Сколько стоит человек
" Я была очень подавлена: семь лет я на каждом шагу натыкалась на непонимание и несправедливость. Но там это было понятно, но здесь? Здесь я всей душой старалась быть полезной таким же обездоленным, как я. И меня за это осуждали такие же, как я, репрессированные. Как же это?! Да стоит ли в таком случае жить? На этот раз д-ру Мардне стоило немалого труда убедить меня в том, что именно в морге я буду полезней всего. Убедила меня цитата: «Hie locus est ubi mors gaudet siiccurrere vitae» («Здесь - место, где Смерть радуется тому, кто может помочь Жизни».)"
"Вот оно - самое гостеприимное учреждение города: морг... Двери его для всех всегда открыты! Днем и ночью, летом и зимой.
Может быть, в морге при парижской Сорбонне эта надпись метровыми золотыми буквами «Hie locus est ubi mors gaudet siiccurrere vitae» импонирует. Но здесь? Впереди - Медвежий ручей; на задах - Конбаза, а рядом - свинарник ДИТРовской столовой и котельная ЦБЛ. Что и говорить! Это не Сорбонна..."
(ДИТР - Дом инженерно-технических работников.)
"- Вот вы и в морге! Отсюда - два пути: на волю или под Шмитиху! - говорил Владимир Николаевич Дмоховский, знакомя меня с моей новой работой. Это был очень остроумный и словоохотливый гид - бывший гвардейский офицер Измайловского полка!"
"Дело было под Новый год. Труп доставили ночью. Был он найден где-то за ТЭЦ, на окраине города, упакованный в серо-белый полосатый матрасник. Когда окоченелый труп был извлечен (для чего матрасник пришлось распороть), то даже тем, кто привык к виду трупов, стало не по себе! Рот заткнут кляпом. Глаза вылезли из орбит. Лицо не то синее, не то черно-фиолетовое. Руки и ноги стянуты за спиной проволокой - тоже фиолетовые. Все указывало на то, что умер он не сразу.
Содрогаясь, я думала: «Как он должен был страдать, умирая!»
Задушил ли его кляп? Задохнулся ли он, будучи в такой неестественной позе? К тому же - в матраснике... Замерз уже его труп. Ясно было лишь одно: налицо убийство и предстоит следствие."
"Просто диву даешься, до чего можно привыкнуть к обстановке морга, где все напоминает о смерти!
Впрочем... Сколько раз смерть от голода, непосильного труда и холода угрожала мне самой! И если вспомнить, скольких приходилось наблюдать «покойников», которые были еще не совсем мертвыми, еще бились, пытаясь заработать свою пайку и таким путем еще немного отсрочить смерть, то видеть этих несчастных, уже успокоившихся навеки, не так уж и тяжело.
И все-таки даже мне порой было странно смотреть, как Никишин, завтракавший в соседней комнате, вдруг вбегал в прозекторскую с миской пшенной каши в руке и начинал мне объяснять, тыча ложкой чуть ли не в самые потроха вскрытого трупа:
- Обрати внимание, Фросинька, на гиперемию толстого кишечника! Это колит, результат хронической дизентерии. Вот кровоизлияния! Тут! И тут!
После этого, зачерпнув кашу и отправив ее в рот, он продолжал пояснения с обычными для него выразительными жестами. Ничего необычного он в этом не видел. Привычка!"
"Только что демобилизованному из армии следователю не повезло: судьба ему подбросила для его первого судебно-медицинского вскрытия очень неприятный экземпляр самоубийцы. Старик недавно освободился из лагеря, и в ЦБЛ его не пожелали принять, а вольная больница отказала ему, так как он еще не проработал полгода по вольному найму. У старика был абсцесс легкого: легкое гнило, от бедняги исходил ужасный смрад, он нигде не мог поселиться, и нечего было есть. Он сделал правильный вывод и... повесился. Но следователю не повезло вдвойне: Павел Евдокимович был занят: он еще до завтрака хотел написать сводку и он поручил вскрытие мне.
«Ну, погоди! Теперь уж я поезжу на тебе, следователь!» - подумала я.
Для установления факта самоубийства было достаточно: 1) внешний осмотр, 2) пятна Тардье на эпикарде (асфиксия), 3) надрыв интимы сонной артерии.
Но я сделала вскрытие legea artis - по всем правилам: я заставила его внимательно присмотреться к ужасной картине гнойного процесса. Следователь был бледен и на грани обморока. Но выдержал! Я сдалась. Но тут вошел Никишин и сказал: «Кончила? Ну теперь неплохо и подзакусить!»
Этого следователь не выдержал..."
"На это вскрытие явился сам прокурор со всем своим штатом. Дело было серьезное - надо было решить, что это, убийство? несчастный случай? Погибший был не зэк, а вольный. Больше того - партийный. Нашли его в понедельник в большой сушильной печи, через которую была проложена вагонеточная линия. Он лежал под вагонеткой. Убит ли вагонеткой? Подложен ли уже мертвым? Что является причиной смерти? В печи было около 70 градусов по Цельсию. Труп был страшен: черный как уголь, ужасно распухший - трупная эмфизема. А запах! Какой-то кисло-гнилостный... Бррр!
Но вот вскрытие окончено. Картина ясна: убийство. Следы борьбы - ссадины, нанесенные еще живому, и размозженные вагонеткой ткани, уже у мертвого. Причина смерти: удар тупым орудием по затылку - пролом черепа и кровоизлияние в мозг и т. д. Осталось лишь оформить протокол - минут на пять. И вдруг... Павел Евдокимович схватил с полки банку густого формалина и бухнул ее в распотрошенный, еще горячий труп.
Эффект был потрясающий! Если пролить несколько капель разведенного формалина, то все чихают. Можно себе представить, что получилось, когда д-р Никишин вылил пол-литра неразведенного на горячий еще труп!
Прокурор и вся его свита чихали, плакали и уткнулись в носовые платки. Я упала на топчан. Слезы текли и от формалина, и от смеха.
Павел Евдокимович тоже чихал, повторяя: «Какой же я дурак...»
Наконец прокурор сказал: «Вы привычны, а нам тяжеловато...» - и все они поспешили покинуть «гостеприимное учреждение»."
"В морг ворвалась женщина, дико вопя:
- Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка.
На вытянутых руках - мертвая девочка месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила:
- Наша комната одиннадцать метров. На столе - старики, дед с бабкой. Под столом - моя сестра. В углу возле шкафа - квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем - на кровати. Двое детишек - в ногах, а малышка возле меня...
Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте.
Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел:
- Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей и как это все они не передавили друг друга?
Женщина в смерти ребенка была признана невиновной."
"Доставляли покойников в любое время дня и ночи, но чаще всего после полудня, когда оставалась я одна. Нередко мне приходилось вносить их без посторонней помощи. Это было не так уж трудно: трупы с периферии, особенно с Каларгона и Алевролитов, - это были трупы истощенных до предела людей. Случалось, я подхватывала пару жмуриков под правую и под левую руку и без особенного труда волокла их в покойницкую. Их доставляли иногда совершенно голыми, но чаще - в матрасниках, которые сразу же возвращались. Впрочем, самым возмутительным было то, что можно довести людей до такого состояния... Однако трудно сказать, какой вид смерти ужаснее.
Двери морга для всех были открыты. Над его дверьми надо было написать не напыщенную фразу Сорбонны «Здесь Смерть радуется тому, что может помочь Жизни», а просто - «Добро пожаловать!»"
"«И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать...» Не знаю, как взглянул бы Пушкин на похороны по лагерному разряду.
Меня всегда коробило, когда голые трупы, мужчины и женщины, сваливались вперемежку в специальный ящик, в котором их везли в могилу.
«Могилы» - это траншеи на двести жмуриков. Когда траншея была наполнена, то ее закапывали, если это было летом. Зимой жмуриков присыпали снегом, а закапывали их уже весной или летом.
Поначалу заключенных хоронили в гробах, кое-как сколоченных из горбылей.
По мере того как смертность возрастала, это становилось все сложнее, но не потому, что на пилорамах не хватало горбылей. Напротив, огромное количество отходов сжигалось. Дело было не в этом. Приходилось заготавливать слишком много могил, вернее, траншей для братских могил. Их рыли про запас летом в тундре, под Шмитихой. Они наполнялись водой - гробы всплывали... Одним словом, возня. Вот тогда и пришло распоряжение изготовить этот самый катафалк - вместительный ящик с крышкой.
Жмуриков после вскрытия, которое было обязательным (чтобы среди покойников не затесался беглец, ведь со вспоротым брюхом далеко не убежишь!), клали голыми в ящик, отвозили под Шмитиху и сваливали в ямы, куда помещалось по двести-триста «дубарей».
Ирония судьбы - в первой же партии пассажиров катафалка оказался мастер, его изготовивший. Судьба, как всегда, была несправедлива: он являлся лишь исполнителем чужой воли - идея ведь была не его."
"Больной поступил уже в безнадежном состоянии. Д-р Миллер не стал тратить на него времени, а когда пришел на вскрытие, то и здесь не проявил ни малейшего интереса. «Дизентерия. Алиментарная Дистрофия III» - этот его излюбленный диагноз его вполне устраивал. Мне же было ясно, что здесь рак и кахексия, вызванная интоксикацией (распад опухоли). Миллер не мог снести конфуза. Он мне нагрубил: «Молчать! Делай свое дело!» - «Я свое дело знаю, чего о вас не скажешь».
Он ринулся, желая меня ударить. Я ему подставила нож..."
"Этот больной умер у самой Веры Ивановны, и она пришла в сопровождении Мардны и Миллера. Больной поступил умирающим. Вера Ивановна решила - милиарный туберкулез. Но я обратила внимание на септический тромбофлебит с входными воротами - загнивший отмороженный палец левой ноги. Дело в том, что недавно я уже встретилась с идентичным случаем. И я смело опровергла эпикриз. Д-р Миллер зарычал от возмущения. Но Вера Ивановна сказала: «Что ж! Если вы это утверждаете - докажите!»
И я без труда проследила путь тромба - целой колонии микробов - от пальца к бедренной вене, оттуда - к подвздошной воротной вене - в печень, а через диафрагму - per continuetatem - в нижнюю долю правого легкого, где образовалось множество гнойных очагов. А это на рентгене симулировало tbс."
"Врач был мертвенно бледен и очень растерян с виду, но... Извини меня, мой брат-прозектор! Ты оказался человеком. И притом Человеком с большой буквы!
По мере того, как он мне диктовал, картина прояснялась, и не оставалось сомнения, что это было убийство. Убийство выстрелами в упор. Головы, разбитые прикладами... Грудная клетка, проломанная тупым предметом ... Обожженные выстрелами лица.
- Гад! Фашист! - хрипел старшина, грозя кулаком. - Твое место там - в этой куче!
Слабое подобие улыбки тронуло бескровные губы врача.
- Знаю! Но вскрытие, пожалуй, сделаю не я...
Ты пристыдил меня, бесстрашный ученик Гиппократа! Ты знал, что тебе с клеймом 58-й статьи пощады не будет.
Не тот храбр, кто не боится, а тот, кто, боясь, не гнется."
"Вот оно - самое гостеприимное учреждение города: морг... Двери его для всех всегда открыты! Днем и ночью, летом и зимой.
Может быть, в морге при парижской Сорбонне эта надпись метровыми золотыми буквами «Hie locus est ubi mors gaudet siiccurrere vitae» импонирует. Но здесь? Впереди - Медвежий ручей; на задах - Конбаза, а рядом - свинарник ДИТРовской столовой и котельная ЦБЛ. Что и говорить! Это не Сорбонна..."
(ДИТР - Дом инженерно-технических работников.)
"- Вот вы и в морге! Отсюда - два пути: на волю или под Шмитиху! - говорил Владимир Николаевич Дмоховский, знакомя меня с моей новой работой. Это был очень остроумный и словоохотливый гид - бывший гвардейский офицер Измайловского полка!"
"Дело было под Новый год. Труп доставили ночью. Был он найден где-то за ТЭЦ, на окраине города, упакованный в серо-белый полосатый матрасник. Когда окоченелый труп был извлечен (для чего матрасник пришлось распороть), то даже тем, кто привык к виду трупов, стало не по себе! Рот заткнут кляпом. Глаза вылезли из орбит. Лицо не то синее, не то черно-фиолетовое. Руки и ноги стянуты за спиной проволокой - тоже фиолетовые. Все указывало на то, что умер он не сразу.
Содрогаясь, я думала: «Как он должен был страдать, умирая!»
Задушил ли его кляп? Задохнулся ли он, будучи в такой неестественной позе? К тому же - в матраснике... Замерз уже его труп. Ясно было лишь одно: налицо убийство и предстоит следствие."
"Просто диву даешься, до чего можно привыкнуть к обстановке морга, где все напоминает о смерти!
Впрочем... Сколько раз смерть от голода, непосильного труда и холода угрожала мне самой! И если вспомнить, скольких приходилось наблюдать «покойников», которые были еще не совсем мертвыми, еще бились, пытаясь заработать свою пайку и таким путем еще немного отсрочить смерть, то видеть этих несчастных, уже успокоившихся навеки, не так уж и тяжело.
И все-таки даже мне порой было странно смотреть, как Никишин, завтракавший в соседней комнате, вдруг вбегал в прозекторскую с миской пшенной каши в руке и начинал мне объяснять, тыча ложкой чуть ли не в самые потроха вскрытого трупа:
- Обрати внимание, Фросинька, на гиперемию толстого кишечника! Это колит, результат хронической дизентерии. Вот кровоизлияния! Тут! И тут!
После этого, зачерпнув кашу и отправив ее в рот, он продолжал пояснения с обычными для него выразительными жестами. Ничего необычного он в этом не видел. Привычка!"
"Только что демобилизованному из армии следователю не повезло: судьба ему подбросила для его первого судебно-медицинского вскрытия очень неприятный экземпляр самоубийцы. Старик недавно освободился из лагеря, и в ЦБЛ его не пожелали принять, а вольная больница отказала ему, так как он еще не проработал полгода по вольному найму. У старика был абсцесс легкого: легкое гнило, от бедняги исходил ужасный смрад, он нигде не мог поселиться, и нечего было есть. Он сделал правильный вывод и... повесился. Но следователю не повезло вдвойне: Павел Евдокимович был занят: он еще до завтрака хотел написать сводку и он поручил вскрытие мне.
«Ну, погоди! Теперь уж я поезжу на тебе, следователь!» - подумала я.
Для установления факта самоубийства было достаточно: 1) внешний осмотр, 2) пятна Тардье на эпикарде (асфиксия), 3) надрыв интимы сонной артерии.
Но я сделала вскрытие legea artis - по всем правилам: я заставила его внимательно присмотреться к ужасной картине гнойного процесса. Следователь был бледен и на грани обморока. Но выдержал! Я сдалась. Но тут вошел Никишин и сказал: «Кончила? Ну теперь неплохо и подзакусить!»
Этого следователь не выдержал..."
"На это вскрытие явился сам прокурор со всем своим штатом. Дело было серьезное - надо было решить, что это, убийство? несчастный случай? Погибший был не зэк, а вольный. Больше того - партийный. Нашли его в понедельник в большой сушильной печи, через которую была проложена вагонеточная линия. Он лежал под вагонеткой. Убит ли вагонеткой? Подложен ли уже мертвым? Что является причиной смерти? В печи было около 70 градусов по Цельсию. Труп был страшен: черный как уголь, ужасно распухший - трупная эмфизема. А запах! Какой-то кисло-гнилостный... Бррр!
Но вот вскрытие окончено. Картина ясна: убийство. Следы борьбы - ссадины, нанесенные еще живому, и размозженные вагонеткой ткани, уже у мертвого. Причина смерти: удар тупым орудием по затылку - пролом черепа и кровоизлияние в мозг и т. д. Осталось лишь оформить протокол - минут на пять. И вдруг... Павел Евдокимович схватил с полки банку густого формалина и бухнул ее в распотрошенный, еще горячий труп.
Эффект был потрясающий! Если пролить несколько капель разведенного формалина, то все чихают. Можно себе представить, что получилось, когда д-р Никишин вылил пол-литра неразведенного на горячий еще труп!
Прокурор и вся его свита чихали, плакали и уткнулись в носовые платки. Я упала на топчан. Слезы текли и от формалина, и от смеха.
Павел Евдокимович тоже чихал, повторяя: «Какой же я дурак...»
Наконец прокурор сказал: «Вы привычны, а нам тяжеловато...» - и все они поспешили покинуть «гостеприимное учреждение»."
"В морг ворвалась женщина, дико вопя:
- Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка.
На вытянутых руках - мертвая девочка месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила:
- Наша комната одиннадцать метров. На столе - старики, дед с бабкой. Под столом - моя сестра. В углу возле шкафа - квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем - на кровати. Двое детишек - в ногах, а малышка возле меня...
Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте.
Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел:
- Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей и как это все они не передавили друг друга?
Женщина в смерти ребенка была признана невиновной."
"Доставляли покойников в любое время дня и ночи, но чаще всего после полудня, когда оставалась я одна. Нередко мне приходилось вносить их без посторонней помощи. Это было не так уж трудно: трупы с периферии, особенно с Каларгона и Алевролитов, - это были трупы истощенных до предела людей. Случалось, я подхватывала пару жмуриков под правую и под левую руку и без особенного труда волокла их в покойницкую. Их доставляли иногда совершенно голыми, но чаще - в матрасниках, которые сразу же возвращались. Впрочем, самым возмутительным было то, что можно довести людей до такого состояния... Однако трудно сказать, какой вид смерти ужаснее.
Двери морга для всех были открыты. Над его дверьми надо было написать не напыщенную фразу Сорбонны «Здесь Смерть радуется тому, что может помочь Жизни», а просто - «Добро пожаловать!»"
"«И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать...» Не знаю, как взглянул бы Пушкин на похороны по лагерному разряду.
Меня всегда коробило, когда голые трупы, мужчины и женщины, сваливались вперемежку в специальный ящик, в котором их везли в могилу.
«Могилы» - это траншеи на двести жмуриков. Когда траншея была наполнена, то ее закапывали, если это было летом. Зимой жмуриков присыпали снегом, а закапывали их уже весной или летом.
Поначалу заключенных хоронили в гробах, кое-как сколоченных из горбылей.
По мере того как смертность возрастала, это становилось все сложнее, но не потому, что на пилорамах не хватало горбылей. Напротив, огромное количество отходов сжигалось. Дело было не в этом. Приходилось заготавливать слишком много могил, вернее, траншей для братских могил. Их рыли про запас летом в тундре, под Шмитихой. Они наполнялись водой - гробы всплывали... Одним словом, возня. Вот тогда и пришло распоряжение изготовить этот самый катафалк - вместительный ящик с крышкой.
Жмуриков после вскрытия, которое было обязательным (чтобы среди покойников не затесался беглец, ведь со вспоротым брюхом далеко не убежишь!), клали голыми в ящик, отвозили под Шмитиху и сваливали в ямы, куда помещалось по двести-триста «дубарей».
Ирония судьбы - в первой же партии пассажиров катафалка оказался мастер, его изготовивший. Судьба, как всегда, была несправедлива: он являлся лишь исполнителем чужой воли - идея ведь была не его."
"Больной поступил уже в безнадежном состоянии. Д-р Миллер не стал тратить на него времени, а когда пришел на вскрытие, то и здесь не проявил ни малейшего интереса. «Дизентерия. Алиментарная Дистрофия III» - этот его излюбленный диагноз его вполне устраивал. Мне же было ясно, что здесь рак и кахексия, вызванная интоксикацией (распад опухоли). Миллер не мог снести конфуза. Он мне нагрубил: «Молчать! Делай свое дело!» - «Я свое дело знаю, чего о вас не скажешь».
Он ринулся, желая меня ударить. Я ему подставила нож..."
"Этот больной умер у самой Веры Ивановны, и она пришла в сопровождении Мардны и Миллера. Больной поступил умирающим. Вера Ивановна решила - милиарный туберкулез. Но я обратила внимание на септический тромбофлебит с входными воротами - загнивший отмороженный палец левой ноги. Дело в том, что недавно я уже встретилась с идентичным случаем. И я смело опровергла эпикриз. Д-р Миллер зарычал от возмущения. Но Вера Ивановна сказала: «Что ж! Если вы это утверждаете - докажите!»
И я без труда проследила путь тромба - целой колонии микробов - от пальца к бедренной вене, оттуда - к подвздошной воротной вене - в печень, а через диафрагму - per continuetatem - в нижнюю долю правого легкого, где образовалось множество гнойных очагов. А это на рентгене симулировало tbс."
"Врач был мертвенно бледен и очень растерян с виду, но... Извини меня, мой брат-прозектор! Ты оказался человеком. И притом Человеком с большой буквы!
По мере того, как он мне диктовал, картина прояснялась, и не оставалось сомнения, что это было убийство. Убийство выстрелами в упор. Головы, разбитые прикладами... Грудная клетка, проломанная тупым предметом ... Обожженные выстрелами лица.
- Гад! Фашист! - хрипел старшина, грозя кулаком. - Твое место там - в этой куче!
Слабое подобие улыбки тронуло бескровные губы врача.
- Знаю! Но вскрытие, пожалуй, сделаю не я...
Ты пристыдил меня, бесстрашный ученик Гиппократа! Ты знал, что тебе с клеймом 58-й статьи пощады не будет.
Не тот храбр, кто не боится, а тот, кто, боясь, не гнется."