Впечатления Фриды, королевской фрейлины
Это взгляд на игровые события моего персонажа, Фриды Стурлуссон, королевской фрейлины, высказавшейся в суде за виновность королевы. Сказку о диких лебедях Фрида читать не могла (в отличие от меня), и это её личное восприятие того, что она видела вокруг.
Я пишу это, чтобы оставить хоть какое-то свидетельство того, что я видела и слышала в последние дни Кроненбурга ― того Кроненбурга, который я знала и любила. Мне не было дано сберечь ничего, я оказалась слишком слаба ― слишком слаба для того, чтобы сразиться за свой мир с силами, вырвавшимися на свободу из неизвестно какой преисподней. Я не знаю, что будет через день, через час, через мгновение; знаю только, что пришёл конец всему доброму и что бы ни было ― мне всё равно.
А началось это, как ни странно, с жеста милосердия. Потому что как ещё назвать поступок короля, забравшего эту женщину из пустой и голой пещеры во дворец, чтобы она не погибла одна-одинёшенька. Она молчала и не отвечала ни на какие вопросы ― да, это показалось нам всем странным; но, возможно, она была немой или же сильно напугана. Она плела что-то из дикой жгучей крапивы ― это было ещё диковинней, но… мало ли какие у неё были на то причины. Ах, если б тогда знать!.. Если бы знать, к чему всё приведёт, для чего ей это было нужно, я бы своими руками сожгла её рукоделие ― и мне безразлично, что сделала бы ведьма со мной потом.
Я сказала «ведьма». Увы, да. Что она ведьма, я поняла очень скоро ― хотя до того считала ведьм скорее персонажами детских сказок или старинных преданий. И так же скоро я узнала, что было нужно именно этой ведьме ― власть и ещё раз власть. Не только мирская корона ― это было лишь первым шагом в её кровавом пути; но власть над душами, над каждым жителем Кроненбурга, власть такая, которой не бывает у земных правителей.
Моя вина была в том, что я слишком долго колебалась, слишком боялась возвести напраслину, слишком надеялась, что ошибаюсь. Я не верила своим глазам и искала оправданий там, где их нет и быть не может. За это я и несу сейчас наказание.
Я ведь уже всё понимала, когда король, отказавшись от церковной помолвки, заявил, что хочет взять эту женщину в жёны немедленно ― и в глазах его разгорался безумный блеск, и он не слушал слов епископа, просившего ― да что там, молившего! ― его отказаться от этой затеи, подождать хотя бы немного, пока он узнает невесту получше. Я помню эту свадьбу, ночью ― в тот час, когда и пристало вершиться тёмным воровским делам, ― при факелах, помню слабый, пламенем на ветру трепещущий голос епископа, когда после венчания по настоянию короля он короновал новобрачную королевой Дании. А уже на следующий день на новых кронах стал печататься портрет новоиспечённой королевы ― вместо портрета короля, который изображался на них прежде. Властолюбие действует быстро.
Трудно поверить в это, но я была бы счастлива и возблагодарила бы Господа, если бы только жаждой короны всё и ограничилось. Но в ту ночь, в ночь этой поспешной свадьбы, словно сам ад вырвался на землю. Я была на площади и видела всё, когда столб зелёного огня взметнулся в небо, когда заметались люди и ледяной ужас охватил меня, необъяснимый, непонятный, непреодолимый ужас. Ноги сами понесли меня к церкви. Двери были открыты. Я упала перед алтарём на колени, в голове не было ничего, кроме ― Господи, помилуй нас… Сквозь открытые двери я видела, как билось людское море и вдруг отхлынуло, как мгновенно опустела площадь, и как на площади показались они ― мертвенно-белые призрачные фигуры, исполненные яростной жестокости, яростного ― если можно такое сказать, если возможно даже представить такое ― яростного холода. Процессией прошли они по улицам и скрылись. И только тогда я подняла голову и смогла оглядеться.
Я была в церкви одна.
Сперва я подумала было, что в городе осталась одна я, что все жители погибли, а я каким-то образом выжила. Ужас ― но теперь уже не тот мистический и слепой, а ужас за судьбу тех, кого я знала ― охватил меня. Я поднялась на ноги и пошла к выходу ― чем скорее я увижу правду, тем лучше.
Нет, горожане были живы. Празднества, конечно, не было и в помине, все бродили по улицам, отыскивая друг друга, окликая родичей, друзей, соседей… Я чувствовала себя словно отгороженной от них стеной. В ту ночь мне впервые показалось, что наш город не вполне реален, что я… что я впервые в жизни краем глаза увидела ад.
Так началось время королевы Элизы.
Она по-прежнему не говорила ни слова и по-прежнему плела свою паутину ― зелёную паутину, которая должна была опутать нашу Данию, зелёную сеть для тех, кто не уловлен другими сетями. Это казалось какой-то ужасающей пародией на Христовы слова.
Первым в эту жуткую паутину попал король. Он изменился, пугающим образом изменился всего через несколько часов знакомства со своей будущей королевой, стал безучастен ко всему ― а когда она стала его супругой, что-то тяжкое и нечеловеческое нависло надо всем двором. Королева молчала, плела, и с каждым её движением туже затягивалась петля на шее каждого человека ― и ужаснее всего было то, что почти никто этого не понимал. Порой мне казалось, что это я заблуждаюсь ― ведь королева многим нравилась, нравилась людям, которые зачастую были опытней и проницательней меня. Учитель её высочества принцессы постоянно спрашивал меня, чем я так сильно озабочена, почему я печальна ― и мне немалых сил стоило не закричать: да разве вы сами не видите, господин профессор, разве сами вы не чувствуете? разве на вас не давит сам воздух, разве вы не понимаете, кто наша королева, кто она? О, как страшно мне было всё это время! Я убеждала себя, что не права, а потом смотрела на королеву ― и видела паучиху, которая лишь плела, плела, ни к кому не проявляя внимания или участия. Признаюсь, что я наблюдала за ней ― мне необходимо было убедиться, что мои подозрения пусты, или же получить им подтверждение.
Раз или два я видела, как она улыбается ― но всегда улыбалась она чему-то, не видимому кроме неё никем, окружающие люди её словно бы не интересовали. Обычно же она была погружена в какую-то давяще-мрачную печаль. И никогда мне не случалось заметить, чтобы она была хоть к кому-то добра. Впрочем, сейчас мне отнюдь не кажется это странным ― разве можно ждать простого человеческого тепла от ведьмы?
Внутри меня нарастала безумная паника. Я отправилась посоветоваться к единственному человеку, которому могла доверять безоговорочно.
― Отец мой, ― сказала я епископу, ― ответьте мне, молю вас: вы верите в ведьм?
Молчание, долгое молчание последовало за моими словами, и когда я уже думала, что не получу ответа, епископ медленно и очень тихо сказал:
― Я… почти готов в них поверить.
Дальше я перескажу события кратко, ибо говорить об этом долго тяжело. Разразилась эпидемия, захватив и дворец, и город. Многие люди начали говорить о чародейном исцелении и прочих противоестественных вещах ― и хотя доказать, что именно ведьма наслала болезни, я не смогу, всё же стоит вспомнить известную формулу: ищи, кому выгодно. Больные, жаждущие любой ценой продолжения земной жизни, легко становились добычей тёмных колдовских сил ― что и требовалось колдунье, вызвавшей, по-видимому, всю эту свору из каких-то неведомых людям глубин. Была и история с другой ведьмой ― или просто распущенной девкой, этого я в действительности так и не узнала. Королева Элиза так и осталась бы в неприкосновенности, если бы епископ вместе с королём не застали её ночью на городском кладбище за её колдовским промыслом. Колдунью схватили, и мне предложили свидетельствовать против неё на процессе. Что там свидетельствовать ― сейчас, записывая эти строки, я рада была бы сама зажечь под ней костёр, и смешно вспомнить, как тогда, когда меня объявили присяжной на суде, я боялась, не совершу ли убийства невинного человека, выступив за смертный приговор. Невинного!
Вся ярость преисподней показала себя на этом процессе во всей красе. Я помню, я до последнего вздоха буду помнить стеклянные глаза горожан, которые ничего не слушали, не хотели даже задуматься и требовали только одного ― отпустить ведьму. Можно бы подумать, что они просто считали её безвинной, а суд несправедливым ― да вот только неоткуда им было так считать. Если бы королева Элиза была известна в народе добротой, щедростью, милосердием или благочестием ― тогда я приписали бы народное возмущение любви к ней, но то-то и оно, что люди не знали её вовсе. Они видели своего короля, в одну ночь поседевшего, с остановившимся взором, шептавшего: «Бесы… бесы…», они видели её, даже не глядевшую на супруга и лишь методично трудившуюся, как и прежде, над своим проклятым рукоделием ― и всё равно не слышали обвиняющих слов епископа, не пытались хоть о чём-то задуматься. Они бездумно возненавидели обвинителей процесса ― и в первую очередь епископа, добрые дела которого были известны всему городу.
Я слышала свидетельство господина Кротсена, честного бюргера, на глазах которого люди сами подходили к адским исчадиям ― тем самым, от которых я искала спасения в церкви за ночь до того ― и сами начинали плясать с ними. И я уверена ― теперь ― уверена ― что не из жалости к Элизе горожане требовали её отпустить, нет.
Это за свою вседозволенность вступались они, а не за жертву якобы несправедливого процесса. За присвоенное ими право ни за что не отвечать и только брать, брать, брать, не задумываясь, откуда берётся. Я знаю и знала уже тогда, что слова «Веришь ли ты в чудо?» заменили для кроненбуржцев вопрос «В Господа нашего Иисуса Христа веришь ли?», и эта подмена была символом всего, что произошло с моим городом и с моей страной. Это был конец ― и я не смогла вовремя увидеть, что он приходит.
Символы, страшные ухмыляющиеся символы конца. Вот после чтения приговора народ в едином порыве встаёт ― а глаза у всех стеклянные, пустые, невидящие глаза ― и требует открыть окна, вот тучи птиц устремляются в ратушу, и встаёт королева, в руках её законченное рукоделие ― теперь я вижу, что это рубашки из зелёной крапивы ― и она накидывает свои вретища на птиц, и птицы становятся людьми с обнажёнными мечами. Вот священник ― тюремный капеллан, я совсем немного знала его ― бросается к ведьме, безоружный, и падает под ударами мечей, и один из тех, чей меч вонзился в него ― не призванный колдовством бес, а королевский стражник… Вот королева над трупом впервые отверзает уста ― и, торжествуя, заявляет, что она действительно колдовала, и человеческая кровь течёт к её ногам ― так приносились жертвы Молоху и Ваалу. И люди, люди христианской страны, люди датского города, как звери, радуются происходящему.
Я не знаю, что могу сделать дальше. Я уже поговорила со старшей фрейлиной и сообщила, что покидаю двор. Старшая фрейлина не видит в произошедшем ничего особенного, не верит, что королева ведьма… Боже, спаси её, она хорошая женщина. Боже… да что я, если Ты не хочешь спасти нас, значит, мы заслужили Твой гнев, вот и всё. Мы не знаем, почему одним людям суждено спасение, другим нет, но знаем теперь, что нам ― не суждено. Мы ― прокляты.
И когда гнев Твой, как на Содом с Гоморрой, падёт на этот город, я, как жена Лотова, остановлюсь и оглянусь, и вечно соляным столпом буду смотреть на то, во что превратились мои башни и стены, мои любимые лавочки ― сахарная, кофейная, ― мостовые моих извилистых узких улочек, мой собор, в котором я молилась об избавлении от всего этого ужаса. Потому что Кроненбург ― мой дом, и я не могу по своему желанию перестать быть его частицей.
Бога нельзя спросить, почему так, а не иначе. Бог проклятых ― не слышит. А дьявола я ни о чём спрашивать не хочу.
PS Мои огромные благодарности: королеве Элизе (как бы ни воспринимал её мой персонаж, поиграла настолько эмоционально я именно благодаря ей, да и вообще по жизни было здорово), королю, принцессе и принцу; всем королевским приближённым, а особенно ― фру Анне, за чисто женское сочувствие моему персонажу и создание изумительной атмосферы, и учителю принцессы; епископу ― это даже трудно откомментировать, без епископа моя роль была бы просто неосмысленной; кошке ― за доброту к моему персонажу и, главное, за очень тактичный отыгрыш; и самое главное ― главмастеру этой игры, который создал для нас такой сложный, противоречивый и прекрасный мир.