чужое вдохновение
этого человека больше нет, остался хороший и добрый журнал, за который хочется сказать "спасибо" cambala
Любите ли вы родственников? То есть, я хотела спросить: не любите ли вы родственников так, как не люблю их я? Только не надо извлекать из потертого портмоне потертые же фото мамы-папы, мужа-жены и детей. Они потому и потертые, что мы к ним притерлись. За долгую жизнь бок о бок столько милых семейных радостей! И столько крови выпито! Так что вполне можно сказать: «Мы с тобой одной крови - ты и я!»
Но есть еще дальние родственники. Настолько дальние, что вы не знаете кто кому кем приходится. То ли двоюродной бабушкой четвероюродного (это как?) брата бывшей жены дяди Андрюши, то ли то ли седьмой водой на киселе Николаю Ивановичу, который вообще неизвестно кто, но все равно родственник.. Эти родственники все друг у друга в реестре. Потому что вообще-то они подобны перистым облакам - разбросаны по житейскому небу (если говорят «житейское море», то ведь можно сказать «житейское небо»?) и никого не беспокоят. Но перед большими семейными праздниками превращаются в облака кучевые. Надо, надо скучковаться! Надо объединиться. Надо слиться в едином чувстве родства.
Кому надо? Зачем надо? Страшно далеки они друг от друга. Кто любит вязать, а кто гвозди в стенку заколачивать. Собираться вместе - только мучаться. Мучаться никто не хочет. Для этого и заведен реестр. Чтобы каждому позвонить и спросить тоном, не допускающим возражений: «Вы, конечно, придете на день памяти тети Леры? Это так важно для нас!» «Каждый» начинает корчиться от мук совести. И он обзванивает всех других. Пусть они тоже изводится: «А вдруг я в этот раз действительно нужен? А вдруг кроме меня никто не придет? И тетя Лера будет сидеть вся такая нарядная и одинокая, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь лифта».. Какой лифт? Какая дверь? Это же день памяти!
Что вы, что вы! Тетя Лера вполне жива. И память у нее жива. Вот она и собирает раз в год родню - проветрить память. А именно старый семейный альбом в плюшевом зеленом переплете. Застежки бронзовые. Раритет.
Собираются гости. Стол накрыт. Белая крахмальная скатерть. Раритет.
Кайма скатерти - вышивка ришелье. Работа прапрабабушки по материнской линии. Она училась в Смольном и удостоилась чести танцевать вальс со шлейфом с самим Императором. В семейных легендах этих шлейфов больше, чем благородных девиц во всех выпусках вместе взятых.
На скатерти - угощение. Собственно альбом. А вы чего хотели? Не жрать сюда пришли. Духовной пищей нужно питаться, да! Тетя Лера листает страницы, где каждое фото прикрыто папиросной бумагой. При виде самых старых фото всплывает в памяти слово «дагерротип». Тетя дает комментарии. Одни и те же из года в год. Все уважительно кивают. И посматривают на часы. Настенные с маятником. В этих часах так медленно идет время. Раритет!
- Вот Иван Степанович… Он был выдающимся конструктором. У него была масса изобретений, масса! Но завистники похитили… Всё похитили! И изобретения, и славу, и деньги…
- Это Анжела. Она была балериной. Танцевала в Большом. У воды. Это так романтично! Я бы тоже хотела танцевать у воды.
Кто-то невежливо фыркает. Танцевать у воды в Большом - это всё равно что «Кушать подано!» в Малом.
Тётя смотрит на источник фырка с хорошо нескрытым негодованием.
- У Анжелы была масса поклонников, - приводит она веский аргумент. - Масса! Все достойные благородные люди.
В альбоме все - достойные благородные люди. Даже те, которых там нет.
Фотографию своего родного дедушки, который бросил прекрасную квартиру в Питере и уехал учительствовать в сельскую школу, тётя Лера стыдливо пропускает. Стал там, небось, деревенским дурачком. Недостойно. Неблагородно. Из альбома не выкинешь, но демонстрировать вовсе необязательно.
- А вот…
Стрелки на часах как приклеились. Компания изнывает от зависти к Игорю Андреевичу, у которого каждый год как раз в этот период всегда обостряется сезонная аллергия и он вынужден (да, да, именно вынужден!) уезжать в санаторий. А так хотелось бы прикоснуться к вечным ценностям. Наверняка лежит себе на диване, смотрит футбол и пиво пьет. Чем не санаторий? Все тоже туда хотят. Но кто первый встал, того и тапки. Плагиат не пройдет.
Аспирантка-биолог Юля встречается глазами с тоскующим взглядом пятнадцатилетнего Павлика. У них общие интересы. Павлик чувствует, что его призвание - океанология. Юля легким движением бровей отзывает Павлика на диванчик и подсовывает ему специальный журнал, почти научный, но с картинками. Они перешептываются о каких-то голотуриях и прочих морских коньках. Родственники нашли общий язык. Но это не язык тети Леры. Голотурии - это даже как-то неприлично. Голые какие-то. В воде сидят.
- Павлик, иди скорей сюда, - ревниво разбивает тет-а-тет хранительница очага. - Посмотри на Сергея Ивановича. Он всей душой тянулся в море. Мечтал о штормах, рифах, и как он стоит на клотике и смотрит вдаль в большой секстан. Ты тоже мечтаешь о море? Скажи, не стесняйся - тут все свои.
Павлик больше всего сейчас мечтает оказаться дома за компьютером. Но мямлит, деликатный мальчик: «Да-да, рифы, клотик…»
- Смотри, смотри, Павлик. Сергей Иванович маленький, пухленький, на горшке сидит и уже думает о подвигах Магеллана и Крузенштерна. Но уйти в плавание помешала жестокая судьба. Однако упорный, он всю свою жизнь связал с морем. Работал в бухгалтерии в порту. Достойный благородный человек. Смотри, учись…
Чему тут учиться? На горшке сидеть? И почему умиленные родственники так любят фотографировать своих мусиков-пусиков на горшках? Как будто голенький пупсик приличней голотурии!
А хитрая Юля уже подготовила путь к отступлению. Она подскакивает:
- Ой, мне пора гулять с Джоли! Он там скулит, бедненькая, одна… Или, может, попробовать снова привести ее к вам?
Тетя Лера зеленеет. Она помнит первый и последний визит Юлиного йоркшир-терьера Джоли. Маленькое созданьице с бантиком промеж ушек погрызло ножку раритетного стула, лаяла на часы (а чего они так медленно идут?), мешая плавному течению комментариев, и в завершение банкета порвала чулки хозяйке дома. Чулки-и-и! Приличные женщины не носят колготок. Смолянки не носили колготок. Колготки - это моветон. И собачка в доме - это моветон. Так пусть уж аспирантка уносит ноги (даже не в колготках, а вообще в джинсах), только никаких собачек!
Все завидуют. Как ловко, однако, придумана индульгенция! Вроде, была, свое отсидела - и с чистой совестью на свободу.
Альбом с достойными благородными людьми торжественно убирается в особый ящик комода. Его провожают без грусти. Всё равно нам никогда не лежать вот так - под папиросной бумагой, так что закроем зеленую плюшевую обложку отшелестевшего прошлого.
Но впереди ещё второе действие. Опять на столе альбом. С портретом дамы в шляпе с траурными перьями. И узкая рука в кольцах. И стихи, записанные завитушечным почерком.
- Да, это тоже наша родственница.. Сама Н! Сама Адалис ей восхищалась. Даже подарила перстень. Но жестокая судьба….
Следует чтение стихов с подвываниями. На лицах сидящих вокруг стола - покорное овечье выражение. И вдруг, нарушая всеобщее благорастворение, а кармане дяди Пети звонит мобильник. Дядя Петя краснеет, вскакивает и, прижав руку к сердцу, бормочет:
- Это по делу.
Он выскакивает в коридор и что-то там неразборчиво вякает. Возвращается с очень довольным видом. Очевидно, разговор удался. И вкусно пахнет от дяди Пети сырокопченой колбасой и водкою. Предусмотрительный. Сам себе позвонил. Отец Серафим, священнослужитель, смотрит на него с упреком:
- Выйдемте, сын мой, на два слова.
Выходят. Возвращаются. Теперь от отца Серафима тоже пахнет водкою. И колбасой.
Тетя Лера, чтобы не ударить в грязь лицом, убирает прелестные стихи и выставляет на стол чайный сервиз (ага, Кузнецов!). Сквозь прозрачный фарфор просвечивает жиденький чаек. На серебряном (ну, почти) подносе красуется фамильный пирог из тощих жестяных коржей, склеенных крыжовенным повидлом. Интеллигентной беседы не получается. Нужно было как-то с коржами, чтобы не обидеть тонкую и ранимую душу тети. Справились? Часы отпустили свой тормоз и наконец-то пробили девять. Поскольку ночного бала не предвиделось, можно было уходить.
Тетя Лера пересчитала серебряные ложечки, осторожно перемыла драгоценные чашки, успокоилась и опустилась на стул с мыслью, что вечер удался.
У подъезда гости наскоро распрощались, преувеличенно жарко уверяя друг друга:
- В следующем году! Непременно! Непременно! Я вам обязательно позвоню и напомню! И я вам позвоню и напомню! И я вам! А я всем позвоню! И напомню! А уж как я-то напомню!
Дядя Петя и отец Серафим не спешат. Они сроднились. В самом деле сроднились. И у них есть общая цель. Маленькая круглосуточная рюмочная за углом.
Любите ли вы родственников? То есть, я хотела спросить: не любите ли вы родственников так, как не люблю их я? Только не надо извлекать из потертого портмоне потертые же фото мамы-папы, мужа-жены и детей. Они потому и потертые, что мы к ним притерлись. За долгую жизнь бок о бок столько милых семейных радостей! И столько крови выпито! Так что вполне можно сказать: «Мы с тобой одной крови - ты и я!»
Но есть еще дальние родственники. Настолько дальние, что вы не знаете кто кому кем приходится. То ли двоюродной бабушкой четвероюродного (это как?) брата бывшей жены дяди Андрюши, то ли то ли седьмой водой на киселе Николаю Ивановичу, который вообще неизвестно кто, но все равно родственник.. Эти родственники все друг у друга в реестре. Потому что вообще-то они подобны перистым облакам - разбросаны по житейскому небу (если говорят «житейское море», то ведь можно сказать «житейское небо»?) и никого не беспокоят. Но перед большими семейными праздниками превращаются в облака кучевые. Надо, надо скучковаться! Надо объединиться. Надо слиться в едином чувстве родства.
Кому надо? Зачем надо? Страшно далеки они друг от друга. Кто любит вязать, а кто гвозди в стенку заколачивать. Собираться вместе - только мучаться. Мучаться никто не хочет. Для этого и заведен реестр. Чтобы каждому позвонить и спросить тоном, не допускающим возражений: «Вы, конечно, придете на день памяти тети Леры? Это так важно для нас!» «Каждый» начинает корчиться от мук совести. И он обзванивает всех других. Пусть они тоже изводится: «А вдруг я в этот раз действительно нужен? А вдруг кроме меня никто не придет? И тетя Лера будет сидеть вся такая нарядная и одинокая, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь лифта».. Какой лифт? Какая дверь? Это же день памяти!
Что вы, что вы! Тетя Лера вполне жива. И память у нее жива. Вот она и собирает раз в год родню - проветрить память. А именно старый семейный альбом в плюшевом зеленом переплете. Застежки бронзовые. Раритет.
Собираются гости. Стол накрыт. Белая крахмальная скатерть. Раритет.
Кайма скатерти - вышивка ришелье. Работа прапрабабушки по материнской линии. Она училась в Смольном и удостоилась чести танцевать вальс со шлейфом с самим Императором. В семейных легендах этих шлейфов больше, чем благородных девиц во всех выпусках вместе взятых.
На скатерти - угощение. Собственно альбом. А вы чего хотели? Не жрать сюда пришли. Духовной пищей нужно питаться, да! Тетя Лера листает страницы, где каждое фото прикрыто папиросной бумагой. При виде самых старых фото всплывает в памяти слово «дагерротип». Тетя дает комментарии. Одни и те же из года в год. Все уважительно кивают. И посматривают на часы. Настенные с маятником. В этих часах так медленно идет время. Раритет!
- Вот Иван Степанович… Он был выдающимся конструктором. У него была масса изобретений, масса! Но завистники похитили… Всё похитили! И изобретения, и славу, и деньги…
- Это Анжела. Она была балериной. Танцевала в Большом. У воды. Это так романтично! Я бы тоже хотела танцевать у воды.
Кто-то невежливо фыркает. Танцевать у воды в Большом - это всё равно что «Кушать подано!» в Малом.
Тётя смотрит на источник фырка с хорошо нескрытым негодованием.
- У Анжелы была масса поклонников, - приводит она веский аргумент. - Масса! Все достойные благородные люди.
В альбоме все - достойные благородные люди. Даже те, которых там нет.
Фотографию своего родного дедушки, который бросил прекрасную квартиру в Питере и уехал учительствовать в сельскую школу, тётя Лера стыдливо пропускает. Стал там, небось, деревенским дурачком. Недостойно. Неблагородно. Из альбома не выкинешь, но демонстрировать вовсе необязательно.
- А вот…
Стрелки на часах как приклеились. Компания изнывает от зависти к Игорю Андреевичу, у которого каждый год как раз в этот период всегда обостряется сезонная аллергия и он вынужден (да, да, именно вынужден!) уезжать в санаторий. А так хотелось бы прикоснуться к вечным ценностям. Наверняка лежит себе на диване, смотрит футбол и пиво пьет. Чем не санаторий? Все тоже туда хотят. Но кто первый встал, того и тапки. Плагиат не пройдет.
Аспирантка-биолог Юля встречается глазами с тоскующим взглядом пятнадцатилетнего Павлика. У них общие интересы. Павлик чувствует, что его призвание - океанология. Юля легким движением бровей отзывает Павлика на диванчик и подсовывает ему специальный журнал, почти научный, но с картинками. Они перешептываются о каких-то голотуриях и прочих морских коньках. Родственники нашли общий язык. Но это не язык тети Леры. Голотурии - это даже как-то неприлично. Голые какие-то. В воде сидят.
- Павлик, иди скорей сюда, - ревниво разбивает тет-а-тет хранительница очага. - Посмотри на Сергея Ивановича. Он всей душой тянулся в море. Мечтал о штормах, рифах, и как он стоит на клотике и смотрит вдаль в большой секстан. Ты тоже мечтаешь о море? Скажи, не стесняйся - тут все свои.
Павлик больше всего сейчас мечтает оказаться дома за компьютером. Но мямлит, деликатный мальчик: «Да-да, рифы, клотик…»
- Смотри, смотри, Павлик. Сергей Иванович маленький, пухленький, на горшке сидит и уже думает о подвигах Магеллана и Крузенштерна. Но уйти в плавание помешала жестокая судьба. Однако упорный, он всю свою жизнь связал с морем. Работал в бухгалтерии в порту. Достойный благородный человек. Смотри, учись…
Чему тут учиться? На горшке сидеть? И почему умиленные родственники так любят фотографировать своих мусиков-пусиков на горшках? Как будто голенький пупсик приличней голотурии!
А хитрая Юля уже подготовила путь к отступлению. Она подскакивает:
- Ой, мне пора гулять с Джоли! Он там скулит, бедненькая, одна… Или, может, попробовать снова привести ее к вам?
Тетя Лера зеленеет. Она помнит первый и последний визит Юлиного йоркшир-терьера Джоли. Маленькое созданьице с бантиком промеж ушек погрызло ножку раритетного стула, лаяла на часы (а чего они так медленно идут?), мешая плавному течению комментариев, и в завершение банкета порвала чулки хозяйке дома. Чулки-и-и! Приличные женщины не носят колготок. Смолянки не носили колготок. Колготки - это моветон. И собачка в доме - это моветон. Так пусть уж аспирантка уносит ноги (даже не в колготках, а вообще в джинсах), только никаких собачек!
Все завидуют. Как ловко, однако, придумана индульгенция! Вроде, была, свое отсидела - и с чистой совестью на свободу.
Альбом с достойными благородными людьми торжественно убирается в особый ящик комода. Его провожают без грусти. Всё равно нам никогда не лежать вот так - под папиросной бумагой, так что закроем зеленую плюшевую обложку отшелестевшего прошлого.
Но впереди ещё второе действие. Опять на столе альбом. С портретом дамы в шляпе с траурными перьями. И узкая рука в кольцах. И стихи, записанные завитушечным почерком.
- Да, это тоже наша родственница.. Сама Н! Сама Адалис ей восхищалась. Даже подарила перстень. Но жестокая судьба….
Следует чтение стихов с подвываниями. На лицах сидящих вокруг стола - покорное овечье выражение. И вдруг, нарушая всеобщее благорастворение, а кармане дяди Пети звонит мобильник. Дядя Петя краснеет, вскакивает и, прижав руку к сердцу, бормочет:
- Это по делу.
Он выскакивает в коридор и что-то там неразборчиво вякает. Возвращается с очень довольным видом. Очевидно, разговор удался. И вкусно пахнет от дяди Пети сырокопченой колбасой и водкою. Предусмотрительный. Сам себе позвонил. Отец Серафим, священнослужитель, смотрит на него с упреком:
- Выйдемте, сын мой, на два слова.
Выходят. Возвращаются. Теперь от отца Серафима тоже пахнет водкою. И колбасой.
Тетя Лера, чтобы не ударить в грязь лицом, убирает прелестные стихи и выставляет на стол чайный сервиз (ага, Кузнецов!). Сквозь прозрачный фарфор просвечивает жиденький чаек. На серебряном (ну, почти) подносе красуется фамильный пирог из тощих жестяных коржей, склеенных крыжовенным повидлом. Интеллигентной беседы не получается. Нужно было как-то с коржами, чтобы не обидеть тонкую и ранимую душу тети. Справились? Часы отпустили свой тормоз и наконец-то пробили девять. Поскольку ночного бала не предвиделось, можно было уходить.
Тетя Лера пересчитала серебряные ложечки, осторожно перемыла драгоценные чашки, успокоилась и опустилась на стул с мыслью, что вечер удался.
У подъезда гости наскоро распрощались, преувеличенно жарко уверяя друг друга:
- В следующем году! Непременно! Непременно! Я вам обязательно позвоню и напомню! И я вам позвоню и напомню! И я вам! А я всем позвоню! И напомню! А уж как я-то напомню!
Дядя Петя и отец Серафим не спешат. Они сроднились. В самом деле сроднились. И у них есть общая цель. Маленькая круглосуточная рюмочная за углом.