Ф.М. Достоевский, "Подросток"
"Достоевский указывает на то, что с иссякновением религиозной идеи даже великая и гениальная нация падает в своем величии, утрачивает "живую жизнь", реальность своего бытия, существование ее начинает походить на мираж. Он пишет о Франции: ˮГениальная нация, наследовавшая древний мир и 15 веков стоявшая во главе романских племен Европы, а в последние века имевшая неоспоримое первенствующее влияние и на все племена Европы, почти тому век назад утратила ту живую силу, которая двигала и питала ее столько десятилетий! Эта живая сила заключалась в преимущественном представительстве Франциею европейского католицизма почти с самых первых времен христианства на западе Европы..."
(Предисловие Т.А. Касаткиной, «Издательство Астрель», 2003 г.)
О, как она была несчастна, когда я требовал от нее вначале, когда она еще была так хороша, чтобы она рядилась. Тут было и самолюбие и еще какое-то другое оскорблявшееся чувство: она понимала, что никогда ей не быть барыней и что в чужом костюме она будет только смешна. Она, как женщина, не хотела быть смешною в своем платье и поняла, что каждая женщина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч женщин никогда не поймут - только бы одеться по моде.
...
Раз, уже незадолго до отъезда моего за границу, то есть почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату и застал ее одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и в глубокой задумчивости. С ней никогда почти не случалось, чтоб она так сидела без работы. В то время я уже давно перестал ласкать ее. Мне удалось подойти очень тихо, на цыпочках, и вдруг обнять и поцеловать ее... Она вскочила - и никогда не забуду этого восторга, этого счастья в лице ее, и вдруг это все сменилось быстрой краской, и глаза ее сверкнули. Знаешь ли, что я прочел в этом сверкнувшем взгляде? "Милостыню ты мне подал - вот что!" Она истерически зарыдала под предлогом, что я ее испугал, но я даже тогда задумался. И вообще все такие воспоминания - претяжелая вещь, мой друг. Это подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, - например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в "Misérables" Виктора Гюго; это раз пронзает сердце, и потом навеки остается рана.