Сказочник (часть 1)
Оригинал взят у vaga_land в Сказочник (часть 1)
Лет пятьдесят назад, в центре Архангельска, на улице Поморской, часто можно было встретить маленького длиннобородого старика, похожего на старичка-лесовичка. Кроме длинной бороды, бросались в глаза его седые кустистые брови и пышные усы.
Старик был беден, и ходил все время в одном и том же потертом длиннополом пальто и широкополой шляпе. Он не был женат, жил один, поэтому, его часто видели с авоськой, в которой можно было разглядеть нехитрые продукты: буханку хлеба, бутылку молока, десяток яиц, да пачку пельменей.
Старик жил в доме, в котором он родился и в котором прожил всю свою длинную жизнь. Правда, когда он родился, весь двухэтажный дом принадлежал его родителям, а доживал свой век старик в одной, хотя, и большой комнате. Обстановка у него была небогатая, да и все соседи друг друга знали, поэтому, старик, уходя, часто не закрывал свою комнату. В комнате возле стен стояло много картин, но, если бы в то время в Архангельске нашелся квартирный вор, позарившийся на картины старика, над ним бы все долго смеялись. В те годы в Архангельске картины не воровали.
Старика звали Степан Григорьевич Писахов.
Он родился в Архангельске, в 1879 году. Отцом его был еврей, перебравшийся в Архангельск из Могилевской губернии. Приехав в Архангельск, небогатый ювелир Григорий Пейсахов крестился, женился, и записался в купеческую гильдию, заведя небольшую ювелирную мастерскую, где сам и работал. Матерью Писахова была архангелогородка Ирина Ивановна Милюкова.
В конце 19 века Архангельск был тихим патриархальным городом, в котором жизнь обывателей текла спокойно и размеренно, как и в других городах и городках Российской империи.
Известная поговорка о том, что в Архангельске есть только доска, треска и тоска, появится позже, в советское время. В 19 веке здесь тоже была и доска, и треска, а вот тоски не было. Тоскуют люди ленивые, или те, у кого душа не устроена, а тот, кто работает, кому надо заботиться о детях, тому тосковать не с руки.
Крестили Степана Писахова в Рождественской церкви, что стояла неподалеку от перекрестка Троицкого проспекта и улицы Поморской. От дома, где он родился, до церкви неспешным шагом идти было всего ничего, минут десять.
Отцу Степана в ту пору было 32 года, а матери 28 лет.
Перекресток Троицкого проспекта и улицы Поморской. Деревянный двухэтажный дом на углу не сохранился, а вот двухэтажное здание из красного кирпича, стоявшее за ним, стоит до сих пор.
Палат каменных отец писателя не нажил, но деревянный двухэтажный дом на улице Поморской построил. В этом доме, на первом этаже, с отдельным входом с улицы, находилась и ювелирная лавка с мастерской, где вместе с хозяином работали подмастерье и ученик.
Сейчас этого дома нет. Его снесли, кажется, в 80-е годы. На его месте стоит девятиэтажка. В девятиэтажке есть горячая вода и центральное отопление, но нет тепла деревянного дома.
Сохранился особняк купца Калинина, стоявший неподалеку от дома Писаховых.
Таким был особняк Калинина в начале 20-го века. Кроме него не сохранилось НИ-ЧЕ-ГО. Удивительно, как до сих пор сохранился сам особняк.
Всю свою жизнь Писахов любил Поморскую улицу. Единственное, что ему не нравилось, это большое количество питейных заведений на ней, возле которых всегда было много не совсем трезвых архангелогородцев. Матюги, крики, зачастую драки, словом, обычный набор, такой же, что и сейчас. Русский человек за сто лет мало изменился.
Идя от своего дома к Двине, через два квартала Писахов выходил на Торговую улицу.
Дом купчихи Плотниковой, стоявший на углу Торговой и Поморской, стоит там и сейчас.
Нынешним архангелогородцам трудно представить, насколько оживленным было сто лет назад то место, где улица Поморская выходила на берег Двины.
Направо подворье Соловецкого монастыря, налево торговые ряды и гостиница, а прямо, стоит перейти Торговую улицу, рынок. Рынок не простой, тут же, на берегу, стояли пристани и плоты, к которым были причалены шхуны, пришедшие с моря, и карбасы из левобережных деревень. Треска с Терского берега, палтус с Летнего берега, семга из Лапоминки, камбала из Конецдворья, окуни да щуки, те отовсюду! А как нахваливали молоко, сметану и творог, перекрикивая друг друга, жонки из Рыболово, Чуболы и Пустоши!
А за Соловецким подворьем стояла каменная громада Свято-Троицкого собора.
За Троицким собором начиналась Немецкая слобода, часть города, застроенная деревянными особняками архангелогородцев, чьи предки приехали в Россию из Германии, Англии, Голландии, Швеции. Предки потом переженились на русских девушках, но обычаев своих не забыли, отчего и не было в Немецкой слободе той российской безалаберности, когда доска, оторвавшаяся от забора, может провисеть так полгода, потому что, хозяину все как-то недосуг приколотить ее на место.
Такой была Немецкая слобода, с особняками, пузатыми эркерами и балкончиками, с крепкими заборами, и с гудящими как барабан деревянными мостовыми. И не подумайте, что доски мостовых клали прямо на землю! Выкапывались длинные канавы, примерно метр глубиной, потом стенки канав обшивались досками, чтобы земля не осыпалась. Слева и справа возле стенок в землю, с интервалом полтора-два метра забивались бревна, клались брусья-перекладины, и уже на них укладывали доски. Канавы играли роль дренажной системы, а мостовые, сделанные таким образом, не гнили, и из-за того, что под досками была пустота, при ходьбе они пружинили, а звук шагов был немного гулким.
Место это даже архангелогородцам сейчас узнать невозможно, потому что, и здесь не сохранилось НИ-ЧЕ-ГО. Это нынешний участок Троицкого проспекта, от улицы Карла Маркса в сторону Воскресенской улицы. На правой стороне проспекта, за деревьями, видна башня городской думы, здание которой в 30-е годы перестроили и отдали мединституту.
В этом Архангельске, который исчез, как град Китеж, в который не вернуться, как не вернуться старику в свою юность, и прошло детство Писахова.
Старшим сыном в семье был Павел. Кроме Павла и Степана, в семье было пять дочерей, три из них-старшие. Дочери, когда выросли, повыходили замуж, и браки у всех были удачные. Мужья у них были толковые и небедные, о женах заботились, а в детях души не чаяли. Тем неожиданнее было самоубийство одной из сестер, Елизаветы, до причин которого не могли доискаться и тогда, а сейчас уж и вовсе в этом не разобраться.
Со старшим братом, когда он вырос, тоже произошла непонятная история. Однажды, на берегу Двины нашли его одежду, и решили, что он утонул. Несколько лет все пребывали в уверенности, что Павла нет в живых, когда из-за границы пришла от него весточка. Оказалось, он пробрался на иностранный пароход, и уплыл на нем за границу. Одежду же на берегу оставил специально, чтобы все думали, что он утонул, и не искали его.
Исполнено все было, конечно, довольно жестоко. В какой стране обосновался старший брат Писахова, и какова была его дальнейшая судьба, я не знаю.
В гимназии Писахов почему-то не учился. Причины этого неясны. Говорят, что по возрасту не попал. А что мешало отвести его в гимназию, когда возраст подошел? Как бы то ни было, учиться ему пришлось в городском училище. Закончил он учебу в 1899 году, когда ему было 20 лет. Возраст, что и говорить, уже не маленький. В этом тоже есть что-то непонятное.
Вообще, судьба Писахова с юности была как-то очень уж хитро закручена и изобиловала неожиданными поворотами.
Казалось бы, что должен делать добропорядочный еврейский юноша, отец которого имеет свое дело? Правильно, помогать отцу, развивать дело, искать невесту с хорошим приданым, жениться, завести детей…
Писахова, как говорится, понесло, явно не туда. То ли смешение северной и еврейской крови тому виной, то ли подействовали на юношу белые ночи и северные сияния, но задумал Писахов стать художником. Отец, был, конечно, против, да и какой нормальный еврей одобрил бы занятие живописью! Торговля, вот настоящее занятие для еврейского юноши!
Обычный еврейский юноша, может быть, и послушался бы своего отца, но, перефразируя Иосифа Виссарионовича, можно сказать, что еврей-северянин, это штука посильнее, чем «Фауст» Гёте.
Писахов уехал из Архангельска, и три года его носило по России. Соловки, Казань, наконец, Санкт-Петербург, где он поступил в училище барона Штиглица, то, что находится в Соляном переулке.
Жил студент Писахов крайне бедно. Отец, смирившись с желанием сына выучиться на художника, деньги из Архангельска посылал, но немного, всего десять рублей в месяц. Рубль начала прошлого века нынешнему рублю, конечно, не чета, но цены на продукты и на жилье в Петербурге и тогда кусались. Столица!
Денег не хватало даже на то, чтобы снять комнату. Приходилось снимать угол. В комнате, где уже были жильцы, угол отгораживался занавеской, и спать приходилось за этой занавеской, хорошо, если на койке, а то и на сундуке.
Несмотря на полуголодную жизнь, студенческие годы Писахов потом вспоминал с удовольствием. Великое дело, побывать в хорошем музее или в театре, когда тебе всего двадцать с небольшим. После тридцати лет острота ощущений уже не та.
Потом пришел январь 1905 года. Закружились над Россией революционные ветры, и втянули Писахова в свой круговорот. За речь, произнесенную им против самодержавия (где и когда, не знаю), Писахов из училища был исключен. Хуже того, ему было вообще запрещено учиться в России, а на учебу за границей были нужны деньги.
Не мог Писахов сидеть на одном месте, и поехал он на Ближний Восток. Иерусалим, Турция, Египет. Бумага, карандаши, краски и пустые карманы. Опять жил впроголодь. Деньги семья посылала в те города, куда он намеревался приехать, но немного, все те же десять рублей в месяц.
Сейчас Писахова назвали бы путешественником-экстремалом.
Потом он ездил только на Север. Карское море, Новая Земля, Белое море, Пинега.
Жениться все никак не удавалось, да похоже, Писахов и не пытался.
В 1910 году в Архангельске была организована большая выставка «Русский Север», где картины Писахова заняли почетное место. Через два года за картины, показанные на петербургской выставке, Писахов получил серебряную медаль.
Репин, встретив Писахова на одной из выставок, хорошо отзывался о его работах, и предлагал приехать поработать в Пенаты. Писахов не поехал, побоялся.
Потом началась война. В 1915 году его призвали. Сначала служил в Финляндии, потом в Кронштадте, где и застала его Февральская революция 1917 года. В 1918 году Писахов решил вернуться в Архангельск.
Лет пятьдесят назад, в центре Архангельска, на улице Поморской, часто можно было встретить маленького длиннобородого старика, похожего на старичка-лесовичка. Кроме длинной бороды, бросались в глаза его седые кустистые брови и пышные усы.
Старик был беден, и ходил все время в одном и том же потертом длиннополом пальто и широкополой шляпе. Он не был женат, жил один, поэтому, его часто видели с авоськой, в которой можно было разглядеть нехитрые продукты: буханку хлеба, бутылку молока, десяток яиц, да пачку пельменей.
Старик жил в доме, в котором он родился и в котором прожил всю свою длинную жизнь. Правда, когда он родился, весь двухэтажный дом принадлежал его родителям, а доживал свой век старик в одной, хотя, и большой комнате. Обстановка у него была небогатая, да и все соседи друг друга знали, поэтому, старик, уходя, часто не закрывал свою комнату. В комнате возле стен стояло много картин, но, если бы в то время в Архангельске нашелся квартирный вор, позарившийся на картины старика, над ним бы все долго смеялись. В те годы в Архангельске картины не воровали.
Старика звали Степан Григорьевич Писахов.
Он родился в Архангельске, в 1879 году. Отцом его был еврей, перебравшийся в Архангельск из Могилевской губернии. Приехав в Архангельск, небогатый ювелир Григорий Пейсахов крестился, женился, и записался в купеческую гильдию, заведя небольшую ювелирную мастерскую, где сам и работал. Матерью Писахова была архангелогородка Ирина Ивановна Милюкова.
В конце 19 века Архангельск был тихим патриархальным городом, в котором жизнь обывателей текла спокойно и размеренно, как и в других городах и городках Российской империи.
Известная поговорка о том, что в Архангельске есть только доска, треска и тоска, появится позже, в советское время. В 19 веке здесь тоже была и доска, и треска, а вот тоски не было. Тоскуют люди ленивые, или те, у кого душа не устроена, а тот, кто работает, кому надо заботиться о детях, тому тосковать не с руки.
Крестили Степана Писахова в Рождественской церкви, что стояла неподалеку от перекрестка Троицкого проспекта и улицы Поморской. От дома, где он родился, до церкви неспешным шагом идти было всего ничего, минут десять.
Отцу Степана в ту пору было 32 года, а матери 28 лет.
Перекресток Троицкого проспекта и улицы Поморской. Деревянный двухэтажный дом на углу не сохранился, а вот двухэтажное здание из красного кирпича, стоявшее за ним, стоит до сих пор.
Палат каменных отец писателя не нажил, но деревянный двухэтажный дом на улице Поморской построил. В этом доме, на первом этаже, с отдельным входом с улицы, находилась и ювелирная лавка с мастерской, где вместе с хозяином работали подмастерье и ученик.
Сейчас этого дома нет. Его снесли, кажется, в 80-е годы. На его месте стоит девятиэтажка. В девятиэтажке есть горячая вода и центральное отопление, но нет тепла деревянного дома.
Сохранился особняк купца Калинина, стоявший неподалеку от дома Писаховых.
Таким был особняк Калинина в начале 20-го века. Кроме него не сохранилось НИ-ЧЕ-ГО. Удивительно, как до сих пор сохранился сам особняк.
Всю свою жизнь Писахов любил Поморскую улицу. Единственное, что ему не нравилось, это большое количество питейных заведений на ней, возле которых всегда было много не совсем трезвых архангелогородцев. Матюги, крики, зачастую драки, словом, обычный набор, такой же, что и сейчас. Русский человек за сто лет мало изменился.
Идя от своего дома к Двине, через два квартала Писахов выходил на Торговую улицу.
Дом купчихи Плотниковой, стоявший на углу Торговой и Поморской, стоит там и сейчас.
Нынешним архангелогородцам трудно представить, насколько оживленным было сто лет назад то место, где улица Поморская выходила на берег Двины.
Направо подворье Соловецкого монастыря, налево торговые ряды и гостиница, а прямо, стоит перейти Торговую улицу, рынок. Рынок не простой, тут же, на берегу, стояли пристани и плоты, к которым были причалены шхуны, пришедшие с моря, и карбасы из левобережных деревень. Треска с Терского берега, палтус с Летнего берега, семга из Лапоминки, камбала из Конецдворья, окуни да щуки, те отовсюду! А как нахваливали молоко, сметану и творог, перекрикивая друг друга, жонки из Рыболово, Чуболы и Пустоши!
А за Соловецким подворьем стояла каменная громада Свято-Троицкого собора.
За Троицким собором начиналась Немецкая слобода, часть города, застроенная деревянными особняками архангелогородцев, чьи предки приехали в Россию из Германии, Англии, Голландии, Швеции. Предки потом переженились на русских девушках, но обычаев своих не забыли, отчего и не было в Немецкой слободе той российской безалаберности, когда доска, оторвавшаяся от забора, может провисеть так полгода, потому что, хозяину все как-то недосуг приколотить ее на место.
Такой была Немецкая слобода, с особняками, пузатыми эркерами и балкончиками, с крепкими заборами, и с гудящими как барабан деревянными мостовыми. И не подумайте, что доски мостовых клали прямо на землю! Выкапывались длинные канавы, примерно метр глубиной, потом стенки канав обшивались досками, чтобы земля не осыпалась. Слева и справа возле стенок в землю, с интервалом полтора-два метра забивались бревна, клались брусья-перекладины, и уже на них укладывали доски. Канавы играли роль дренажной системы, а мостовые, сделанные таким образом, не гнили, и из-за того, что под досками была пустота, при ходьбе они пружинили, а звук шагов был немного гулким.
Место это даже архангелогородцам сейчас узнать невозможно, потому что, и здесь не сохранилось НИ-ЧЕ-ГО. Это нынешний участок Троицкого проспекта, от улицы Карла Маркса в сторону Воскресенской улицы. На правой стороне проспекта, за деревьями, видна башня городской думы, здание которой в 30-е годы перестроили и отдали мединституту.
В этом Архангельске, который исчез, как град Китеж, в который не вернуться, как не вернуться старику в свою юность, и прошло детство Писахова.
Старшим сыном в семье был Павел. Кроме Павла и Степана, в семье было пять дочерей, три из них-старшие. Дочери, когда выросли, повыходили замуж, и браки у всех были удачные. Мужья у них были толковые и небедные, о женах заботились, а в детях души не чаяли. Тем неожиданнее было самоубийство одной из сестер, Елизаветы, до причин которого не могли доискаться и тогда, а сейчас уж и вовсе в этом не разобраться.
Со старшим братом, когда он вырос, тоже произошла непонятная история. Однажды, на берегу Двины нашли его одежду, и решили, что он утонул. Несколько лет все пребывали в уверенности, что Павла нет в живых, когда из-за границы пришла от него весточка. Оказалось, он пробрался на иностранный пароход, и уплыл на нем за границу. Одежду же на берегу оставил специально, чтобы все думали, что он утонул, и не искали его.
Исполнено все было, конечно, довольно жестоко. В какой стране обосновался старший брат Писахова, и какова была его дальнейшая судьба, я не знаю.
В гимназии Писахов почему-то не учился. Причины этого неясны. Говорят, что по возрасту не попал. А что мешало отвести его в гимназию, когда возраст подошел? Как бы то ни было, учиться ему пришлось в городском училище. Закончил он учебу в 1899 году, когда ему было 20 лет. Возраст, что и говорить, уже не маленький. В этом тоже есть что-то непонятное.
Вообще, судьба Писахова с юности была как-то очень уж хитро закручена и изобиловала неожиданными поворотами.
Казалось бы, что должен делать добропорядочный еврейский юноша, отец которого имеет свое дело? Правильно, помогать отцу, развивать дело, искать невесту с хорошим приданым, жениться, завести детей…
Писахова, как говорится, понесло, явно не туда. То ли смешение северной и еврейской крови тому виной, то ли подействовали на юношу белые ночи и северные сияния, но задумал Писахов стать художником. Отец, был, конечно, против, да и какой нормальный еврей одобрил бы занятие живописью! Торговля, вот настоящее занятие для еврейского юноши!
Обычный еврейский юноша, может быть, и послушался бы своего отца, но, перефразируя Иосифа Виссарионовича, можно сказать, что еврей-северянин, это штука посильнее, чем «Фауст» Гёте.
Писахов уехал из Архангельска, и три года его носило по России. Соловки, Казань, наконец, Санкт-Петербург, где он поступил в училище барона Штиглица, то, что находится в Соляном переулке.
Жил студент Писахов крайне бедно. Отец, смирившись с желанием сына выучиться на художника, деньги из Архангельска посылал, но немного, всего десять рублей в месяц. Рубль начала прошлого века нынешнему рублю, конечно, не чета, но цены на продукты и на жилье в Петербурге и тогда кусались. Столица!
Денег не хватало даже на то, чтобы снять комнату. Приходилось снимать угол. В комнате, где уже были жильцы, угол отгораживался занавеской, и спать приходилось за этой занавеской, хорошо, если на койке, а то и на сундуке.
Несмотря на полуголодную жизнь, студенческие годы Писахов потом вспоминал с удовольствием. Великое дело, побывать в хорошем музее или в театре, когда тебе всего двадцать с небольшим. После тридцати лет острота ощущений уже не та.
Потом пришел январь 1905 года. Закружились над Россией революционные ветры, и втянули Писахова в свой круговорот. За речь, произнесенную им против самодержавия (где и когда, не знаю), Писахов из училища был исключен. Хуже того, ему было вообще запрещено учиться в России, а на учебу за границей были нужны деньги.
Не мог Писахов сидеть на одном месте, и поехал он на Ближний Восток. Иерусалим, Турция, Египет. Бумага, карандаши, краски и пустые карманы. Опять жил впроголодь. Деньги семья посылала в те города, куда он намеревался приехать, но немного, все те же десять рублей в месяц.
Сейчас Писахова назвали бы путешественником-экстремалом.
Потом он ездил только на Север. Карское море, Новая Земля, Белое море, Пинега.
Жениться все никак не удавалось, да похоже, Писахов и не пытался.
В 1910 году в Архангельске была организована большая выставка «Русский Север», где картины Писахова заняли почетное место. Через два года за картины, показанные на петербургской выставке, Писахов получил серебряную медаль.
Репин, встретив Писахова на одной из выставок, хорошо отзывался о его работах, и предлагал приехать поработать в Пенаты. Писахов не поехал, побоялся.
Потом началась война. В 1915 году его призвали. Сначала служил в Финляндии, потом в Кронштадте, где и застала его Февральская революция 1917 года. В 1918 году Писахов решил вернуться в Архангельск.