаемое наследие большевистского горлана. То есть, там же, где и композиторский гений Родиона Щедрина нашел свое место в жизни Большого, сочетавшись с исступленным танцем-вопросом "мадам Пли".
Впрочем, многие там пластались со своими гамлетовскими вопросами, пока государственный кукурозовед не лишил бессмертную Лилю Брик ее законного права на авторские отчисления с миллионных тиражей стихов-лесенок, после чего она, потрясенная и горестная, оставшись без шальных денег, а следовательно, и без множественных друзей дома на Кутузовском, добровольно свела счеты с этим половинчатым миром искусств, явно тяготеющем к зернистой икре и малосольной лососине.
Нет худа без добра - не стало и бомонду нужды вымучивать экспромты на тему незримого командорского присутствия Маяковского, которое "сплющивает ординарность'. Вероятно, почувствовали себя достаточно сплющенными, чтобы проникнуться мистической харизмой Большого театра, официальный культ которого традиционнно отправлялся высшими государственными инстанциями еще со времен Иосифа Виссарионовича.
И где с тех же времен языческой жрицей служила Майя..
Согласимся, что талант.
Уверуем в феномен.
Сойдемся, наконец, на капризе Природы.
Но уже никогда не узнаем, сколько несостоявшихся талантов и неучтенных феноменов не пустила в свет жрица-лебедь, самоотверженно заслоняя Своим оперением "от Кардена" балетную канцелярию ГАБТа от молодых соперниц.
Позиция Плисецкой в Большом соответствовала известному Сталинскому приказу 1942 года «Ни шагу назад!».
Если что и удалось отбить в свою пользу художественному руководителю и главному хореографу Юрию Григоровичу за двадцать пять лет жестокой, изнурительной войны с Плисецкой, так это несколько ведущих партий для своей жены Натальи Бессмертновой, да разок-другой мстительно настоять на исключении из зарубежного гастрольного репертуара щедринской "Анны Карениной", которую монопольно танцевала Майя Михайловна.
Мощь действительно была под стать Маяковскому и даже превосходила, поскольку профессиональная невесомость с лихвой компенсировалась земной тяжестью свободно конвертируемой диаспоры, сознававшей, что еврейские примадонны рождаются в русском балете гораздо реже, чем политические кризисы в России.
Учеников у Плисецкой не было. Школы создать не сумела, да и не пыталась, и пуанты передать по наследству было некому: Хозяйка Медной горы уйдет только вместе с горой.
Недосягаемой для нее осталась лишь улановская Жизель.
Кто понимает тонкости балета, тот сможет объяснить, что за этим репертуарным пробелом стоит недосягаемость самой Галины Улановой. Это щемило немилосердно, но это было именно так, и Григорович здесь ни при чем.
Зато ее "Кармен-сюита" - ошеломительна, а формалисты это те, кто не владеет формой и "потеет в своих двенадцати фуэте".
Плисецкая была "ошеломительно понятна" Риме и Париже, в Лондоне и Мадриде, в Нью-Йорке и Токио, ибо Россию и русское она ненавидела вдохновенно и страстно.
Вознесенский пузырился, разделяя страсть, однако, в мире тяжелых и тупых гирь его стрелку часто зашкаливало: "Ей не среди лебедей танцевать, а среди автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Генри Мура и капеллы Роншан...".
Хорошо хоть не на фоне угольного разреза "Богатырь".
Тем не менее взыскующие к небу и нёбу всплески языка привели его стихи под крышу храма с концертом для поэта с оркестром", сочиненным покладистым Щедриным.
Мечтал он, правда, чтобы и жрица Майя хотя бы прыжковую мазурку присовокупила к гибридной новации, однако, прима благоразумно воздержалась, ибо Андрей Андреевич по молодости лет своих так часто и так натурально причавкивал на "мускульно-духовную пластику, что со временем попривык и невольно приживил гурманский эффект к дикции. Похоже было, навсегда.
Словом, от гарантированного провала "Поэтории" Щедрина-Вознесенского не спасли бы не только фирменные фуэте Плисецкой, но и цыгане с медведями, что вскорости и подтвердилось печально.
Блажь есть блажь - изопы.
Что тут с чем рифмуется, поэту знать лучше, но законсервированную славу свою "мадам Пли" не уронила ни в "Поэторию", ни в какую-либо иную изопу.
Роняли другие, чаще всего - безнадёжно и Невозвратно, что приоткрывалось только в скандальных колонках светской хроники зарубежных гастролей. Балетные Зигфриды, Вронские, Хосе и Тореро ! бежали на запад, как в олимпийском финале эстафеты "четыре по сто".
Впоследствии все, беглецы объясняли это стремлением танцевать "свой репертуар», косвенно признаваясь тем самым, что бежали не от страны и не от Большого - бежали от Плисецкой, у которой неизвестно сколько еще балетных возрастов впереди, а у них-то, у всех - по одному, да и то на исходе.
Плисецкую расчетливо не выпускали за границу до тex пор, пока это не перестало быть для нее актуальным в прямой связи с бестактным вопросом западных корреспондентов: "Почему вы не покидаемо сцену»?.. Когда вы намерены перестать танцевать?"
"Когда мне исполнится сто семь лет.." - зло отвечала она..
"Крутую соль торжественных обид" Майя Михайловна сладко разбавляла безнадежными всхлипами одаренных соперниц, обреченно толпившихся в очереди позади спины примадонны.
Она бы, конечно, осталась на Западе Давно. Когда еще можно было реально рассчитывать на более-менее стабильный успех в течение хотя бы семи-восьми лет. Запоздавший восторг капризной зарубежной публики радовал и согревал душу, но обмануться им всерьез и рискнуть всём наработанным за свою сценическую жизнь - она уже не могла.
В Москве Плисецкая, как бы там ни было, получила и получала по инерции все, что ей могла дать государственная Москва, а там... Там - после двух-трех изматывающих сезонов улыбчивые импресарио оставили бы ее в дешевом отеле с ворохом неоплаченных счетов - удачей почитала бы шанс открыть шляпную мастерскую или массажный кабинет.
Дело было даже не в том, что здесь ее оберегала ненавидимая Держава. Успех там тоже ведь объективно множился у публики невольным ощущением величия страны, которую она представляла на гастролях, и этого нельзя отрицать, равно как и то, что свой творческий пик Плисецкая миновала "невыездной".
Обида и зло застряли в сознании и памяти: во всем виновата "коммунячья" страна. Это было так и не совсем так. Быть может, Плисецкая и по сей день не догадывается, что "невыездной" она стала благодаря своей доброй фее - все той же Лиле Юрьевне Брик, которая всегда была в курсе диссидентские помыслов театрально-литературной элиты, выделяя в отдельную разработку "сольные партитуры" Большого.
Театр на Таганке, к примеру, ее не интересовал - бегите хоть вы все там вслед за бездарным Любимовым. Кому и где они нужны, кроме всеядной Москвы? Никому. Потому и не бежали.
И за Ленкомом догляд не требуется. Кто такой Марк Захаров? Никто. И хорошо чувствует это, а еще лучше понимает, что там "Юнону" на авось не поставишь.
А вот с трескучим апломбом Большого - глаз да глаз.
Уютное гнездышко Лили Юрьевны с чьим-то, бесспорно, командорским присутствием было заведением привлекательным и удобным с любой точки зрения - богемной, надзирающей...
Лиличка Брик, некогда блистательно осуществившая постановку трагического финала последней любовней драмы Володички Маяковского, тонко сочетала свои личные вожделения с интересами государственными, о чем с непоправимым опозданием для себя узнавали ее бессчетные мужья и номенклатурные любовники, которых она, социальной справедливости ради, не разделяла даже условно: "Вместе - дружная семья...".
Идеи свободы, равенства и братства Лиличка понимала весьма своеобразно - через породнение всех со всеми, что само собой исключало проявления чувственного эгоизма и возможность идеологических поблажек. Перед буквой ведомственной инструкции все равны, а незаменимых у нас никогда не было.
Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный "курс молодого бойца , пожалуй, один только Яков Саулович Агранов-Сорензон самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он и вопросы задает тоже он, так как на самом деле являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова.
Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно продумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Маяковскому, Горькому, Мандельштаму.
Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции русской формации, но не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, незадолго перед этим ставшего очередным счастливом мужем Лисички Брик.
Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций - очень милый и интересный человек с шикарными, фантастическими связями. Бабель и Щильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг! обернулся квадратом - с Янечкой.
Лиличка обожала Агранова.
Отдыхая с нею на широкой тахте, купленной, как и все в этой квартире, на деньги покойного Володички, Яков Саулович смешил Лилю забавными эпизодами допроса Примакова. И особенно тем, какой стала физиономия у казачьего военачальника, когда товарищ Агранов официально, но вместе с тем доверительно, как бы по-родственному, сообщил тому, что оперативную разработку его персоны благополучно осуществила несравненная Лиля Юрьевна...
Трудно сказать, какой была физиономия самого Янечки Агранова в один из январских дней 1939 года, когда он сидел в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, - возможно, в той самой, где ровно два года назад терзался муками измены и любви красный комкор Примаков, и где теперь те же ужасы ожидания последнего рассвета, только еще более кошмарные, утяжеленные отчаянием собственного бессилия перед непревзойденным цинизмом и лицедейством подлейшей Лилички, сдавшей его со всеми троцкистскими потрохами, вынуждали его омертвело раскачиваться из стороны в сторону, подвывая и поскуливая, и вспоминать, вспоминать: «Гигантские шаги, с которых петли сняты, в туманной памяти виденья оживут. .."
Знала ли Майя Михайловна об этом непостижимо-злокозненном вареве московской диаспоры под тонким парижским соусом, которым оттеняла пикантность острых блюд Эльза Триоле-Арагон, эмигрантское отражение, младшая сестра и верная соратница Лили Юрьевны? Догадывалась ли, что это окуляры одного бинокля-рентгена, умеющего заглянуть в душу каждого, - впрочем, далеко не каждого, а расчетливо выбирающего эти души, как хороший повар выбирает мясо?..
С нескрываемой гордостью выбранной запечатлела Плисецкая в своих мемуарах нежную признательность урожденным сестрам Каган за их многолетнее внимание к ней, за трогательные сувениры и подарки от "музы и возлюбленной Маяковского"?..
Понятно, что в 431-ю квартиру дома на Кутузовском, как и в парижскую "двухэтажную" - главного редактора коммунистической газеты "Летр Франсе" Луи Арагона, сходились концы и начала всемогущих связей в представлении народной артистки СССР, понятно также, что валюта, что устрицы, что "Вдова Клико", что французские духи и пластинки, а однажды даже и бриллиантовые серьги...
Непонятно только одно: как можно было не увидеть, не заметить, не почувствовать, что из бесконечной исторической галереи персонажей затянувшейся салонной жизни Лили Юрьевны в живых не осталось никого?..
Ни единого человека. Хотя все они были намного моложе.
Сколько успела одышливая, старательная судьба, столько и провела звезд московского бомонда через "захватывающе интересный салон - сначала в Гендриковом переулке, потом на Арбате, а затем уже и на престижном Кутузовском проспекте, где милейшая, не утратившая с годами своего обаяния Лиля Юрьевна бестрепетной рукой метила их печатью исхода, небытия.
Даже непуганый инфант Вознесенский - и тот что-то почуял и отшатнулся, открестился, рискнув вставить в "Портрет Плисецкой" настороженную строку: "В этот дом приходить опасно...".
Неужели и после этого ни разу не забрезжило сомнение , что так не бывает, что не могла Лиличка Брик столь демонстративно и пышно процветать с двадцатых по семидесятые годы советской эпохи, будучи непричастной к арестам, исчезновениям "без права переписки" ссылкам, самоубийствам?..
А ведь так действительно не бывает.
Не только у нас. Вообще не бывает.
Смерть всегда возвращается туда, откуда она уводит свои замечательные жертвы: "И невозможно встретиться, условиться и уклониться не дано...".
В середине семидесятых все ещё энергичная и деятельная Лиля Юрьевна окончательно поняла, что в ее услугах более не нуждаются, но не могла поверить, что на сей раз приговор без суда и следствия вынесен ей самой.
Мучительно долго впускала она в себя осознание того обстоятельства, что мир и впрямь состоит не из лепестков роз и трепетаний "быстроживущих стрекоз», а в основном тяжелых и тупых предметов, коим неведомы боль и сострадание.
Арагону в Париж сообщили: покончила с собой. Он тяжело и надолго задумался, вспоминая внезапную кончину Эльзы.
Беспечная диаспора, проводив в последний путь не столь уж безвременно ушедшую, вернулась к своим "апломб-сюитам" , к извечному стихоплетству, к Страстям по Таганке, к транссексуальным схваткам Большого.
Салонов в Москве более не существовало, зато во множестве плодились плебейские тусовки - подступала эра демократии .
И все же надо признать, что в парадоксальном случае с "невыездной" Плисецкой Лиля Юрьевна скорее спасла балерину, чем погубила ее лучшие годы. Спасла от скорого и бесславного конца балетной карьеры, от безвестности, от прозябания где-нибудь на Брайтон-Бич.
Будь иначе, мир искусства так и не узнал бы, что можно пятьдесят лет состоять примой-балериной, а на пороге семидесятилетия танцевать "Умирающего лебедя".
Уланова сошла со сцены в пятьдесят.
Анна Павлова в пятьдесят умерла.
Наверно, только русский балет способен вынести одинокое испанское чудо с французским ордером, литовским гражданством и еврейской родословной.
Впрочем, русский балет издавна выносит все: мелкую политику, тщеславную дипломатию, клановые интересы, старческую похоть, треугольники и квадраты мужских страстей, усложненную геометрию женских, ну и, конечно, в любом количестве - вражду, интриги, алчность, ненависть, вероломство - словом, все то, что столичный Ершалаим олицетворяет в Большом театре.
Остальное, вероятно, принадлежит народу - немного культуры, немного искусства, плюс прыжковая техника, мигрирующий вокал, пожарная безопасность и несладкий хлеб, которым учитель танцев кормит неотвязных лебедей: "Все твои, Микельанджело, сироты, облаченные в пачки и стыд, и постель, на которой несдвинутый - Моисей водопадом лежит...".
Может, это и в самом деле уже непоправимо?..
Жаль лебедей.
Анатолий МАРТЫНОВ
“Мы - потомки выживших,
И это непоправимо...”.
В. Новодворская
И чтобы завтра с утра - "Лебединое озеро"!..
Со всеми делами: па-де-де, па-де-труа, первое адажио, вторая мотострелковая, Псковская десантная...
И тридцать два фуэте подполковника Жириновского.
Искусство принадлежит народу, а "Лебединое озеро" - правящей партии: только Берию убирали под "Декабристов", при всех последующих подвижках системы велась трансляция штатных испугов - с пупырышками и в пухе.
Видит Бог - не ради смуты мы Смутьяны, это Большой театр спроецировал свой известковый апломб на всю советскую эпоху. Причем нет никаких оснований думать, что такова сила художественный притязаний, взлелеянная легендарной романтикой
Русского классического балета; ибо "умирающий лебедь" в расцвете полных семидесяти лет примадонны Плисецкой - это даже не холмогорский гусь, который умирает от старости.
Это прямой продукт эпохи и по¬следний ее свидетель.
Поминальная сюита диаспоры: "Поскольку заливает стеарин не мысли о свечах, но сами свечи...".
Балерина-еврейка редкость чрезвычайная.
Первая солистка балета - просто невозможная вещь. •
Даже при том, что родной дядя Асаф Мессерер - балетмейстер Большого, в силу чего исходные репертуарные позиции не требовали от дебютантки положенных по прейскуранту жертв.
Кем же надо явиться на свет Божий, чтобы состоять примадонной более полувека?..
Разумеется, не с нашей инстинктивно-дремучей неприязнью к натасканной пластике судить об античных изысках балета, но даже и с позиции специфического любителя феномен Плисецкой объясним только неким неразгаданным геронтологическим капризом Природы, поскольку густо ветвившиеся линии ее рода как ближние, так и дальние - усыхали, деградировали естественно и быстро; подчиняясь неумолимому року иудейского вырождения.
«Мадам Пли» и в девяносто первом, и в девяносто третьем еще танцевала Лебедей в Вене, Токио, Лондоне, Лос-Анжелесе, лишь сокрушаясь и недоумевая втихую: что-то публика заскучала.
Заскучала. И гадать почему, тут бессмысленно.
Однако и взлет несомненный был, и интерес - отнюдь не салонно-жеманный: "Квадриги черные вставали на дыбы на триумфальных поворотах..»
Но было это еще в пору вхождения во власть Никиты Хрущева и длилось временем стихотворческой конфирмации Андрея Вознесёнского, нахально уверявшего, что балет рифмуется с полетом, когда мускульное движение переходит в духовное, и что таковое доступно одной Плисецкой.
Галина Уланова как бы еще и не родилась к тому времени, когда «гадкий утенок" Политехнического сочинил из задних амбиций «Портрет Плисецкой" - ученическую прозу, добросовестно выпячивавшую прилежный восторг посвященного соплеменника: "Ах, она любит Тулуз-Лотрека!.. Это какая-то адскай искра, не хватает огня в этом половинчатом мире. Каждый жест Плисецкой - это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный упрек: "Как же?!."
Как же - Вознесенский сообразил вовремя: его изысканные реверансы зонтику Пастернака и кепкам Катаева будут восприняты снисходительно, как должное, но не станут проходным баллом в московский бомонд, если не распластаться перед национальным сокровищем диаспоры «модельянистой» Майей Михайловной.
И пластался.
А как же?!
Там, где опытные эстеты, как бы не в силах сдержать рвущегся из-под манишки восхищения, упоительно цокали на двести раз виденный "глиссад" Плисецкой, Андрюша младенчески причавкивал, нежно осязая языком собственную находчивость: "Мощь под стать Маяковскому...".
Сомнительность натянутого сравнения скрадывала тщательно импровизируемая непоследовательность: "Самой невесомой она родилась. В мире тяжелых, тупых предметов. Что делать ей в мире гирь?.."
Пилить - что же еще?
Застенчивый лепет недомыслия содержал между тем вполне созревшую расчетливость: помянуть Маяковского было не менее важным аккордом, поскольку знакомился и на первых порах встречался с примадонной - в элитарном салоне Лили Юрьевны Брик, где уже тридцать лет широко щедро проживалось неиссякаемое наследие большевистского горлана. То есть, там же, где и композиторский гений Родиона Щедрина нашел свое место в жизни Большого, сочетавшись с исступленным танцем-вопросом "мадам Пли".
Впрочем, многие там пластались со своими гамлетовскими вопросами, пока государственный кукурозовед не лишил бессмертную Лилю Брик ее законного права на авторские отчисления с миллионных тиражей стихов-лесенок, после чего она, потрясенная и горестная, оставшись без шальных денег, а следовательно, и без множественных друзей дома на Кутузовском, добровольно свела счеты с этим половинчатым миром искусств, явно тяготеющем к зернистой икре и малосольной лососине.
Нет худа без добра - не стало и бомонду нужды вымучивать экспромты на тему незримого командорского присутствия Маяковского, которое "сплющивает ординарность'. Вероятно, почувствовали себя достаточно сплющенными, чтобы проникнуться мистической харизмой Большого театра, официальный культ которого традиционнно отправлялся высшими государственными инстанциями еще со времен Иосифа Виссарионовича.
И где с тех же времен языческой жрицей служила Майя..
Согласимся, что талант.
Уверуем в феномен.
Сойдемся, наконец, на капризе Природы.
Но уже никогда не узнаем, сколько несостоявшихся талантов и неучтенных феноменов не пустила в свет жрица-лебедь, самоотверженно заслоняя Своим оперением "от Кардена" балетную канцелярию ГАБТа от молодых соперниц.
Позиция Плисецкой в Большом соответствовала известному Сталинскому приказу 1942 года «Ни шагу назад!».
Если что и удалось отбить в свою пользу художественному руководителю и главному хореографу Юрию Григоровичу за двадцать пять лет жестокой, изнурительной войны с Плисецкой, так это несколько ведущих партий для своей жены Натальи Бессмертновой, да разок-другой мстительно настоять на исключении из зарубежного гастрольного репертуара щедринской "Анны Карениной", которую монопольно танцевала Майя Михайловна.
Мощь действительно была под стать Маяковскому и даже превосходила, поскольку профессиональная невесомость с лихвой компенсировалась земной тяжестью свободно конвертируемой диаспоры, сознававшей, что еврейские примадонны рождаются в русском балете гораздо реже, чем политические кризисы в России.
Учеников у Плисецкой не было. Школы создать не сумела, да и не пыталась, и пуанты передать по наследству было некому: Хозяйка Медной горы уйдет только вместе с горой.
Недосягаемой для нее осталась лишь улановская Жизель.
Кто понимает тонкости балета, тот сможет объяснить, что за этим репертуарным пробелом стоит недосягаемость самой Галины Улановой. Это щемило немилосердно, но это было именно так, и Григорович здесь ни при чем.
Зато ее "Кармен-сюита" - ошеломительна, а формалисты это те, кто не владеет формой и "потеет в своих двенадцати фуэте".
Плисецкая была "ошеломительно понятна" Риме и Париже, в Лондоне и Мадриде, в Нью-Йорке и Токио, ибо Россию и русское она ненавидела вдохновенно и страстно.
Вознесенский пузырился, разделяя страсть, однако, в мире тяжелых и тупых гирь его стрелку часто зашкаливало: "Ей не среди лебедей танцевать, а среди автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Генри Мура и капеллы Роншан...".
Хорошо хоть не на фоне угольного разреза "Богатырь".
Тем не менее взыскующие к небу и нёбу всплески языка привели его стихи под крышу храма с концертом для поэта с оркестром", сочиненным покладистым Щедриным.
Мечтал он, правда, чтобы и жрица Майя хотя бы прыжковую мазурку присовокупила к гибридной новации, однако, прима благоразумно воздержалась, ибо Андрей Андреевич по молодости лет своих так часто и так натурально причавкивал на "мускульно-духовную пластику, что со временем попривык и невольно приживил гурманский эффект к дикции. Похоже было, навсегда.
Словом, от гарантированного провала "Поэтории" Щедрина-Вознесенского не спасли бы не только фирменные фуэте Плисецкой, но и цыгане с медведями, что вскорости и подтвердилось печально.
Блажь есть блажь - изопы.
Что тут с чем рифмуется, поэту знать лучше, но законсервированную славу свою "мадам Пли" не уронила ни в "Поэторию", ни в какую-либо иную изопу.
Роняли другие, чаще всего - безнадёжно и Невозвратно, что приоткрывалось только в скандальных колонках светской хроники зарубежных гастролей. Балетные Зигфриды, Вронские, Хосе и Тореро ! бежали на запад, как в олимпийском финале эстафеты "четыре по сто".
Впоследствии все, беглецы объясняли это стремлением танцевать "свой репертуар», косвенно признаваясь тем самым, что бежали не от страны и не от Большого - бежали от Плисецкой, у которой неизвестно сколько еще балетных возрастов впереди, а у них-то, у всех - по одному, да и то на исходе.
Плисецкую расчетливо не выпускали за границу до тex пор, пока это не перестало быть для нее актуальным в прямой связи с бестактным вопросом западных корреспондентов: "Почему вы не покидаемо сцену»?.. Когда вы намерены перестать танцевать?"
"Когда мне исполнится сто семь лет.." - зло отвечала она..
"Крутую соль торжественных обид" Майя Михайловна сладко разбавляла безнадежными всхлипами одаренных соперниц, обреченно толпившихся в очереди позади спины примадонны.
Она бы, конечно, осталась на Западе Давно. Когда еще можно было реально рассчитывать на более-менее стабильный успех в течение хотя бы семи-восьми лет. Запоздавший восторг капризной зарубежной публики радовал и согревал душу, но обмануться им всерьез и рискнуть всём наработанным за свою сценическую жизнь - она уже не могла.
В Москве Плисецкая, как бы там ни было, получила и получала по инерции все, что ей могла дать государственная Москва, а там... Там - после двух-трех изматывающих сезонов улыбчивые импресарио оставили бы ее в дешевом отеле с ворохом неоплаченных счетов - удачей почитала бы шанс открыть шляпную мастерскую или массажный кабинет.
Дело было даже не в том, что здесь ее оберегала ненавидимая Держава. Успех там тоже ведь объективно множился у публики невольным ощущением величия страны, которую она представляла на гастролях, и этого нельзя отрицать, равно как и то, что свой творческий пик Плисецкая миновала "невыездной".
Обида и зло застряли в сознании и памяти: во всем виновата "коммунячья" страна. Это было так и не совсем так. Быть может, Плисецкая и по сей день не догадывается, что "невыездной" она стала благодаря своей доброй фее - все той же Лиле Юрьевне Брик, которая всегда была в курсе диссидентские помыслов театрально-литературной элиты, выделяя в отдельную разработку "сольные партитуры" Большого.
Театр на Таганке, к примеру, ее не интересовал - бегите хоть вы все там вслед за бездарным Любимовым. Кому и где они нужны, кроме всеядной Москвы? Никому. Потому и не бежали.
И за Ленкомом догляд не требуется. Кто такой Марк Захаров? Никто. И хорошо чувствует это, а еще лучше понимает, что там "Юнону" на авось не поставишь.
А вот с трескучим апломбом Большого - глаз да глаз.
Уютное гнездышко Лили Юрьевны с чьим-то, бесспорно, командорским присутствием было заведением привлекательным и удобным с любой точки зрения - богемной, надзирающей...
Лиличка Брик, некогда блистательно осуществившая постановку трагического финала последней любовней драмы Володички Маяковского, тонко сочетала свои личные вожделения с интересами государственными, о чем с непоправимым опозданием для себя узнавали ее бессчетные мужья и номенклатурные любовники, которых она, социальной справедливости ради, не разделяла даже условно: "Вместе - дружная семья...".
Идеи свободы, равенства и братства Лиличка понимала весьма своеобразно - через породнение всех со всеми, что само собой исключало проявления чувственного эгоизма и возможность идеологических поблажек. Перед буквой ведомственной инструкции все равны, а незаменимых у нас никогда не было.
Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный "курс молодого бойца , пожалуй, один только Яков Саулович Агранов-Сорензон самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он и вопросы задает тоже он, так как на самом деле являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова.
Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно продумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Маяковскому, Горькому, Мандельштаму.
Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции русской формации, но не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, незадолго перед этим ставшего очередным счастливом мужем Лисички Брик.
Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций - очень милый и интересный человек с шикарными, фантастическими связями. Бабель и Щильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг! обернулся квадратом - с Янечкой.
Лиличка обожала Агранова.
Отдыхая с нею на широкой тахте, купленной, как и все в этой квартире, на деньги покойного Володички, Яков Саулович смешил Лилю забавными эпизодами допроса Примакова. И особенно тем, какой стала физиономия у казачьего военачальника, когда товарищ Агранов официально, но вместе с тем доверительно, как бы по-родственному, сообщил тому, что оперативную разработку его персоны благополучно осуществила несравненная Лиля Юрьевна...
Трудно сказать, какой была физиономия самого Янечки Агранова в один из январских дней 1939 года, когда он сидел в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, - возможно, в той самой, где ровно два года назад терзался муками измены и любви красный комкор Примаков, и где теперь те же ужасы ожидания последнего рассвета, только еще более кошмарные, утяжеленные отчаянием собственного бессилия перед непревзойденным цинизмом и лицедейством подлейшей Лилички, сдавшей его со всеми троцкистскими потрохами, вынуждали его омертвело раскачиваться из стороны в сторону, подвывая и поскуливая, и вспоминать, вспоминать: «Гигантские шаги, с которых петли сняты, в туманной памяти виденья оживут. .."
Знала ли Майя Михайловна об этом непостижимо-злокозненном вареве московской диаспоры под тонким парижским соусом, которым оттеняла пикантность острых блюд Эльза Триоле-Арагон, эмигрантское отражение, младшая сестра и верная соратница Лили Юрьевны? Догадывалась ли, что это окуляры одного бинокля-рентгена, умеющего заглянуть в душу каждого, - впрочем, далеко не каждого, а расчетливо выбирающего эти души, как хороший повар выбирает мясо?..
С нескрываемой гордостью выбранной запечатлела Плисецкая в своих мемуарах нежную признательность урожденным сестрам Каган за их многолетнее внимание к ней, за трогательные сувениры и подарки от "музы и возлюбленной Маяковского"?..
Понятно, что в 431-ю квартиру дома на Кутузовском, как и в парижскую "двухэтажную" - главного редактора коммунистической газеты "Летр Франсе" Луи Арагона, сходились концы и начала всемогущих связей в представлении народной артистки СССР, понятно также, что валюта, что устрицы, что "Вдова Клико", что французские духи и пластинки, а однажды даже и бриллиантовые серьги...
Непонятно только одно: как можно было не увидеть, не заметить, не почувствовать, что из бесконечной исторической галереи персонажей затянувшейся салонной жизни Лили Юрьевны в живых не осталось никого?..
Ни единого человека. Хотя все они были намного моложе.
Сколько успела одышливая, старательная судьба, столько и провела звезд московского бомонда через "захватывающе интересный салон - сначала в Гендриковом переулке, потом на Арбате, а затем уже и на престижном Кутузовском проспекте, где милейшая, не утратившая с годами своего обаяния Лиля Юрьевна бестрепетной рукой метила их печатью исхода, небытия.
Даже непуганый инфант Вознесенский - и тот что-то почуял и отшатнулся, открестился, рискнув вставить в "Портрет Плисецкой" настороженную строку: "В этот дом приходить опасно...".
Неужели и после этого ни разу не забрезжило сомнение , что так не бывает, что не могла Лиличка Брик столь демонстративно и пышно процветать с двадцатых по семидесятые годы советской эпохи, будучи непричастной к арестам, исчезновениям "без права переписки" ссылкам, самоубийствам?..
А ведь так действительно не бывает.
Не только у нас. Вообще не бывает.
Смерть всегда возвращается туда, откуда она уводит свои замечательные жертвы: "И невозможно встретиться, условиться и уклониться не дано...".
В середине семидесятых все ещё энергичная и деятельная Лиля Юрьевна окончательно поняла, что в ее услугах более не нуждаются, но не могла поверить, что на сей раз приговор без суда и следствия вынесен ей самой.
Мучительно долго впускала она в себя осознание того обстоятельства, что мир и впрямь состоит не из лепестков роз и трепетаний "быстроживущих стрекоз», а в основном тяжелых и тупых предметов, коим неведомы боль и сострадание.
Арагону в Париж сообщили: покончила с собой. Он тяжело и надолго задумался, вспоминая внезапную кончину Эльзы.
Беспечная диаспора, проводив в последний путь не столь уж безвременно ушедшую, вернулась к своим "апломб-сюитам" , к извечному стихоплетству, к Страстям по Таганке, к транссексуальным схваткам Большого.
Салонов в Москве более не существовало, зато во множестве плодились плебейские тусовки - подступала эра демократии .
И все же надо признать, что в парадоксальном случае с "невыездной" Плисецкой Лиля Юрьевна скорее спасла балерину, чем погубила ее лучшие годы. Спасла от скорого и бесславного конца балетной карьеры, от безвестности, от прозябания где-нибудь на Брайтон-Бич.
Будь иначе, мир искусства так и не узнал бы, что можно пятьдесят лет состоять примой-балериной, а на пороге семидесятилетия танцевать "Умирающего лебедя".
Уланова сошла со сцены в пятьдесят.
Анна Павлова в пятьдесят умерла.
Наверно, только русский балет способен вынести одинокое испанское чудо с французским ордером, литовским гражданством и еврейской родословной.
Впрочем, русский балет издавна выносит все: мелкую политику, тщеславную дипломатию, клановые интересы, старческую похоть, треугольники и квадраты мужских страстей, усложненную геометрию женских, ну и, конечно, в любом количестве - вражду, интриги, алчность, ненависть, вероломство - словом, все то, что столичный Ершалаим олицетворяет в Большом театре.
Остальное, вероятно, принадлежит народу - немного культуры, немного искусства, плюс прыжковая техника, мигрирующий вокал, пожарная безопасность и несладкий хлеб, которым учитель танцев кормит неотвязных лебедей: "Все твои, Микельанджело, сироты, облаченные в пачки и стыд, и постель, на которой несдвинутый - Моисей водопадом лежит...".
Может, это и в самом деле уже непоправимо?..
Жаль лебедей.