За того парня
В эти дни - 80 лет битвы за Москву.
Страшной, тяжёлой битвы.
Когда решалось - быть ли нам, растить ли детей, глядеть ли в синее небо без страха или же - стать одним из тех народов, которые исчезли с лица Земли под натиском безжалостного врага.
Я уже публиковал этот свой рассказ, но буду делать это снова и снова. Пока жив и пока помню.
_________________
За того парня
В морозные дни декабря 1941-го на заледеневшем картофельном поле возле маленькой деревушки под Москвой, Фёдор, рядовой боец стрелкового подразделения Красной Армии получил два осколка от снаряда, выпущенного из орудия немецкого танка.
Один осколок в грудь, другой - в бедро правой ноги.
Кости ноги и рёбра справа разлетелись вдребезги.
Правое лёгкое пробито насквозь.
И вот лежит он на спине под тоненькой рябинкой на плащ-палатке, залитой его собственной кровью.
Смотрит в серое низкое небо, на лицо его сыплется мелкая снежная крупа, и чувствует он, что жизнь из него медленно-медленно уходит в снег и там замерзает.
И видит боец, что ягоды на рябине еще сохранились с осени.
Грозди - большие, сверху снежком припорошенные, красно-бурые, кровяные, точь-в-точь, как его кровь, которой он к плащ-палатке примёрз.
А на деревце сидит снегирь, красногрудый, сытый, довольный жизнью. Смотрит, голову наклонив, бусинками своими, словно спрашивает: ну что, Федя, как жизнь?
А как у него жизнь?!
Никак.
Только и осталось от неё, что одна-единственная тянущаяся в голове длинная, словно резиновая, мысль: вот ведь как оно бывает - и ягоды рябиновые и снегирь этот жить будут. А я - нет.
А Фёдору 33 года всего, помирать неохота нисколько, дома жена его ждёт, семья, детей шестеро.
Шестеро!
Да и еще трое таких же бойцов рядом лежат, пробитые в разных местах остроносыми крупнокалиберными пулями и осколками снарядов. Иззубренными, иссиня-чёрными калёными осколками, вывернутыми причудливо.
Лежат ребята, перевязанные наспех стираными бинтами.
Не стонут уже даже, в полузабытье впали.
А немец несётся железной лавиной.
И слышит тут Федя сквозь туман в голове, что оставшиеся в строю бойцы роптать начали, говорят, что надо, мол, всех раненых тут, в поле оставить, а самим уходить в лес за деревню.
А раненые, мол, всё одно помрут.
И даже легко Фёдору на сердце стало.
Умру, думает, замёрзну тут на морозе - и всё.
Как будто уснул.
И чувствует он облегчение, будто б и боль вроде уже не так беспокоит. Смирился он, начал проваливаться в небытие, в ватное, тёплое небытие, пахнущее молоком матери и свежеиспеченным хлебом.
И вдруг командир их, лейтенант, девятнадцатилетний парнишка, только-только пришедший с офицерских курсов каких-то укороченных, выхватил из кобуры свой наган, из которого, может, он ещё и не стрелял ни разу, и заорал срывающимся на фальцет голосом:
- А ну!!! Вы-ы-ы! Трусы-ы-ы!
Взяли-и-и! Раненых!
И! Понесли-и-и!
Бе-е-го-ом!
Марш! Расстреляю!
Он и ругаться-то даже не умел по-настоящему, недавний школьник, ленинградский интеллигент.
Ругался он по-детски, но увидел Федя, что выражение в глазах его вовсе не детское. Совсем даже не детское.
В васильковых мальчишечьих глазах безжалостная сталь и ледяной огонь полыхают!
Сила и неукротимая ярость в парне том городском проснулись.
Та сила и та ярость, которые не дают покоя и гонят русских людей в дальние края, открывать новые земли, заставляют биться до смерти и смотреть вперёд без страха и жалости к себе.
И всем и каждому стало тут ясно, что он уже не остановится и - если что - расстреляет любого к чёртовой матери.
И здоровенные, тёртые жизнью мужики, бойцы, воевавшие, может, уже не первый месяц, как будто проснулись.
И проснулись не от его слов, не от приказа, а от голоса его, тонкого ребячьего голоса: столько было в нём бешеной ненависти, столько было неистовой силы.
Молча взяли они за углы плащ-палатки с ранеными бойцами и потащили.
Бегом. Под пулеметным огнем.
Спотыкаясь, зло матерясь и падая навзничь в грязный, перемолотый гусеницами танков и пропитанный тёплой кровью снег.
И снова поднимаясь. И снова падая. И снова вставая.
Или не вставая уже никогда - кому уж как повезло.
И - вынесли, и оставили раненых в тёплых рубленых избах в той деревушке.
И через полчаса все полегли у околицы этой деревни под стальными гусеницами немецких танков.
А Фёдор выжил.
Чего ему это стоило, никто не знает. За это орденов не давали, но и на Воркуту не отправляли.
И вернулся он домой в маленький подмосковный городок, и жил еще почти три десятка лет.
И вырастили они с женою восьмерых детей, двух дочерей и шестерых сыновей.
Среди них - Василий, бесшабашной смелости и дерзости полярный лётчик.
Мой отец.
...И вот живу я и всё думаю и думаю о том парнишке лейтенанте.
Ведь мог же, мог бы ещё долго жить, если б не та война.
Мог бы любить, веселиться, песни петь. Дети выросли бы, внуки…
А он… он там где-то остался, на промёрзшем, заснеженном поле.
А может, выжил он?!
Может спасся как-то чудом, может, просто ранило его?
Девятнадцать лет ему в сорок первом было.
Ну что такое девятнадцать лет, а?
Для Вселенной это так мало.
Страшной, тяжёлой битвы.
Когда решалось - быть ли нам, растить ли детей, глядеть ли в синее небо без страха или же - стать одним из тех народов, которые исчезли с лица Земли под натиском безжалостного врага.
Я уже публиковал этот свой рассказ, но буду делать это снова и снова. Пока жив и пока помню.
_________________
За того парня
В морозные дни декабря 1941-го на заледеневшем картофельном поле возле маленькой деревушки под Москвой, Фёдор, рядовой боец стрелкового подразделения Красной Армии получил два осколка от снаряда, выпущенного из орудия немецкого танка.
Один осколок в грудь, другой - в бедро правой ноги.
Кости ноги и рёбра справа разлетелись вдребезги.
Правое лёгкое пробито насквозь.
И вот лежит он на спине под тоненькой рябинкой на плащ-палатке, залитой его собственной кровью.
Смотрит в серое низкое небо, на лицо его сыплется мелкая снежная крупа, и чувствует он, что жизнь из него медленно-медленно уходит в снег и там замерзает.
И видит боец, что ягоды на рябине еще сохранились с осени.
Грозди - большие, сверху снежком припорошенные, красно-бурые, кровяные, точь-в-точь, как его кровь, которой он к плащ-палатке примёрз.
А на деревце сидит снегирь, красногрудый, сытый, довольный жизнью. Смотрит, голову наклонив, бусинками своими, словно спрашивает: ну что, Федя, как жизнь?
А как у него жизнь?!
Никак.
Только и осталось от неё, что одна-единственная тянущаяся в голове длинная, словно резиновая, мысль: вот ведь как оно бывает - и ягоды рябиновые и снегирь этот жить будут. А я - нет.
А Фёдору 33 года всего, помирать неохота нисколько, дома жена его ждёт, семья, детей шестеро.
Шестеро!
Да и еще трое таких же бойцов рядом лежат, пробитые в разных местах остроносыми крупнокалиберными пулями и осколками снарядов. Иззубренными, иссиня-чёрными калёными осколками, вывернутыми причудливо.
Лежат ребята, перевязанные наспех стираными бинтами.
Не стонут уже даже, в полузабытье впали.
А немец несётся железной лавиной.
И слышит тут Федя сквозь туман в голове, что оставшиеся в строю бойцы роптать начали, говорят, что надо, мол, всех раненых тут, в поле оставить, а самим уходить в лес за деревню.
А раненые, мол, всё одно помрут.
И даже легко Фёдору на сердце стало.
Умру, думает, замёрзну тут на морозе - и всё.
Как будто уснул.
И чувствует он облегчение, будто б и боль вроде уже не так беспокоит. Смирился он, начал проваливаться в небытие, в ватное, тёплое небытие, пахнущее молоком матери и свежеиспеченным хлебом.
И вдруг командир их, лейтенант, девятнадцатилетний парнишка, только-только пришедший с офицерских курсов каких-то укороченных, выхватил из кобуры свой наган, из которого, может, он ещё и не стрелял ни разу, и заорал срывающимся на фальцет голосом:
- А ну!!! Вы-ы-ы! Трусы-ы-ы!
Взяли-и-и! Раненых!
И! Понесли-и-и!
Бе-е-го-ом!
Марш! Расстреляю!
Он и ругаться-то даже не умел по-настоящему, недавний школьник, ленинградский интеллигент.
Ругался он по-детски, но увидел Федя, что выражение в глазах его вовсе не детское. Совсем даже не детское.
В васильковых мальчишечьих глазах безжалостная сталь и ледяной огонь полыхают!
Сила и неукротимая ярость в парне том городском проснулись.
Та сила и та ярость, которые не дают покоя и гонят русских людей в дальние края, открывать новые земли, заставляют биться до смерти и смотреть вперёд без страха и жалости к себе.
И всем и каждому стало тут ясно, что он уже не остановится и - если что - расстреляет любого к чёртовой матери.
И здоровенные, тёртые жизнью мужики, бойцы, воевавшие, может, уже не первый месяц, как будто проснулись.
И проснулись не от его слов, не от приказа, а от голоса его, тонкого ребячьего голоса: столько было в нём бешеной ненависти, столько было неистовой силы.
Молча взяли они за углы плащ-палатки с ранеными бойцами и потащили.
Бегом. Под пулеметным огнем.
Спотыкаясь, зло матерясь и падая навзничь в грязный, перемолотый гусеницами танков и пропитанный тёплой кровью снег.
И снова поднимаясь. И снова падая. И снова вставая.
Или не вставая уже никогда - кому уж как повезло.
И - вынесли, и оставили раненых в тёплых рубленых избах в той деревушке.
И через полчаса все полегли у околицы этой деревни под стальными гусеницами немецких танков.
А Фёдор выжил.
Чего ему это стоило, никто не знает. За это орденов не давали, но и на Воркуту не отправляли.
И вернулся он домой в маленький подмосковный городок, и жил еще почти три десятка лет.
И вырастили они с женою восьмерых детей, двух дочерей и шестерых сыновей.
Среди них - Василий, бесшабашной смелости и дерзости полярный лётчик.
Мой отец.
...И вот живу я и всё думаю и думаю о том парнишке лейтенанте.
Ведь мог же, мог бы ещё долго жить, если б не та война.
Мог бы любить, веселиться, песни петь. Дети выросли бы, внуки…
А он… он там где-то остался, на промёрзшем, заснеженном поле.
А может, выжил он?!
Может спасся как-то чудом, может, просто ранило его?
Девятнадцать лет ему в сорок первом было.
Ну что такое девятнадцать лет, а?
Для Вселенной это так мало.