(no subject)
Сегодня моей прабабушке Мане исполнилось бы сто два года. Примерно сто два, потому что точной даты ее рождения мы не знали, но сто -- это уже тот рубеж, когда совершенно точно и не важно.
Ее почти девять лет, как нет с нами, и я по ней очень скучаю.
Она была замечательная -- спокойная, заботливая, добрая, практичная, непритязательная для себя, но хотящая лучшего для ее родных, умная, терпеливая, и, самая главное, очень любящая. Она играла со мной в дурака, когда мне было четыре года, распрашивала про школу, когда я была постарше и держалась за мою руку, когда мы ехали на поезде в Москву в январе 1993го, а потом летели в Америку. Она никогда не жаловалась на свои болячки, и совсем не хотела рассказывать о прошлом, лишь иногда вспоминая со слезами.
В мои редкие приезды из колледжа я приходила в гости к бабушке, и видела, как прабабушка стоит у окна в своей комнате, выжидая меня. Я разговаривала с бабушкой и дедушкой, а потом поднималась наверх, к прабабушке. "Люсенька," говорила она мне, "родненькая моя Люсенька. Не целуй меня, что ты, я уже старенькая вон какая." Но я ее целовала, и садилась рядом, и расчесывала гребнем ее черно-седые волосы. Но это было редко, слишком редко.
Позавчера мы с Пухтышкиным разговаривали о том, кто кого родил, и кто у кого в животике сначала жил. Как ни странно, именно с этим "в животике" он стал понимать родство между его различными бабушками и прабабушками, и что вообще значит "бабушка" -- то есть почему эти замечательные любимые люди ему бабушки или дедушки. И когда мы дошли до бабушки Лиды, я рассказала ему, что у бабушки Лиды тоже была мама, конечно, и звали ее бабушка Маня, и была эта бабушка очень хорошая и любимая.
"Но я с ней не познакомился", -- сказал Пухтышкин.
"Нет, ты ее не застал. А жаль."
Но мы не вечны, а время бежит. И ровно через месяц будет уже годик Мурмилке, названной в честь бабушки Мани.
Ее почти девять лет, как нет с нами, и я по ней очень скучаю.
Она была замечательная -- спокойная, заботливая, добрая, практичная, непритязательная для себя, но хотящая лучшего для ее родных, умная, терпеливая, и, самая главное, очень любящая. Она играла со мной в дурака, когда мне было четыре года, распрашивала про школу, когда я была постарше и держалась за мою руку, когда мы ехали на поезде в Москву в январе 1993го, а потом летели в Америку. Она никогда не жаловалась на свои болячки, и совсем не хотела рассказывать о прошлом, лишь иногда вспоминая со слезами.
В мои редкие приезды из колледжа я приходила в гости к бабушке, и видела, как прабабушка стоит у окна в своей комнате, выжидая меня. Я разговаривала с бабушкой и дедушкой, а потом поднималась наверх, к прабабушке. "Люсенька," говорила она мне, "родненькая моя Люсенька. Не целуй меня, что ты, я уже старенькая вон какая." Но я ее целовала, и садилась рядом, и расчесывала гребнем ее черно-седые волосы. Но это было редко, слишком редко.
Позавчера мы с Пухтышкиным разговаривали о том, кто кого родил, и кто у кого в животике сначала жил. Как ни странно, именно с этим "в животике" он стал понимать родство между его различными бабушками и прабабушками, и что вообще значит "бабушка" -- то есть почему эти замечательные любимые люди ему бабушки или дедушки. И когда мы дошли до бабушки Лиды, я рассказала ему, что у бабушки Лиды тоже была мама, конечно, и звали ее бабушка Маня, и была эта бабушка очень хорошая и любимая.
"Но я с ней не познакомился", -- сказал Пухтышкин.
"Нет, ты ее не застал. А жаль."
Но мы не вечны, а время бежит. И ровно через месяц будет уже годик Мурмилке, названной в честь бабушки Мани.