Запрет на вредные привычки
Следуя строго в фарватере американских социальных стандартов, Япония намерена перейти к рассмотрения законодательного запрета на курение во всех питейных заведениях.
Для нас, давних и твердых приверженцев никотинового зелья, это прозвучало крайне тревожно; хотя Япония и остается в целом достаточно курящей страной, народ-то дисциплинированный, так что как прикажут, так и будут жить.
Печально представлять себе картину, когда в известных местах будут сидеть одни здоровые и радостные абстиненты, потягивая морковный сок (а что, запрет на алкоголь - вполне естественный следующий шаг) и рассуждая о том, как завтра с утречка будут бегать марафон, а мы, отщепенцы, будем прятяться под дождем по грязным подворотням, да и там нас выловят ярые табаконенавистники.
В связи с последними известиями, я быстренько допереводил давно мучаемый мною рассказ по теме и помещаю его ниже. Текст довольно длинный и еще не редактированный; в одном месте я не вполне понял смысл использования иностранного имени, но, тем не менее, примите как есть и не слишком порицайте.
ЦУЦУИ Ясутака
Последний курильщик
Я сидел на крыше здания парламента, укрываясь от града пуль с вертолетов Сил Самообороны, судорожно затягивался сигареткой и был готов биться до конца. Только что мой единственный друг, художник Кусакабэ-сан упал вниз и лежал теперь на далекой земле, так что теперь на всем свете оставался единственный курящий человек - я. Моя фигура высвечивалась снизу ищущими лучами прожекторов и вырисовывалась на фоне темного ночного неба, похожая на муху, сидящую на стене; происходящее снималось телекамерами и транслировалось «вживую» по всем телеканалам страны. У меня оставалось три пачки сигарет, и никак нельзя было умирать, не выкурив их все. Я брал в рот по две, по три сразу и курил, курил... В голове мутилось, в глазах стоял туман. Мое падение вниз было лишь вопросом времени.
Движение за запрет курения началось всего лишь пятнадцать-шестнадцать лет назад, а жестокие гонения на курильщиков шли последние лет щесть-семь. Тогда я и во сне не мог представить себе, что в скором будущем превращусь в последнего курильщика на земле. Похоже, для этого сложились все условия. Сам я - писатель с до определенной степени «продаваемым» именем; ремеслом своим занимался все время не выходя из дома, а потому имел мало случаев непосредственно увидеть или услышать о тех переменах, что происходят в мире. Да и газет, статьи в которых для меня отвратительны, так как походят на дохлых рыб, я практически не читал. Живя в провинциальном городке, я устроил дело так, что в большинстве случаев редактора приезжали ко мне домой, с литературным миром связей почти никаких не поддерживал, и в Токио мне ездить было не за чем. Конечно, я знал о Движении Отрицающих Право на Курение: разные культурологи писали об этом в журналах и других изданиях как в положительном, так и в отрицательном планах. Тон аргументации в них соответствовал темпераменту авторов и был лишь иногда истеричен, однако в один прекрасный момент движение достигло некоего эмоционального подъема, и внезапно статьи порицавшие движение полностью исчезли со страниц.
Я жил в своем доме и мог совершенно не обращать на это внимания. Став с молодых лет заядлым курильщиком, я продолжал себе дымить, и никто мне ничего не советовал и ни о чем не предупреждал, а жена и дети молча мирились с этим. Они ведь знали, что для массового написания произведений, позволявших поддерживать уровень дохода популярного писателя, мне было необходимо потреблять значительное количество табака. Работай я в какой-нибудь компании, это бы не прошло: очень скоро там сложился порядок, при котором курильщику был закрыт путь вверх по служебной лестнице.
Однажды два редактора журнала «Янг» принесли мне домой запрос на какое-то произведение. Здороваясь в гостиной, одна из них, девушка двадцати семи - двадцати восьми лет протянула мне визитку, на правой стороне которой была выделенная надпись: «Я не люблю табачный дым».
Хотя в то время увидеть на женской визитке надпись о неприязни к курению было делом нередким, я об этом не знал, а потому сильно рассердился. Сколь бы прост и непритязателен я ни был, но и они являлись не более, чем редакторами журнала, и не могли не знать, что этот популярный писатель есть заядлый курильщик. Ладно. Путь даже они этого не знали, но, прийдя с просьбой, давать такую визитку человеку, который, может быть, и курит, - да хоть бы и не курит - было верхом невоспитанности.
«Ах, вот как. Очень жаль», - сказал я этим двоим, пораженно замершим. «К сожалению, я курю одну за другой. Не могу себе даже представить разговора о работе, при котором я бы не курил. Чтож поделать, не взыщите, что вам пришлось забираться в такую даль».
Брови у девушки взлетели вверх, как бы сломавшись, а ее молодой спутник-редактор встал, крайне смущенный, и забормотал мне в спину что-то просительное вроде «да нет, вы не так поняли, это, как его, не сердитесь, может как-нибудь...», но я вышел из гостиной. Редакторы ушли, бормоча что-то друг другу.
Они ехали ко мне четыре часа от Токио, и вот теперь пришлось возвращаться после моей столь резкой реакции. Не то, чтобы нельзя было потерпеть часа без табака, да и они не производили впечатление людей, которые немедленно умерли бы от первой струйки табачного дыма. Я снова и снова думал: следовало ли доводить все до такого конца? Если бы я на время воздержался от курения и, потерпев, говорил бы о работе, то от переизбытка раздражения ссора могла бы произойти еще более крупная. Я явно себе это представлял и тем самооправдывался.
Плохо было то, что эта женщина-редактор являлась одним их лидеров движения за запрет курения. Охваченная негодованием, она принялась писать как в своем, так и в других журналах всякие пакости и про меня, и про курильщиков в целом. В общем, те, кто курит, выходили у нее упрямыми извращенцами, дурными хамами, надутыми и агрессивными, злобными и недалекими, самоуверенными и тираничными. Поскольку, писала она, с подобными типами вести дела чрезвычайно трудно и чревато неудачами, следует уволить всех курильщиков с их рабочих мест. Если же станешь читать произведения того писателя, то существует опасность самому превратиться в курильщика, поэтому читать их не следует.
Когда она дописалась до такого, я не смог дальше молчать: был бы я один - ну, ладно, но ведь она вредила и другим курильщикам. Я размышлял, как бы получше ответить, как тут позвонил редактор журнала «Слухи о правде», где я вел колонку и сказал, что нельзя сгибаться под давлением приобретающего все большую силу Движения за запрет курения, надо бороться. Я быстро написал и поместил в журнале такую заметку:
«Дискриминация курильщиков достигла небывалых масштабов оттого, что к экстремистам привязывают просто некурящих людей. Полное отсутствие чувства сострадания к курящим у настаивающих на запрете курения объясняется именно тем, что они не курят. Воспаления ротовой полости лечатся курением, поскольку воздействие табака успокаивает раздраженность нервных окончаний. Некурящие, безусловно, здоровее, у них хороший цвет крови; среди них многие занимаются спортом. Они часто беспричинно улыбаются и сияют. Поскольку в глубь вещей они не заглядывают, встретившись с ними вести разговор неинтересно: он поверхностен и разбросан, а темы неглубоки. По ходу собеседники беспричинно уходят в сторону. Дуалистично мыслить они неспособны; не индуктивны, но дедуктивны, а потому всегда с готовностью бросаются к понятным им выводам. Мы спортом не интересуемся, но через силу готовы продолжить разговор; они же засыпают, когда разговор заходит о философии или литературе. Когда-то давно, в ходе долгих и сложных дискуссий, дым стоял стеной; теперь же в конференц-залах воздух чистый от очистительных и ионизирующих приборов. Казалось бы, теперь-то и можно было бы спокойно и с толком вести разговоры, однако я слышал, что это совершенно не так: они мгновенно заканчиваются, а все участники срываются с мест и убегают. Да-а, невыносят некурящие длинных, насыщенных, сложных бесед и сразу поднимаются с мест, как только тема исчерпана или обсужден интересовавших их момент. Да и не очень-то все спокойно проходит. Как только заседание затягивается, все начинают ерзать и смотреть на часы. Они злопамятны, да к тому же все - и мужчины, и женщины - похотливы. Вместо того, чтобы обращать внимание на здоровье, они приносят его в жертву и, вместо того, чтобы размышлять о разном, превратили себя в дураков. Ну, и что, что они проживают столь долгую жизнь дураками? Толпа стариков изо всех сил мешает небольшому количеству молодых и до ста лет продолжает играть в крокет... Курение делает человека эмоциональным и приводит к великим открытиям. Тем не менее, в последнее время движение за запрет курения распространилось и на сферу журналистики. Что же это такое? В редакциях, где работают журналисты, дым должен стоять такой, что его ножницами не разрежешь. Последнее же время редакционные помещения стали до того чистыми, что просто неинтересно».
Как только это было напечатано, поднялась целая буря возмущения и пришло много откликов. Конечно, от противников курения ничего нового не появилось, однако приходили совершенно безграмотные заметки, в которых текст мой просто копировался, только слово “некурящие” заменялось на “курящие”; журнал “Слухи о правде” счел подобное явление интересным и печатал такие статьи как бы с продолжением в качестве образчика идиотизма, наиболее подходящего для представителей противников курения. С этого времени мне в дом понемногу стали приходить гневные письма и раздаваться соответствующие звонки. Последние состояли из довольно простых оскорблений типа “Что, хочешь поскорее умереть? Дурак!”, да и письма были не лучше; иногда присылали комки черной смолы с припиской “Сожри это и подохни!” и прочее такого же рода.
Приблизительно с того времени, как рекламу табака полностью запретили на телевидении, в газетах и журналах, стала ярко проявляться одна из худших национальных японских чарт: слепое следование за большинством, и дискриминация курильщиков приобрела широкие масштабы. Хотя я и писал все время, не выходя из дома, но все же ходил иногда - то книгу купить, то просто погулять. Однажды у соседнего парка я заметил объявление, при виде которого меня затрясло от ярости:
«Собакам и курящим вход воспрещен!»
К нам уже стали относиться как к собакам... Тогда у меня окончательно окрепло намерение занять открыто неповинующуюся, вызывающую позицию. Неужели я поддамся давлению? Я все же мужчина.
Раз в месяц мне доставляли из универмага по десять сигаретных блоков американских MORE. За каждый я платил по три тысячи йен, так что в месяц выходило тридцать тысяч, - в день я переводил на пепел шестьдесят-семьдесят сигарет. Однако в скорости импорт сигурет был запрещен, но перед самым выходом закона я успел купить около двухсот блоков. Но и они закончились, - пришлось переходить на отечественные.
В один прекрасный день я был вынужден поехать в столицу говорить приветствие на каком-то литературном мероприятии: уже много лет я выполнял эту обязанность для своего издательства. Жена купила мне билет на синкансэн.
«В курящий вагон стоит на двадцать процентов больше», - сообщила мне супруга, протягивая билет. «Только один четвертый вагон. Когда я попросила в курящий, служащий на меня так вытаращился, как быдто увидел перед собой чудище».
В тот день, войдя в четвертый вагон рейса «Хикари», я пережил настоящее потрясение. Сидения были разболтаны; стекла в копоти да еще в трещинах, заклеенных маленькими бумажными кружочками. Пол был замусорен; и в этом вагоне сидело семь-восемь человек с мрачными лицами; на полтолке - паутина; по трансляции непрестанно крутили мрачный концерт для фортепиано Грига; в общем, было крайне неприятно. Пепельницы в сидениях, похоже, никогда не опорожнялись и были набиты окурками; на двери красовалась приклепленная надпись: «Проход в другие вагоны запрещен». В туалете, расположенном в конце вагора, отсутствовал слив воды, и все скапливалось в контейнере. Умывальник не был подключен к водопроводу; к ёмкости с ручным насосом была на цепи прикреплена жестяная кружка. Я вконец рассердился и решил бросить затею с выступлением; сошел на ближайшей станции и вернулся домой на такси. В таком состоянии не было смысла появляться в гостинице и на мероприятии.
В городе табачные лавки стали подвергаться остракизму; те, что располагались вблизи от моего дома, одна за ругой закрывались, и мне приходилось ходить за сигаретами довольно далеко. Вскоре во всей округе остался всего один магазин.
«А вы-то не собираетесь закрываться? - осведомился я у старика-продавца. - Если вздруг надумаете - перевозите весь запас табака ко мне домой».
И в ту же ночь он привез мне совершенно все, что у него было.
«Закрываюсь».
Похоже, он только ждал предлога для этого, и мое предложение пришлось как нельзя кстати: он избавился от товара и смог свернуть торговлю.
А дискриминация курильщиков приобретала все большие размахи. В Европе и Америке курение уже было повсеместно запрещено, а в нашей, получается - малоразвитой стране все еще торговали табаком и существовали курильщики. Это воспринималось как общенациональный позор, поэтому курящих вообще перестали считать за людей; участились случаи их избиения.
Стандартная человеческая рассудительность удерживает людей от того, чтобы их глупость доходила до крайностей, - такова общая теория, но я с ней не согласен. Не знаю - до какого уровня должна дойти чрезмерность? Взглянув на историю человечества, увидим в прошлом неисчислимое количество примеров, когда людская глупость вела к таким крайностям, как самоубийства и массовые казни. Дискриминация курильщиков достигла стадии «охоты за ведьмами»; и, поскольку реализовывавшие ее люди не считали это простой глупостью, сдерживание было поставлено плохо. Время, когда происходит эскалация массовых убийств, нельзя назвать периодом соблюдений моральных норм религии, справедливости и добра. Дискриминация курильщиков проходила в соответствии с понятиями «справедливости» и «добра» адептов современной религии здоровья, и вскоре дело дошло до расправ. Рассказывали, что толпа истерических домохозяек человек в 16-18 и двое полицейских средь бела дня жестоко убили одного заядлого курильщика, не соглашавшегося бросить свою привычку, сколько бы его ни предупреждали. Говорили, что этот мужчина умер, истыканный кухонными ножами и продырявленный пулями, а из ран в его теле наружу брызгали никотин и смола.
Когда в токийском округе произошло землетрясение силой в пять баллов и в местах кучного проживания возникли пожары, поползли слухи, что их виновниками были курильщики, желающие вызвать беспорядки. На дорогах установили контрольные пункты; всех тех бедняг, кто не мог спеть песню «До-до-ицу» , без разбирательств зачисляли в курящие и убивали. Казалось, что и сами притесняемые уже на бессознательном уровне ощущают себя не жертвами, но виноватыми.
Вскоре сожгли здание компании «Японский табак», что было неизбежно; теперь для курильщиков наступили действительно черные времена. Ночью по улицам бродили группы членов Общества за запрет курения в белых треугольных масках с факелами в руках и поджигали немногочисленные остававшиеся табачные лавки. Несмотря на подобные веяния, я все еще считался модным писателем и имел некоторые привилегии, а потому приказывал редакторам собирать и привозить мне сигареты и упрямо продолжал курить в свое удовольствие.
Я поставил условие: «Вместо гонорара давайте мне сигареты; в противном случае я прекращаю писать». Теперь беднягам редакторам приходилось рыскать по всей стране и доставать сигареты в отдаленных деревушках, где еще ими потихоньку торговали, в лавках, не имевших лицензии, на черном рынке или у подпольных табачников.
Были и другие люди, подобные мне. Что ни говори, а журналистика - такая профессия; несколько ее очень популярных представителей все еще писали, являясь курящими. В один прекрасный день появилась статья, в которой перечислялось около ста имен курильщиков (мое - первым) и задавался вопрос:
«Кто останется последним курильщиком из этих упорных людей?»
Теперь и дома я постоянно подвергался опасности. Снаружи швыряли камни и били стекла, забор и живую изгородь постоянно поджигали. На заборе разноцветными спреями делали всякие надписи, и сколько бы из ни стирали, те появлялись вновь:
«Это - дом курящего».
«Подохни от никотина!»
«Жители этого дома - не японцы!»
Стали все чаще раздаваться оскорбительные звонки и приходить письма с соответствующим содержанием, причем теперь уже в основном угрожающего характера. Жена больше не могла со мной жить и вернулась к своим родителям, забрав детей.
В каждой газете ежедневно появлялась колонка под заголовком: «Кто же станет последним курильщиком?»; появились даже специальные обозреватели по этой теме, дававшие прогнозы, а список все уменьшался. Дискриминационное же давление увеличивалось обратно пропорционально. Однажды я попробовал позвонить в Комитет по защите прав человека. Взявший трубку мужчина не проявил ни малейшего сочувствия и был крайне холоден:
«Что это у вас за детский лепет? До сих пор мы здесь защищали права некурящих!»
«Однако теперь курящих меньше…»
«Курящих всегда было меньше! А наша организация защищает интересы большинства!»
«Ах вот как, ваша организация всегда была за тех, кого больше?»
«Естественно! Что за глупые вопросы!»
В сложившихся обстоятельствах мне оставалось только защищать себя самому. Тогда еще не был принят закон о запрете курения (как можно было бы ожидать); вместо этого недовольство выражалось в форме жестокого линчевания. Я окружил свой дом колючей проволокой, по которой на ночь пускал ток; всегда имел под рукой самодельный пистолет или японский меч. Однажды мне позвонил, а затем и зашел Кусакабэ-сан - художник, пишущий в западном стиле. Вообще-то он любил курить трубку, но, так как уже не мог доставать себе табак Half and Half, то был вынужден перейти на обычные самокрутки. Само собой разумеется, будучи одним из двадцати с небольшим остающихся курящими интеллектуалов, он продолжал заниматься журналистикой.
«Лихие времена настали, - сказал Кусакабэ-сан. - По сведениям, в ближайшее время начнутся погромы. СМИ, в особенности - телекомпании, планируют освещать в прямом эфире процесс нападения на наши дома и их поджоги».
«Плохо дело, - сказал я. - Если ваш дом подвергнется этому первым, бегите сразу ко мне».
«Взаимно. Если я стану первым, приеду к вам на машине. На ней же вместе поедем в Токио; там есть место, где спрятаться, есть и друзья. Рас так случилось, украсим нашу кончину и умрем в столице, роскошно покурив».
«Согласен. А потом в учебниках разных стран это будут изображать как прекрасную смерть такими словами: «И они приняли смерть, не выпуская сигарет изо рта»».
Мы посмеялись.
Однако, было не до смеха. Не прошло и двух месяцев, как в одну из ночей к моему дому подъехал на машине Кусакабэ-сан, совершенно закоптившийся и в прожженной во многих местах одежде.
«Спалили, - сказал он, загоняя машину в одно из помещений, переделанное в гараж. Эти негодяи скоро придут сюда, так что бежим скорее».
«Погодите, - сказал я, опуская гаражную штору. - Я только принесу оставшиеся сигареты».
«Вот это - дело хорошее. Я тоже немного смог прихватить».
Когда мы пихали сигареты в багажник, вблизи от дома внезапно зашумели голоса, а потом зазвенели стекла.
«Явились, - сказал я, и во мне проснулся воинственный дух. - Ну, что, уйдем, хорошенько хлопнув дверью?»
«А почему бы и нет? У меня у самого уже руки чешутся».
Мы перешли в кухню, окна которой выходили в сад; на заборе в колючей проволоке висел запутавшийся человек, издавая крякающие звуки. Я поставил на огонь заранее заготовленную кастрюлю с маслом, дал Кусакабэ-сан самодельный пистолет, а сам взял в руки меч. Из туалета доносился какой-то шум. Заскочив туда, я увидел, как кто-то пытается забраться внутрь, подобравшись, похоже, по карнизу соседнего дома. Не раздумывая, я одним махом отсек ему обе руки по локти.
«………»
Не издав ни звука, мужчина исчез из оконного проема.
Колючую проволоку, похоже, уже прорвали, и в сад вломилось человек десять с лишним. Они принялись бить стекла и выламывать дождевые сетки, а мы с Кусакабэ взяли кастрюлю и поднялись на второй этаж, вышли на балкон, откуда окатили всех, находившихся во дворике, вскипевшим маслом для тэмпура. Раздались крики обожженных, а Кусакабэ принялся стрелять из пистолета, что вызвало дополнительные вопли ужаса и панику среди нападавших.
Похоже, они не ожидали, что мы здесь так хорошо подготовились, и на время отступили, утащив с собой раненных. Однако они принялись поджигать главный вход, дом стал заполняться дымом.
«Теплое обращение с домом курильщика, - сказал, давясь кашлем Кусакабэ, - однако, неохота быть поджаренным. Давайте-ка убегать».
«Гаражная штора довольно хлипкая», - сказал я, садясь в машину и чувствуя, что на дороге снаружи есть люди. «Ломайте ее и вырывайтесь».
У Кусакабэ был «Мерседес» - машина, сравнимая по крепости с танком. Я свой автомобиль недавно отдал сыну, и он на нем уехал в дом родителей жены.
«Мерседес» рванул вперед, снес штору и вылетел на дорогу, затем, не снижая скорости, повернул и выехал на большую дорогу, разметав по сторонам как мусор человек десять с лишним видео-операторов и репортеров. Мне было все равно.
«Ха-ха! Здорово было!» - смеясь сказал Кусакабе, продолжая вертеть рулем.
По прошествии времени я понимаю, что нам сильно повезло добраться до Токио по скоростной дороге, избежав проверок и многочисленных пытливых глаз. Ведь штурм домов - Кусакабэ и моего - и их поджоги уже наверняка показали по телевидению и сообщили об этом в СМИ, а группы Общества борьбы с курением и полиция уже вовсю нас разыскивали. Проехав всю ночь, мы к утру были в Токио.
Нашим тайным прибежищем стал подвал в одном из роскошных особняков района Роппонги. Там собрались наши товарищи из разных районов страны - так же как и мы подвергшиеся погромам и поджогам, всего около двадцати человек. Здесь располагался дорогой клуб, одним из учредителей которого был Кусакабэ, а владелец также являлся одним из наших. Мы поклялись в верности и твердом намерении сопротивляться до самой победы, поклоняясь своему табачному божеству. Конечно, хотя мы и говорили о «табачном боге» и тому подобном, никакого его реального воплощения у нас не было. Гербом на знамени стал красный круг от “Lucky Strike”, которому выказывали почтение, обдувая его густыми клубами табачного дыма. Воздержусь от подробного изложения всех деталей нашей борьбы в течение около недели, - они были довольно однообразны. Говоря коротко, мы, в общем-то, боролись сравнительно неплохо. Нашим врагом было Общество запрета курения и исполнявшие теперь их указания полиция и Силы Самообороны, но это не все; против нас восстал мерзейший, так называемый «здравый смысл» всего мира, на который опирались такие организации как ВОЗ и Красный Крест. В противоположность им, поддерживали нас группировки якудза, занимавшиеся подпольной торговлей табаком, и эта вынужденная связь с подобными приятелями больно ранила наш аристократический дух курильщиков.
Наконец, табачное божество, не будучи в состоянии выносить наши мучения, стало присылать нам помощников: голубей от “Peace”, летучих мышей от “Golden Bat”, верблюда от “Camel”, пингвина от “Kool”, - в общем, тех, на кого не очень-то можно было положиться. Последним помощником оказался парень суперменистого вида с ослепительно белыми зубами из компании «Зубная паста для курильщиков». Вот уж, кого совсем не ожидали, думалось всем, хотя стало ясно, что рядом с Томерсоном все это блекнет.
«Мы ведь пережили и ту несчастную войну, и послевоенные годы, а мир чем богаче становится, тем больше развиваются законы и правила, тем свирепее дискриминации и меньше свободы. Отчего так?» И вот, все наши товарищи погибли, нас осталось только двое, и мы ползали по верхушке парламентской крыши и продолжали курить то, что еще оставалось, а Кусакабэ спросил меня: «Неужели человек так любит, чтобы его ограничивали?»
«Похоже - да, - отвечал я, - раз пришлось для того, чтобы заставить бросить это дело развязать целую войну».
В этот миг прямо в голову Кусакабэ попала граната со слезоточивым газом, выстреленная с вертолета, и он, не издав ни звука, полетел вниз. Копошившаяся внизу толпа, распивавшая сакэ как во время любования цветами, заревела от удовольствия; раздались крики: «Еще один! Последний остался!»
И вот, в полном одиночестве, я, задыхаясь, еще два часа ползал по парламентской крыше, сам удивляясь своей выносливости. Наконец, последние силы кончились и наступило полное безразличие; все равно рано или поздно придется погибнуть.
Однако, на земле все отчего-то притихли; куда-то подевались вертолеты, и чей-то голос говорил в мегафон. Слышно было не очень хорошо, так что мне пришлось напрячь слух.
«… скорее всего будет именно так. Мы пожалеем, но окажется уже слишком поздно, и это станет большой потерей. Сейчас он представляет собой ценнейшее наследие эпохи курения. Это живой природный экспонат, можно сказать - человек, национальное достояние, которого следует всячески защищать. Господа! Мы просим вашего понимания и содействия.
Повторяю. Говорит созданная в срочном порядке Японская ассоциация защиты курильщиков…»
Я задрожал. Неужели меня теперь станут силком защищать? Начиналось новое унижение. Все птицы и звери, которых принимались охранять, непременно вымирали. Меня выставят на обозрение всему миру, будут фотографировать, делать уколы, изолируют, будут брать сперму на анализ и лазить в другие отверстия тела; я истощаю и умру. Но на этом все не закончится. После смерти из меня набьют чучело. Вот, какой конец мне уготован, - подумал я и решил прыгать с крыши вниз.
Но было слишком поздно. На земле уже держали растянутым полотно, чтобы я не разбился. В небе же появились два вертолета, между которыми была закреплена сеть. Снижаясь, они медленно приближались ко мне…
ж. «Сёсэцу синтё» 1987, октябрь
Для нас, давних и твердых приверженцев никотинового зелья, это прозвучало крайне тревожно; хотя Япония и остается в целом достаточно курящей страной, народ-то дисциплинированный, так что как прикажут, так и будут жить.
Печально представлять себе картину, когда в известных местах будут сидеть одни здоровые и радостные абстиненты, потягивая морковный сок (а что, запрет на алкоголь - вполне естественный следующий шаг) и рассуждая о том, как завтра с утречка будут бегать марафон, а мы, отщепенцы, будем прятяться под дождем по грязным подворотням, да и там нас выловят ярые табаконенавистники.
В связи с последними известиями, я быстренько допереводил давно мучаемый мною рассказ по теме и помещаю его ниже. Текст довольно длинный и еще не редактированный; в одном месте я не вполне понял смысл использования иностранного имени, но, тем не менее, примите как есть и не слишком порицайте.
ЦУЦУИ Ясутака
Последний курильщик
Я сидел на крыше здания парламента, укрываясь от града пуль с вертолетов Сил Самообороны, судорожно затягивался сигареткой и был готов биться до конца. Только что мой единственный друг, художник Кусакабэ-сан упал вниз и лежал теперь на далекой земле, так что теперь на всем свете оставался единственный курящий человек - я. Моя фигура высвечивалась снизу ищущими лучами прожекторов и вырисовывалась на фоне темного ночного неба, похожая на муху, сидящую на стене; происходящее снималось телекамерами и транслировалось «вживую» по всем телеканалам страны. У меня оставалось три пачки сигарет, и никак нельзя было умирать, не выкурив их все. Я брал в рот по две, по три сразу и курил, курил... В голове мутилось, в глазах стоял туман. Мое падение вниз было лишь вопросом времени.
Движение за запрет курения началось всего лишь пятнадцать-шестнадцать лет назад, а жестокие гонения на курильщиков шли последние лет щесть-семь. Тогда я и во сне не мог представить себе, что в скором будущем превращусь в последнего курильщика на земле. Похоже, для этого сложились все условия. Сам я - писатель с до определенной степени «продаваемым» именем; ремеслом своим занимался все время не выходя из дома, а потому имел мало случаев непосредственно увидеть или услышать о тех переменах, что происходят в мире. Да и газет, статьи в которых для меня отвратительны, так как походят на дохлых рыб, я практически не читал. Живя в провинциальном городке, я устроил дело так, что в большинстве случаев редактора приезжали ко мне домой, с литературным миром связей почти никаких не поддерживал, и в Токио мне ездить было не за чем. Конечно, я знал о Движении Отрицающих Право на Курение: разные культурологи писали об этом в журналах и других изданиях как в положительном, так и в отрицательном планах. Тон аргументации в них соответствовал темпераменту авторов и был лишь иногда истеричен, однако в один прекрасный момент движение достигло некоего эмоционального подъема, и внезапно статьи порицавшие движение полностью исчезли со страниц.
Я жил в своем доме и мог совершенно не обращать на это внимания. Став с молодых лет заядлым курильщиком, я продолжал себе дымить, и никто мне ничего не советовал и ни о чем не предупреждал, а жена и дети молча мирились с этим. Они ведь знали, что для массового написания произведений, позволявших поддерживать уровень дохода популярного писателя, мне было необходимо потреблять значительное количество табака. Работай я в какой-нибудь компании, это бы не прошло: очень скоро там сложился порядок, при котором курильщику был закрыт путь вверх по служебной лестнице.
Однажды два редактора журнала «Янг» принесли мне домой запрос на какое-то произведение. Здороваясь в гостиной, одна из них, девушка двадцати семи - двадцати восьми лет протянула мне визитку, на правой стороне которой была выделенная надпись: «Я не люблю табачный дым».
Хотя в то время увидеть на женской визитке надпись о неприязни к курению было делом нередким, я об этом не знал, а потому сильно рассердился. Сколь бы прост и непритязателен я ни был, но и они являлись не более, чем редакторами журнала, и не могли не знать, что этот популярный писатель есть заядлый курильщик. Ладно. Путь даже они этого не знали, но, прийдя с просьбой, давать такую визитку человеку, который, может быть, и курит, - да хоть бы и не курит - было верхом невоспитанности.
«Ах, вот как. Очень жаль», - сказал я этим двоим, пораженно замершим. «К сожалению, я курю одну за другой. Не могу себе даже представить разговора о работе, при котором я бы не курил. Чтож поделать, не взыщите, что вам пришлось забираться в такую даль».
Брови у девушки взлетели вверх, как бы сломавшись, а ее молодой спутник-редактор встал, крайне смущенный, и забормотал мне в спину что-то просительное вроде «да нет, вы не так поняли, это, как его, не сердитесь, может как-нибудь...», но я вышел из гостиной. Редакторы ушли, бормоча что-то друг другу.
Они ехали ко мне четыре часа от Токио, и вот теперь пришлось возвращаться после моей столь резкой реакции. Не то, чтобы нельзя было потерпеть часа без табака, да и они не производили впечатление людей, которые немедленно умерли бы от первой струйки табачного дыма. Я снова и снова думал: следовало ли доводить все до такого конца? Если бы я на время воздержался от курения и, потерпев, говорил бы о работе, то от переизбытка раздражения ссора могла бы произойти еще более крупная. Я явно себе это представлял и тем самооправдывался.
Плохо было то, что эта женщина-редактор являлась одним их лидеров движения за запрет курения. Охваченная негодованием, она принялась писать как в своем, так и в других журналах всякие пакости и про меня, и про курильщиков в целом. В общем, те, кто курит, выходили у нее упрямыми извращенцами, дурными хамами, надутыми и агрессивными, злобными и недалекими, самоуверенными и тираничными. Поскольку, писала она, с подобными типами вести дела чрезвычайно трудно и чревато неудачами, следует уволить всех курильщиков с их рабочих мест. Если же станешь читать произведения того писателя, то существует опасность самому превратиться в курильщика, поэтому читать их не следует.
Когда она дописалась до такого, я не смог дальше молчать: был бы я один - ну, ладно, но ведь она вредила и другим курильщикам. Я размышлял, как бы получше ответить, как тут позвонил редактор журнала «Слухи о правде», где я вел колонку и сказал, что нельзя сгибаться под давлением приобретающего все большую силу Движения за запрет курения, надо бороться. Я быстро написал и поместил в журнале такую заметку:
«Дискриминация курильщиков достигла небывалых масштабов оттого, что к экстремистам привязывают просто некурящих людей. Полное отсутствие чувства сострадания к курящим у настаивающих на запрете курения объясняется именно тем, что они не курят. Воспаления ротовой полости лечатся курением, поскольку воздействие табака успокаивает раздраженность нервных окончаний. Некурящие, безусловно, здоровее, у них хороший цвет крови; среди них многие занимаются спортом. Они часто беспричинно улыбаются и сияют. Поскольку в глубь вещей они не заглядывают, встретившись с ними вести разговор неинтересно: он поверхностен и разбросан, а темы неглубоки. По ходу собеседники беспричинно уходят в сторону. Дуалистично мыслить они неспособны; не индуктивны, но дедуктивны, а потому всегда с готовностью бросаются к понятным им выводам. Мы спортом не интересуемся, но через силу готовы продолжить разговор; они же засыпают, когда разговор заходит о философии или литературе. Когда-то давно, в ходе долгих и сложных дискуссий, дым стоял стеной; теперь же в конференц-залах воздух чистый от очистительных и ионизирующих приборов. Казалось бы, теперь-то и можно было бы спокойно и с толком вести разговоры, однако я слышал, что это совершенно не так: они мгновенно заканчиваются, а все участники срываются с мест и убегают. Да-а, невыносят некурящие длинных, насыщенных, сложных бесед и сразу поднимаются с мест, как только тема исчерпана или обсужден интересовавших их момент. Да и не очень-то все спокойно проходит. Как только заседание затягивается, все начинают ерзать и смотреть на часы. Они злопамятны, да к тому же все - и мужчины, и женщины - похотливы. Вместо того, чтобы обращать внимание на здоровье, они приносят его в жертву и, вместо того, чтобы размышлять о разном, превратили себя в дураков. Ну, и что, что они проживают столь долгую жизнь дураками? Толпа стариков изо всех сил мешает небольшому количеству молодых и до ста лет продолжает играть в крокет... Курение делает человека эмоциональным и приводит к великим открытиям. Тем не менее, в последнее время движение за запрет курения распространилось и на сферу журналистики. Что же это такое? В редакциях, где работают журналисты, дым должен стоять такой, что его ножницами не разрежешь. Последнее же время редакционные помещения стали до того чистыми, что просто неинтересно».
Как только это было напечатано, поднялась целая буря возмущения и пришло много откликов. Конечно, от противников курения ничего нового не появилось, однако приходили совершенно безграмотные заметки, в которых текст мой просто копировался, только слово “некурящие” заменялось на “курящие”; журнал “Слухи о правде” счел подобное явление интересным и печатал такие статьи как бы с продолжением в качестве образчика идиотизма, наиболее подходящего для представителей противников курения. С этого времени мне в дом понемногу стали приходить гневные письма и раздаваться соответствующие звонки. Последние состояли из довольно простых оскорблений типа “Что, хочешь поскорее умереть? Дурак!”, да и письма были не лучше; иногда присылали комки черной смолы с припиской “Сожри это и подохни!” и прочее такого же рода.
Приблизительно с того времени, как рекламу табака полностью запретили на телевидении, в газетах и журналах, стала ярко проявляться одна из худших национальных японских чарт: слепое следование за большинством, и дискриминация курильщиков приобрела широкие масштабы. Хотя я и писал все время, не выходя из дома, но все же ходил иногда - то книгу купить, то просто погулять. Однажды у соседнего парка я заметил объявление, при виде которого меня затрясло от ярости:
«Собакам и курящим вход воспрещен!»
К нам уже стали относиться как к собакам... Тогда у меня окончательно окрепло намерение занять открыто неповинующуюся, вызывающую позицию. Неужели я поддамся давлению? Я все же мужчина.
Раз в месяц мне доставляли из универмага по десять сигаретных блоков американских MORE. За каждый я платил по три тысячи йен, так что в месяц выходило тридцать тысяч, - в день я переводил на пепел шестьдесят-семьдесят сигарет. Однако в скорости импорт сигурет был запрещен, но перед самым выходом закона я успел купить около двухсот блоков. Но и они закончились, - пришлось переходить на отечественные.
В один прекрасный день я был вынужден поехать в столицу говорить приветствие на каком-то литературном мероприятии: уже много лет я выполнял эту обязанность для своего издательства. Жена купила мне билет на синкансэн.
«В курящий вагон стоит на двадцать процентов больше», - сообщила мне супруга, протягивая билет. «Только один четвертый вагон. Когда я попросила в курящий, служащий на меня так вытаращился, как быдто увидел перед собой чудище».
В тот день, войдя в четвертый вагон рейса «Хикари», я пережил настоящее потрясение. Сидения были разболтаны; стекла в копоти да еще в трещинах, заклеенных маленькими бумажными кружочками. Пол был замусорен; и в этом вагоне сидело семь-восемь человек с мрачными лицами; на полтолке - паутина; по трансляции непрестанно крутили мрачный концерт для фортепиано Грига; в общем, было крайне неприятно. Пепельницы в сидениях, похоже, никогда не опорожнялись и были набиты окурками; на двери красовалась приклепленная надпись: «Проход в другие вагоны запрещен». В туалете, расположенном в конце вагора, отсутствовал слив воды, и все скапливалось в контейнере. Умывальник не был подключен к водопроводу; к ёмкости с ручным насосом была на цепи прикреплена жестяная кружка. Я вконец рассердился и решил бросить затею с выступлением; сошел на ближайшей станции и вернулся домой на такси. В таком состоянии не было смысла появляться в гостинице и на мероприятии.
В городе табачные лавки стали подвергаться остракизму; те, что располагались вблизи от моего дома, одна за ругой закрывались, и мне приходилось ходить за сигаретами довольно далеко. Вскоре во всей округе остался всего один магазин.
«А вы-то не собираетесь закрываться? - осведомился я у старика-продавца. - Если вздруг надумаете - перевозите весь запас табака ко мне домой».
И в ту же ночь он привез мне совершенно все, что у него было.
«Закрываюсь».
Похоже, он только ждал предлога для этого, и мое предложение пришлось как нельзя кстати: он избавился от товара и смог свернуть торговлю.
А дискриминация курильщиков приобретала все большие размахи. В Европе и Америке курение уже было повсеместно запрещено, а в нашей, получается - малоразвитой стране все еще торговали табаком и существовали курильщики. Это воспринималось как общенациональный позор, поэтому курящих вообще перестали считать за людей; участились случаи их избиения.
Стандартная человеческая рассудительность удерживает людей от того, чтобы их глупость доходила до крайностей, - такова общая теория, но я с ней не согласен. Не знаю - до какого уровня должна дойти чрезмерность? Взглянув на историю человечества, увидим в прошлом неисчислимое количество примеров, когда людская глупость вела к таким крайностям, как самоубийства и массовые казни. Дискриминация курильщиков достигла стадии «охоты за ведьмами»; и, поскольку реализовывавшие ее люди не считали это простой глупостью, сдерживание было поставлено плохо. Время, когда происходит эскалация массовых убийств, нельзя назвать периодом соблюдений моральных норм религии, справедливости и добра. Дискриминация курильщиков проходила в соответствии с понятиями «справедливости» и «добра» адептов современной религии здоровья, и вскоре дело дошло до расправ. Рассказывали, что толпа истерических домохозяек человек в 16-18 и двое полицейских средь бела дня жестоко убили одного заядлого курильщика, не соглашавшегося бросить свою привычку, сколько бы его ни предупреждали. Говорили, что этот мужчина умер, истыканный кухонными ножами и продырявленный пулями, а из ран в его теле наружу брызгали никотин и смола.
Когда в токийском округе произошло землетрясение силой в пять баллов и в местах кучного проживания возникли пожары, поползли слухи, что их виновниками были курильщики, желающие вызвать беспорядки. На дорогах установили контрольные пункты; всех тех бедняг, кто не мог спеть песню «До-до-ицу» , без разбирательств зачисляли в курящие и убивали. Казалось, что и сами притесняемые уже на бессознательном уровне ощущают себя не жертвами, но виноватыми.
Вскоре сожгли здание компании «Японский табак», что было неизбежно; теперь для курильщиков наступили действительно черные времена. Ночью по улицам бродили группы членов Общества за запрет курения в белых треугольных масках с факелами в руках и поджигали немногочисленные остававшиеся табачные лавки. Несмотря на подобные веяния, я все еще считался модным писателем и имел некоторые привилегии, а потому приказывал редакторам собирать и привозить мне сигареты и упрямо продолжал курить в свое удовольствие.
Я поставил условие: «Вместо гонорара давайте мне сигареты; в противном случае я прекращаю писать». Теперь беднягам редакторам приходилось рыскать по всей стране и доставать сигареты в отдаленных деревушках, где еще ими потихоньку торговали, в лавках, не имевших лицензии, на черном рынке или у подпольных табачников.
Были и другие люди, подобные мне. Что ни говори, а журналистика - такая профессия; несколько ее очень популярных представителей все еще писали, являясь курящими. В один прекрасный день появилась статья, в которой перечислялось около ста имен курильщиков (мое - первым) и задавался вопрос:
«Кто останется последним курильщиком из этих упорных людей?»
Теперь и дома я постоянно подвергался опасности. Снаружи швыряли камни и били стекла, забор и живую изгородь постоянно поджигали. На заборе разноцветными спреями делали всякие надписи, и сколько бы из ни стирали, те появлялись вновь:
«Это - дом курящего».
«Подохни от никотина!»
«Жители этого дома - не японцы!»
Стали все чаще раздаваться оскорбительные звонки и приходить письма с соответствующим содержанием, причем теперь уже в основном угрожающего характера. Жена больше не могла со мной жить и вернулась к своим родителям, забрав детей.
В каждой газете ежедневно появлялась колонка под заголовком: «Кто же станет последним курильщиком?»; появились даже специальные обозреватели по этой теме, дававшие прогнозы, а список все уменьшался. Дискриминационное же давление увеличивалось обратно пропорционально. Однажды я попробовал позвонить в Комитет по защите прав человека. Взявший трубку мужчина не проявил ни малейшего сочувствия и был крайне холоден:
«Что это у вас за детский лепет? До сих пор мы здесь защищали права некурящих!»
«Однако теперь курящих меньше…»
«Курящих всегда было меньше! А наша организация защищает интересы большинства!»
«Ах вот как, ваша организация всегда была за тех, кого больше?»
«Естественно! Что за глупые вопросы!»
В сложившихся обстоятельствах мне оставалось только защищать себя самому. Тогда еще не был принят закон о запрете курения (как можно было бы ожидать); вместо этого недовольство выражалось в форме жестокого линчевания. Я окружил свой дом колючей проволокой, по которой на ночь пускал ток; всегда имел под рукой самодельный пистолет или японский меч. Однажды мне позвонил, а затем и зашел Кусакабэ-сан - художник, пишущий в западном стиле. Вообще-то он любил курить трубку, но, так как уже не мог доставать себе табак Half and Half, то был вынужден перейти на обычные самокрутки. Само собой разумеется, будучи одним из двадцати с небольшим остающихся курящими интеллектуалов, он продолжал заниматься журналистикой.
«Лихие времена настали, - сказал Кусакабэ-сан. - По сведениям, в ближайшее время начнутся погромы. СМИ, в особенности - телекомпании, планируют освещать в прямом эфире процесс нападения на наши дома и их поджоги».
«Плохо дело, - сказал я. - Если ваш дом подвергнется этому первым, бегите сразу ко мне».
«Взаимно. Если я стану первым, приеду к вам на машине. На ней же вместе поедем в Токио; там есть место, где спрятаться, есть и друзья. Рас так случилось, украсим нашу кончину и умрем в столице, роскошно покурив».
«Согласен. А потом в учебниках разных стран это будут изображать как прекрасную смерть такими словами: «И они приняли смерть, не выпуская сигарет изо рта»».
Мы посмеялись.
Однако, было не до смеха. Не прошло и двух месяцев, как в одну из ночей к моему дому подъехал на машине Кусакабэ-сан, совершенно закоптившийся и в прожженной во многих местах одежде.
«Спалили, - сказал он, загоняя машину в одно из помещений, переделанное в гараж. Эти негодяи скоро придут сюда, так что бежим скорее».
«Погодите, - сказал я, опуская гаражную штору. - Я только принесу оставшиеся сигареты».
«Вот это - дело хорошее. Я тоже немного смог прихватить».
Когда мы пихали сигареты в багажник, вблизи от дома внезапно зашумели голоса, а потом зазвенели стекла.
«Явились, - сказал я, и во мне проснулся воинственный дух. - Ну, что, уйдем, хорошенько хлопнув дверью?»
«А почему бы и нет? У меня у самого уже руки чешутся».
Мы перешли в кухню, окна которой выходили в сад; на заборе в колючей проволоке висел запутавшийся человек, издавая крякающие звуки. Я поставил на огонь заранее заготовленную кастрюлю с маслом, дал Кусакабэ-сан самодельный пистолет, а сам взял в руки меч. Из туалета доносился какой-то шум. Заскочив туда, я увидел, как кто-то пытается забраться внутрь, подобравшись, похоже, по карнизу соседнего дома. Не раздумывая, я одним махом отсек ему обе руки по локти.
«………»
Не издав ни звука, мужчина исчез из оконного проема.
Колючую проволоку, похоже, уже прорвали, и в сад вломилось человек десять с лишним. Они принялись бить стекла и выламывать дождевые сетки, а мы с Кусакабэ взяли кастрюлю и поднялись на второй этаж, вышли на балкон, откуда окатили всех, находившихся во дворике, вскипевшим маслом для тэмпура. Раздались крики обожженных, а Кусакабэ принялся стрелять из пистолета, что вызвало дополнительные вопли ужаса и панику среди нападавших.
Похоже, они не ожидали, что мы здесь так хорошо подготовились, и на время отступили, утащив с собой раненных. Однако они принялись поджигать главный вход, дом стал заполняться дымом.
«Теплое обращение с домом курильщика, - сказал, давясь кашлем Кусакабэ, - однако, неохота быть поджаренным. Давайте-ка убегать».
«Гаражная штора довольно хлипкая», - сказал я, садясь в машину и чувствуя, что на дороге снаружи есть люди. «Ломайте ее и вырывайтесь».
У Кусакабэ был «Мерседес» - машина, сравнимая по крепости с танком. Я свой автомобиль недавно отдал сыну, и он на нем уехал в дом родителей жены.
«Мерседес» рванул вперед, снес штору и вылетел на дорогу, затем, не снижая скорости, повернул и выехал на большую дорогу, разметав по сторонам как мусор человек десять с лишним видео-операторов и репортеров. Мне было все равно.
«Ха-ха! Здорово было!» - смеясь сказал Кусакабе, продолжая вертеть рулем.
По прошествии времени я понимаю, что нам сильно повезло добраться до Токио по скоростной дороге, избежав проверок и многочисленных пытливых глаз. Ведь штурм домов - Кусакабэ и моего - и их поджоги уже наверняка показали по телевидению и сообщили об этом в СМИ, а группы Общества борьбы с курением и полиция уже вовсю нас разыскивали. Проехав всю ночь, мы к утру были в Токио.
Нашим тайным прибежищем стал подвал в одном из роскошных особняков района Роппонги. Там собрались наши товарищи из разных районов страны - так же как и мы подвергшиеся погромам и поджогам, всего около двадцати человек. Здесь располагался дорогой клуб, одним из учредителей которого был Кусакабэ, а владелец также являлся одним из наших. Мы поклялись в верности и твердом намерении сопротивляться до самой победы, поклоняясь своему табачному божеству. Конечно, хотя мы и говорили о «табачном боге» и тому подобном, никакого его реального воплощения у нас не было. Гербом на знамени стал красный круг от “Lucky Strike”, которому выказывали почтение, обдувая его густыми клубами табачного дыма. Воздержусь от подробного изложения всех деталей нашей борьбы в течение около недели, - они были довольно однообразны. Говоря коротко, мы, в общем-то, боролись сравнительно неплохо. Нашим врагом было Общество запрета курения и исполнявшие теперь их указания полиция и Силы Самообороны, но это не все; против нас восстал мерзейший, так называемый «здравый смысл» всего мира, на который опирались такие организации как ВОЗ и Красный Крест. В противоположность им, поддерживали нас группировки якудза, занимавшиеся подпольной торговлей табаком, и эта вынужденная связь с подобными приятелями больно ранила наш аристократический дух курильщиков.
Наконец, табачное божество, не будучи в состоянии выносить наши мучения, стало присылать нам помощников: голубей от “Peace”, летучих мышей от “Golden Bat”, верблюда от “Camel”, пингвина от “Kool”, - в общем, тех, на кого не очень-то можно было положиться. Последним помощником оказался парень суперменистого вида с ослепительно белыми зубами из компании «Зубная паста для курильщиков». Вот уж, кого совсем не ожидали, думалось всем, хотя стало ясно, что рядом с Томерсоном все это блекнет.
«Мы ведь пережили и ту несчастную войну, и послевоенные годы, а мир чем богаче становится, тем больше развиваются законы и правила, тем свирепее дискриминации и меньше свободы. Отчего так?» И вот, все наши товарищи погибли, нас осталось только двое, и мы ползали по верхушке парламентской крыши и продолжали курить то, что еще оставалось, а Кусакабэ спросил меня: «Неужели человек так любит, чтобы его ограничивали?»
«Похоже - да, - отвечал я, - раз пришлось для того, чтобы заставить бросить это дело развязать целую войну».
В этот миг прямо в голову Кусакабэ попала граната со слезоточивым газом, выстреленная с вертолета, и он, не издав ни звука, полетел вниз. Копошившаяся внизу толпа, распивавшая сакэ как во время любования цветами, заревела от удовольствия; раздались крики: «Еще один! Последний остался!»
И вот, в полном одиночестве, я, задыхаясь, еще два часа ползал по парламентской крыше, сам удивляясь своей выносливости. Наконец, последние силы кончились и наступило полное безразличие; все равно рано или поздно придется погибнуть.
Однако, на земле все отчего-то притихли; куда-то подевались вертолеты, и чей-то голос говорил в мегафон. Слышно было не очень хорошо, так что мне пришлось напрячь слух.
«… скорее всего будет именно так. Мы пожалеем, но окажется уже слишком поздно, и это станет большой потерей. Сейчас он представляет собой ценнейшее наследие эпохи курения. Это живой природный экспонат, можно сказать - человек, национальное достояние, которого следует всячески защищать. Господа! Мы просим вашего понимания и содействия.
Повторяю. Говорит созданная в срочном порядке Японская ассоциация защиты курильщиков…»
Я задрожал. Неужели меня теперь станут силком защищать? Начиналось новое унижение. Все птицы и звери, которых принимались охранять, непременно вымирали. Меня выставят на обозрение всему миру, будут фотографировать, делать уколы, изолируют, будут брать сперму на анализ и лазить в другие отверстия тела; я истощаю и умру. Но на этом все не закончится. После смерти из меня набьют чучело. Вот, какой конец мне уготован, - подумал я и решил прыгать с крыши вниз.
Но было слишком поздно. На земле уже держали растянутым полотно, чтобы я не разбился. В небе же появились два вертолета, между которыми была закреплена сеть. Снижаясь, они медленно приближались ко мне…
ж. «Сёсэцу синтё» 1987, октябрь