Отчуждение в автобиографии
Несмотря на свой статус "пошлого жанра", обладающего несравнимо более низкой ценностью, нежели "настоящая" литература, автобиография во все времена пользовалась большим спросом. Как справедливо подметил французский исследователь автобиографии Филипп Лежён, большинство литературных произведений имеет свой "срок жизни", в который они востребованы и интересны читающей публике, и по истечении которого становятся достоянием архивов и библиотек. Автобиографии же, так же как биографии, как будто бы не имеют срока давности. Жизнеописания великих людей, особенно составленные ими самими, пользуются спросом во все времена.
Быть может, именно эта повсеместная востребованность автобиографий делает их одним из наиболее проблематичных жанров, в том числе, и с философской точки зрения. Любая автобиография представляет собой не просто некоторую историю, почерпнутую из окружающей действительности или "выуженную" из собственного воображения, но своеобразный опыт самоописания, в котором автор представляется одновременно и субъектом и объектом собственного представления.
Заметим, что описание собственной жизни в формате автобиографии таит в себе немало отличий от повседневных упражнений дневниковой фиксации. Последние представляют собой скорее вербальную форму саморефлексии, призванную зафиксировать в слове неоформленный поток повседневных образов, событий, мыслей. В этом личные дневники схожи с жанром фотографии, произвольно кадрирующей действительность и оставляющей случайные визуальные метки "на память".
Автобиография же требует от автора недюжинного интеллектуального усилия, в ходе которого разрозненные и внешне несвязанные факты, события, впечатления собираются в едином фокусе. Именно наличие этого общего фокуса позволяет рассматривать автобиографию как нечто цельное, как жизнеописание человека, написанное от первого лица и в первом же лице. Интересно, что именно это чисто грамматическое своеобразие автобиографии, коренным образом отличающее её от биографии - которая, как правило, излагается в третьем лице - и является маркером её чрезвычайной проблематичности. Первый момент этой проблемы - чисто лингвистический. Когда я вербализую собственные воспоминания, подыскивая для них подходящие выражения в своём языковом поле, я наделяю невербальную историко-телесную ткань своей жизни модусом понятности. Чтобы быть понятным потенциальному читателю, я формализую свой жизненный опыт, фиксируя его в интерсубъективных категориях. Фактически, конструируя в текста поле означающего, я ставлю под вопрос само означаемое: принадлежит ли оно отныне мне или стало общественным достоянием? Есть ли вообще за всем этим нечто "моё"? Будучи однажды оформленной, чистая интимная событийность моей жизни становится предметом чужого рассмотрения, при этом "чужим" для себя или "другим" в этот момент становлюсь и я сам. Таким образом, в автобиографии происходит отчуждение собственного жизненного опыта, преображающегося в формализованную историю Другого. И основной парадокс любой автобиографии, на мой взгляд, заключается в том, что благодаря ней мы не только получаем объективированный, отчуждённый образ себя, но и начинаем мыслить себя как Другого.
Есть здесь и ещё один интересный момент: опыт автобиографии позволяет нам взглянуть на себя в перспективе собственной смерти. Тот фокус осмысленности, подобный точке зрения художника при взгляде на большое полотно собственной жизни, предполагает опредёлённую завершённость мыслимой истории. В конечном счёте, автобиография оказывается для своего автора своеобразным опытом трансцендирования. Несмотря на то, что любая автобиография описывает определённый фрагмент жизненного опыта, само представление этого опыта в виде законченного, завершённого, логически оформленного дискурса, отсылает к формализующему смыслу самой смерти, расставляющей все точки над i, заставляющей подводить итоги, позволяющей говорить о жизни в совершенном виде. Это, как мне кажется, даёт нам право говорить об автобиографии как о наглядном примере гегелевского отчуждения, в котором абсолютный дух, высказываясь, находит свою конечность в виде линейной истории - краткой истории отдельного человека.
Быть может, именно эта повсеместная востребованность автобиографий делает их одним из наиболее проблематичных жанров, в том числе, и с философской точки зрения. Любая автобиография представляет собой не просто некоторую историю, почерпнутую из окружающей действительности или "выуженную" из собственного воображения, но своеобразный опыт самоописания, в котором автор представляется одновременно и субъектом и объектом собственного представления.
Заметим, что описание собственной жизни в формате автобиографии таит в себе немало отличий от повседневных упражнений дневниковой фиксации. Последние представляют собой скорее вербальную форму саморефлексии, призванную зафиксировать в слове неоформленный поток повседневных образов, событий, мыслей. В этом личные дневники схожи с жанром фотографии, произвольно кадрирующей действительность и оставляющей случайные визуальные метки "на память".
Автобиография же требует от автора недюжинного интеллектуального усилия, в ходе которого разрозненные и внешне несвязанные факты, события, впечатления собираются в едином фокусе. Именно наличие этого общего фокуса позволяет рассматривать автобиографию как нечто цельное, как жизнеописание человека, написанное от первого лица и в первом же лице. Интересно, что именно это чисто грамматическое своеобразие автобиографии, коренным образом отличающее её от биографии - которая, как правило, излагается в третьем лице - и является маркером её чрезвычайной проблематичности. Первый момент этой проблемы - чисто лингвистический. Когда я вербализую собственные воспоминания, подыскивая для них подходящие выражения в своём языковом поле, я наделяю невербальную историко-телесную ткань своей жизни модусом понятности. Чтобы быть понятным потенциальному читателю, я формализую свой жизненный опыт, фиксируя его в интерсубъективных категориях. Фактически, конструируя в текста поле означающего, я ставлю под вопрос само означаемое: принадлежит ли оно отныне мне или стало общественным достоянием? Есть ли вообще за всем этим нечто "моё"? Будучи однажды оформленной, чистая интимная событийность моей жизни становится предметом чужого рассмотрения, при этом "чужим" для себя или "другим" в этот момент становлюсь и я сам. Таким образом, в автобиографии происходит отчуждение собственного жизненного опыта, преображающегося в формализованную историю Другого. И основной парадокс любой автобиографии, на мой взгляд, заключается в том, что благодаря ней мы не только получаем объективированный, отчуждённый образ себя, но и начинаем мыслить себя как Другого.
Есть здесь и ещё один интересный момент: опыт автобиографии позволяет нам взглянуть на себя в перспективе собственной смерти. Тот фокус осмысленности, подобный точке зрения художника при взгляде на большое полотно собственной жизни, предполагает опредёлённую завершённость мыслимой истории. В конечном счёте, автобиография оказывается для своего автора своеобразным опытом трансцендирования. Несмотря на то, что любая автобиография описывает определённый фрагмент жизненного опыта, само представление этого опыта в виде законченного, завершённого, логически оформленного дискурса, отсылает к формализующему смыслу самой смерти, расставляющей все точки над i, заставляющей подводить итоги, позволяющей говорить о жизни в совершенном виде. Это, как мне кажется, даёт нам право говорить об автобиографии как о наглядном примере гегелевского отчуждения, в котором абсолютный дух, высказываясь, находит свою конечность в виде линейной истории - краткой истории отдельного человека.