сегодня новый сорт пилюль от реальности. Наивное я такое наивное=)
В художественном музее ловлю на живца слова. На трепещущее воображение - держу блокнот наготове.
Кто-то выбрал быть художником - так ему нравилось, беспечно рисовал себя с арбузиком в руке. Я улыбаясь смотрю на портрет, пытаюсь представить его походку и голос, каким он мог бы быть братом или рассказчиком.
Другой решил, что фрукты без лишних людей ему интереснее, и я вижу сто лет назад созревшие груши и яблоки. Как настоящие.
Но лица меня все же сильнее трогают. Неизвестный в цилиндре - смеется, он обманщик и выпивоха, глаза у него лукавые. Парадные портреты: один за другим парики, камзолы, туфли с пряжками. Румяные императрицы и их дети со взрослыми лицами. В орденах, как придавленные. Екатерина Вторая - мягкая немецкая бабушка. Убрать подпись с портрета - и он сбросит всю тяжесть величия, станет легким и вкусно пахнущим: сдоба и молоко, как и положено бабушкам.
Маленькая жизнь, большая жизнь, и маленькая кажется больше большой. В этих лицах столько личной истории, обнаженная искренность. Две пионерки с рубленными прическами враз напомнили мне мою бабушку. Сердце сжимается: какая у них была судьба? Даже если они придуманы…
Долго смотрю на портрет жены Петрова-Водкина. Вы его манеру письма представляете?=)) Стараюсь смеяться потише, воображаю: вот он его показывает. Она немного молчит, потом говорит что-то вроде: «спасибо, солнышко». Тут я прыскаю, делюсь этим с Дашей - она хихикает.
Иду дальше, смотрю и думаю: «открытая рана». Читаю название: «Тревога».
Картины Кантора - жуткие, как фильм «Бразилия», и тоже про мертвое и бессмысленное.
Ловлю истории, взгляды, подтексты. Дяденька ходит по залу, ныряет, читая названия. Две хлопотливые мамы волокут детей и экскурсовода, делают групповое фото на фоне императрицы Елизаветы: «Пусть все картины поместятся!»
В уголке ласково светится «Лунная ночь» Куинджи.
На одном из полотен 20 века (больше похоже на дверь, если честно), собираю буквы:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы.
В. Хлебников
Кто-то выбрал быть художником - так ему нравилось, беспечно рисовал себя с арбузиком в руке. Я улыбаясь смотрю на портрет, пытаюсь представить его походку и голос, каким он мог бы быть братом или рассказчиком.
Другой решил, что фрукты без лишних людей ему интереснее, и я вижу сто лет назад созревшие груши и яблоки. Как настоящие.
Но лица меня все же сильнее трогают. Неизвестный в цилиндре - смеется, он обманщик и выпивоха, глаза у него лукавые. Парадные портреты: один за другим парики, камзолы, туфли с пряжками. Румяные императрицы и их дети со взрослыми лицами. В орденах, как придавленные. Екатерина Вторая - мягкая немецкая бабушка. Убрать подпись с портрета - и он сбросит всю тяжесть величия, станет легким и вкусно пахнущим: сдоба и молоко, как и положено бабушкам.
Маленькая жизнь, большая жизнь, и маленькая кажется больше большой. В этих лицах столько личной истории, обнаженная искренность. Две пионерки с рубленными прическами враз напомнили мне мою бабушку. Сердце сжимается: какая у них была судьба? Даже если они придуманы…
Долго смотрю на портрет жены Петрова-Водкина. Вы его манеру письма представляете?=)) Стараюсь смеяться потише, воображаю: вот он его показывает. Она немного молчит, потом говорит что-то вроде: «спасибо, солнышко». Тут я прыскаю, делюсь этим с Дашей - она хихикает.
Иду дальше, смотрю и думаю: «открытая рана». Читаю название: «Тревога».
Картины Кантора - жуткие, как фильм «Бразилия», и тоже про мертвое и бессмысленное.
Ловлю истории, взгляды, подтексты. Дяденька ходит по залу, ныряет, читая названия. Две хлопотливые мамы волокут детей и экскурсовода, делают групповое фото на фоне императрицы Елизаветы: «Пусть все картины поместятся!»
В уголке ласково светится «Лунная ночь» Куинджи.
На одном из полотен 20 века (больше похоже на дверь, если честно), собираю буквы:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы.
В. Хлебников