Camp bullying
Мы сидели с Пухтышкиным на его полотенце; он -- загоревший, с нахохлившимися волосами, как мокрый, но довольный воробушек, -- ел свой ланч, а я щурилась от солнца и расматривала его лагерных сотоварищей, вожатых и океан. Мальчики постарше поели быстрее, и парочка из них отделилась от своей групки и подошла к нам. Один из них -- коренастый, невысокий парень лет девяти -- наклонился и что-то прошептал в ухо Пухтышкину. Тот, казалось, этого даже не заметил -- хотя я позже поняла, что вполне возможно, что он только специально делал вид, что ничего не слышит. Тогда второй ребенок -- с длинными распатланными волосами и веснусчатым лицом, так что было сложно понять, это девочка или мальчик -- тоже подбежал, так же наклонился, прошептал и отбежал. Я толком не поняла, что произошло, а Пухтышкин оставался невозмутим, как будто кроме меня и его на берегу никого не было. Увидев, что результата нет, коренастый коротыш сделал еще попытку, на этот раз прислонившись так близко, что чуть не повалил ребенка. Мой сын от него отмахнулся и повернулся обратно ко мне.
"Что он сказал?" спросила я.
"Ничего, только глупости какие-то."
Я продолжала спрашивать -- стараясь настоять, но не спугнуть -- но мне уже и так было понятно, что это старшие пацаны дразнили того, кто поменьше.
Ничто меня так не заставляет думать о розгах как о средстве воспитания чужих детей, как проявления того, что входит в емкое английское слово "bullying". У меня на это эмоциональная реакция, целый пласт детских еще эмоций, собственных воспоминаний и собственной беспомощности, уже перед лицом этих новых мучителей. И не важно даже, дразнят моих детей или чужих, так хочется им помочь, надавать обидчикам или, еще лучше, обьяснить. Но я понимаю, что первое неправильно, а второе почти невозможно.
Причем то ли обидчики пошли сейчас совсем бестыжие, то ли просто не особо умные, то ли я произвожу такое невнушающее впечатление, но мое присутствие их, похоже, совсем не смутило. Я сидела, мучимая желанием пойти и надавать им по шее или накричать, или сделать хоть что-то, и пониманием, что я не знаю, что делать, что правильно делать. Я добилась наконец-то от Пухтышкина, что они ему говорили по многу раз за день -- что у него красные глаза (небольшое раздражение на коже под глазами), и что это значит, что он больной -- это обьективно не ужасно, и радует, что на большее пока их фантазия не способна, но огорчает именно желание дразнить, именно потребность во многих детях найти кого-то чтоб помучить, чтоб обличить, чтоб обьявить как неправильного.
"А ты им скажи, что да, больной, и раз они подходят к тебе так часто, то значит тоже уже заболели", посоветовала я ребенку. "Ну или хотя бы, что они явно не самые умные, если уже четвертый день одно и то же говорят и ничего лучше придумать не могут."
"Я не хочу говорить им что-то, отчего им может быть неприятно" ответил мне мой урожденный пацифист. Но идея, что те мальчишки просто дураки ему понравилась и как-то подбодрила.
Рядом с нами расположились белобрысый мальчик Ваня и его друг. Друг проглотил свой ланч состоявший из какого-то джанк-фуда в упаковке и сидел и смотрел, как Ваня методично поедает сосиску с вермишелями из стоявшей на песке пластиковой пасудины.
"Ты ЭТО ешь? Ты что, ешь СОСИСКИ?" спрашивал друг.
"Ага", кивал Ваня, и низко сгибался за очередной порцией.
"И МАКАРОНЫ? Вот ЭТИ? Ты будешь есть эту гадость?"
"Да", так же отвечал Ваня, опять пытаясь не уронить на берег вермишель.
"Да у тебя там грязь -- Ха-Ха-Ха -- ты ешь грязь".
"Это не грязь, это русский перец", -- невозмутимо парировал Ваня, не обращая внимания на песчинки, затесавшиеся в макароны.
Закончив вермишель, Ваня вытащил лаваш с сыром.
"Что ЭТО?" с напускным ужасом спросил друг.
"Quesadilla".
"Ты и ЭТУ дрянь будешь есть?"
Видимо немного утоленный голод Вани уже не заглушал желание не быть осмеянным. "Нет, что ты, я quesadilla не ем" ответил он, отбрасывая кулек другу. Тот отфутболил его обратно. Они стали перекидываться, заверяя друг друга, что эту гадость они терпеть не могут.
"Quesadilla -- это же вкусно", с удивлением откомментировал этот разгор Пухтышкин.
"Так скажи им", -- посоветовала я ему. "скажи, что тебе она нравится -- и Ване это поможет."
"Я ОБОЖАЮ quesadilla", -- громко сказал Пухтышкин, поворачиваясь к перебрасывающимся соседям. "Она такая вкусная."
"Да, вкусная!" с облегчением подхватил Ваня, и, выдернув кулек с лавашом, с удовольствием стал есть. "Мне она тоже нравится." Инциндент был исчерпан. Все-таки двое -- это уже тоже общественное мнение, это не в одиночку быть обвиненным в un-coolness.
Вот они мы, со стороны. Коротко стриженный сидящий к камере задом мальчик -- Ваня. Стоящий в клетчатых плавках -- Пухтышкин обидчик.
Во всех книгах советуют, что лучше всего против bullying работает игнор -- если ты не даешь обидчику видеть, что он тебя задел, то ему постепенно станет скучно, и он отстанет. Пухтышкин инстиктивно так и делал против старших, но то ли неделя -- недостаточное время чтоб наскучить, то ли главный зачинщик -- тот, коренастый, а патлатый лишь его обезьянка, как я заметила -- действительно не отличался интеллектуальными способностями, но к пятнице так и не отстал.
В последний день лагеря для родителей устраивалось что-то вроде показательных выступлений, чтоб они могли посмотреть на своих серферов. До этого, когда на берег пришли мы с моей мамой и Мурмилкой, лагерники соревновались в построении замков из песка -- какая группа соорудит выше за десять минут. Мурмилка тут же полезла копать и помогать строить вместе с Гошей, и дети с его группы подвинулись и дали ей место возле их башни. "Быстрее, быстрее," командовал кто-то из старших, -- "тут насыпайте, там налейте воды, с той стороны укрепляйте стены" -- Пухтышкин, Мурмилка и другие как могли выполняли команды, тоже повторяя "быстрее, нам надо быстрее."
Я возилась с фотоаппаратом и не заметила, как тон переговоров в группе строителей изменился. "Иди к своей маме," -- вдруг услышала я от коренастого, которого я до этого я и не заметила в общей кутерьме одинаково одетых тел, -- "бегом к своей маме, ты нам здесь не нужен" -- командовал он то ли Пухтышкину, то ли Мурмилке, то ли обоим. Пухтышкин делал вид, что не слышит, а Мурмилка смотрела на него и копировала его поведение, только рассеянно улыбалась, неуверенная, как вести себя в такой ситуации. "Как по русски будет 'мама'?" продолжал коренастый, и за ним стал подпевать и патлатый. Остальные дети молчали -- не помогали прогонять, но и не защищали; некоторые из них даже стали приговаривать то же самое. "Сейчас я пойду и позову твою маму, чтоб она тебя забрала отсюда" бахвалился девятилетний грозила, не видя, что я стою у него за спиной.
Я застыла в нерешительности, не зная, вмешаться или нет. Позвать вожатую? Сказать что-то дразниле? Тут прозвучал свисток окончания соревнования, и до меня уже слишком поздно дошла фраза про "я тут. Ты хочешь мне что-то сказать? Или только и горазд, что на маленьких нападать?" Вот так и в детстве, все едкие ответы приходили на минуту после окончания стычки.
Пухтышкину лагерь понравился, и он уже много раз просил, чтоб в следующем году опять туда ходить -- даже не упоминая bullying. Да и я не слишком про это беспокоюсь; думаю, что, увы, в будущем ему придется столкнуться с примерами и похуже, так что может и не ужасно это, что он набирается внутренних ресурсов игнорирования или противостояния. Но заметно, как один человек -- one rotten apple -- действительно способен отравить настроение другим и натравить других детей, только если ему не противостоят. Если б кто-то из детей сказал коренастому заткнуться, если б кто-то встал на сторону Пухтышкина -- то я уверена, что инцидент был бы тут же исчерпан, как и с тем лавашом. Причем не надо, чтоб это был старший или сильный -- в таких ситуациях достаточно, чтоб просто еще кто-то не промолчал.
"Что он сказал?" спросила я.
"Ничего, только глупости какие-то."
Я продолжала спрашивать -- стараясь настоять, но не спугнуть -- но мне уже и так было понятно, что это старшие пацаны дразнили того, кто поменьше.
Ничто меня так не заставляет думать о розгах как о средстве воспитания чужих детей, как проявления того, что входит в емкое английское слово "bullying". У меня на это эмоциональная реакция, целый пласт детских еще эмоций, собственных воспоминаний и собственной беспомощности, уже перед лицом этих новых мучителей. И не важно даже, дразнят моих детей или чужих, так хочется им помочь, надавать обидчикам или, еще лучше, обьяснить. Но я понимаю, что первое неправильно, а второе почти невозможно.
Причем то ли обидчики пошли сейчас совсем бестыжие, то ли просто не особо умные, то ли я произвожу такое невнушающее впечатление, но мое присутствие их, похоже, совсем не смутило. Я сидела, мучимая желанием пойти и надавать им по шее или накричать, или сделать хоть что-то, и пониманием, что я не знаю, что делать, что правильно делать. Я добилась наконец-то от Пухтышкина, что они ему говорили по многу раз за день -- что у него красные глаза (небольшое раздражение на коже под глазами), и что это значит, что он больной -- это обьективно не ужасно, и радует, что на большее пока их фантазия не способна, но огорчает именно желание дразнить, именно потребность во многих детях найти кого-то чтоб помучить, чтоб обличить, чтоб обьявить как неправильного.
"А ты им скажи, что да, больной, и раз они подходят к тебе так часто, то значит тоже уже заболели", посоветовала я ребенку. "Ну или хотя бы, что они явно не самые умные, если уже четвертый день одно и то же говорят и ничего лучше придумать не могут."
"Я не хочу говорить им что-то, отчего им может быть неприятно" ответил мне мой урожденный пацифист. Но идея, что те мальчишки просто дураки ему понравилась и как-то подбодрила.
Рядом с нами расположились белобрысый мальчик Ваня и его друг. Друг проглотил свой ланч состоявший из какого-то джанк-фуда в упаковке и сидел и смотрел, как Ваня методично поедает сосиску с вермишелями из стоявшей на песке пластиковой пасудины.
"Ты ЭТО ешь? Ты что, ешь СОСИСКИ?" спрашивал друг.
"Ага", кивал Ваня, и низко сгибался за очередной порцией.
"И МАКАРОНЫ? Вот ЭТИ? Ты будешь есть эту гадость?"
"Да", так же отвечал Ваня, опять пытаясь не уронить на берег вермишель.
"Да у тебя там грязь -- Ха-Ха-Ха -- ты ешь грязь".
"Это не грязь, это русский перец", -- невозмутимо парировал Ваня, не обращая внимания на песчинки, затесавшиеся в макароны.
Закончив вермишель, Ваня вытащил лаваш с сыром.
"Что ЭТО?" с напускным ужасом спросил друг.
"Quesadilla".
"Ты и ЭТУ дрянь будешь есть?"
Видимо немного утоленный голод Вани уже не заглушал желание не быть осмеянным. "Нет, что ты, я quesadilla не ем" ответил он, отбрасывая кулек другу. Тот отфутболил его обратно. Они стали перекидываться, заверяя друг друга, что эту гадость они терпеть не могут.
"Quesadilla -- это же вкусно", с удивлением откомментировал этот разгор Пухтышкин.
"Так скажи им", -- посоветовала я ему. "скажи, что тебе она нравится -- и Ване это поможет."
"Я ОБОЖАЮ quesadilla", -- громко сказал Пухтышкин, поворачиваясь к перебрасывающимся соседям. "Она такая вкусная."
"Да, вкусная!" с облегчением подхватил Ваня, и, выдернув кулек с лавашом, с удовольствием стал есть. "Мне она тоже нравится." Инциндент был исчерпан. Все-таки двое -- это уже тоже общественное мнение, это не в одиночку быть обвиненным в un-coolness.
Вот они мы, со стороны. Коротко стриженный сидящий к камере задом мальчик -- Ваня. Стоящий в клетчатых плавках -- Пухтышкин обидчик.
Во всех книгах советуют, что лучше всего против bullying работает игнор -- если ты не даешь обидчику видеть, что он тебя задел, то ему постепенно станет скучно, и он отстанет. Пухтышкин инстиктивно так и делал против старших, но то ли неделя -- недостаточное время чтоб наскучить, то ли главный зачинщик -- тот, коренастый, а патлатый лишь его обезьянка, как я заметила -- действительно не отличался интеллектуальными способностями, но к пятнице так и не отстал.
В последний день лагеря для родителей устраивалось что-то вроде показательных выступлений, чтоб они могли посмотреть на своих серферов. До этого, когда на берег пришли мы с моей мамой и Мурмилкой, лагерники соревновались в построении замков из песка -- какая группа соорудит выше за десять минут. Мурмилка тут же полезла копать и помогать строить вместе с Гошей, и дети с его группы подвинулись и дали ей место возле их башни. "Быстрее, быстрее," командовал кто-то из старших, -- "тут насыпайте, там налейте воды, с той стороны укрепляйте стены" -- Пухтышкин, Мурмилка и другие как могли выполняли команды, тоже повторяя "быстрее, нам надо быстрее."
Я возилась с фотоаппаратом и не заметила, как тон переговоров в группе строителей изменился. "Иди к своей маме," -- вдруг услышала я от коренастого, которого я до этого я и не заметила в общей кутерьме одинаково одетых тел, -- "бегом к своей маме, ты нам здесь не нужен" -- командовал он то ли Пухтышкину, то ли Мурмилке, то ли обоим. Пухтышкин делал вид, что не слышит, а Мурмилка смотрела на него и копировала его поведение, только рассеянно улыбалась, неуверенная, как вести себя в такой ситуации. "Как по русски будет 'мама'?" продолжал коренастый, и за ним стал подпевать и патлатый. Остальные дети молчали -- не помогали прогонять, но и не защищали; некоторые из них даже стали приговаривать то же самое. "Сейчас я пойду и позову твою маму, чтоб она тебя забрала отсюда" бахвалился девятилетний грозила, не видя, что я стою у него за спиной.
Я застыла в нерешительности, не зная, вмешаться или нет. Позвать вожатую? Сказать что-то дразниле? Тут прозвучал свисток окончания соревнования, и до меня уже слишком поздно дошла фраза про "я тут. Ты хочешь мне что-то сказать? Или только и горазд, что на маленьких нападать?" Вот так и в детстве, все едкие ответы приходили на минуту после окончания стычки.
Пухтышкину лагерь понравился, и он уже много раз просил, чтоб в следующем году опять туда ходить -- даже не упоминая bullying. Да и я не слишком про это беспокоюсь; думаю, что, увы, в будущем ему придется столкнуться с примерами и похуже, так что может и не ужасно это, что он набирается внутренних ресурсов игнорирования или противостояния. Но заметно, как один человек -- one rotten apple -- действительно способен отравить настроение другим и натравить других детей, только если ему не противостоят. Если б кто-то из детей сказал коренастому заткнуться, если б кто-то встал на сторону Пухтышкина -- то я уверена, что инцидент был бы тут же исчерпан, как и с тем лавашом. Причем не надо, чтоб это был старший или сильный -- в таких ситуациях достаточно, чтоб просто еще кто-то не промолчал.