Тайна неименуемого
Из книги в книгу кочует один распространенный троп: племя варваров, настолько искренних и близких к природе, что в их языке отсутствует слово «ложь». Они просто не могут понять, как это можно говорить неправду - осознанно утверждать то, что, как ты сам знаешь, не соответствует действительности.
Этот троп следует из представления, не менее распространенного: если в языке нет слова, то в уме нет соответствующего понятия.
На первый взгляд, в этом есть логика. Например, у того же племени вряд ли будут слова вроде «богословия» или «энергетики» - за неимением того и другого.
Но, с другой стороны, и богословие, и энергетика - продукты цивилизации, они изобретены людьми. Очевидно, что люди вначале должны были их создать, а потом уже придумать им имена.
Ложь же никто не придумывает. Люди обучаются лгать раньше, чем говорить. Суть лжи - не в том, чтобы сообщать то, чего нет (это называется выдумкой, или фантазией), а в том, чтобы своими сообщениями заставлять другого поступать так, как ты хочешь. Самая лучшая ложь - с помощью правды, сказанной нужным образом и в нужный момент.
И потому древние авторы - как, например, Цицерон - рассуждали прямо противоположным образом. Если в языке народа нет слова для такого простого понятия, как ложь, значит, народ не отличает её от правды. Эти люди просто говорят то, что помогает им добиваться цели, не думая, соответствуют ли их слова реальности или нет.
И Цицерон был совершенно прав. Всякая вещь получает имя только тогда, когда возникает необходимость выделять, различать её среди других вещей, похожих, но иных. До тех пор она может оставаться неименуемой и неосознаваемой, даже если составляет неотъемлемую часть жизни.
Возьмём цвет. Наши глаза приспособлены его различать, и, насколько известно, были такими уже сотни тысяч лет. Обезьяны видят мир в тех же красках, что и мы.
И в то же самое время в древнейших языках - греческом времен Гомера, аккадском, ведическом - нет названий ни для каких цветов, кроме красного.
Вернее, слова, которые впоследствии стали значить «синий», «зеленый», «желтый» и так далее, там встречаются, но обозначают совсем другое - оттенки яркости, материал, влажность или сухость. В результате у того же Гомера море и быки оказываются «виноцветными», овцы - «фиалковыми», брови Зевса и грозовые тучи - «синими», а лица испуганных людей и дубинка из дерева оливы - «зелёными».
Особенно это удивительно, когда речь заходит о небе. Ведь всякий может увидеть, что оно синее, верно? Оказывается, не всякий. И Гомер, и Веды часто упоминают небо с разными эпитетами, но нигде не говорят о его цвете. Для Гомера оно вообще меднокованое.
Если бы речь шла только о древности, можно было бы строить разные догадки. Например, что наши предки все поголовно были дальтониками и видели мир чёрно-белым. Но так же обходятся с цветами и современные «примитивные» народы, а их проверяли неоднократно. Они видят и различают краски ничуть не хуже любых других людей.
По мере развития культуры имена получают зелёный и жёлтый. Синий же остается безымянным дольше всех. В лучшем случае его считают оттенком зелёного, как это было в японском ещё в 19 веке.
Есть только одно исключение из этого правила - древний Египет. Египтяне умели делать синюю краску, и в их языке намного раньше, чем у других, появилось название для этого цвета.
Здесь и лежит ключ к разгадке. Греки, шумеры, вавилоняне видели цвета и умели ими любоваться, но переливы красок не имели для них значения. Не было необходимости осознавать, например, зелёный цвет, как что-то, существующее самостоятельно и потому требующее особого имени.
Красный - исключение, потому что он, в отличие от всех остальных, действует на нас не только эмоционально, но и физиологически. Он возбуждает, придаёт сил и агрессивности. Быки, вопреки известной легенде, не реагируют на него, а вот приматы - очень даже. И потому красные предметы выделялись для наших предков на общем фоне.
Остальные цвета человек осознавал, когда обучался ими манипулировать.
Даже сами народы могут оставаться безымянными, как в собственном языке, так и в наречиях соседних племен. Тут все определяется тем, в какие отношения этот народ вступает с соседями.
Известно, что самоназвания многих народов обозначают на их языке всего лишь «люди». Они живут в окружении зверей, растений и духов, а чужаков, если и встречают, то причисляют к одной из этих категорий. Так обстояло дело, например, с инуитами, которых мы знаем как эскимосов, или с индейским народом мапуче, живущим в Южной Америке.
Позже люди уже замечают, что чужаки похожи на них самих, но с ними невозможно общаться: они изъясняются непонятно. У тех народов, что сложились на этой стадии, название восходит к слову «говорящие». Некоторые считают, что так получили название славяне - «словене», владеющие словами. Греки же совокупно называли всех иностранцев варварами - бормочущими бессмыслицу.
Наконец, если с чужаками только воевать, то единственный человек чужого народа, с которым ты можешь поговорить - пленник, раб. Самоназвания народов арьев и франков обозначают «свободные», как противоположность пленникам-чужакам.
А уже упомянутые мапуче были известны своим соседям как арауканы. Это слово буквально значит «плохие враги», то есть те, с кем лучше не воевать.
Только когда между народами начинается общение и торговля, возникает необходимость называть друг друга по именам, свойственным каждому племени и только ему. Все как с отдельными людьми.
Наконец, есть общественные явления, свойственные каждому народу без исключения. Религия, магия, искусство, наука... В той или иной степени этим занимаются все. И всё равно эти явления могут долгие века не иметь имени, или же их границы будут проходить совсем не там, где мы привыкли.
Причина та же самая: изначально человек не делил свою жизнь на особые «слои». Он возделывал поле, почитал богов, изучал тонкости ремесла и повадки лесных зверей, и всё это было для него просто действиями, которые он совершал, частью общего потока жизни.
Фактически, и религия, и магия, и наука, и искусство получали имена, только когда становились профессиями - появлялись люди, зарабатывающие на хлеб именно этим занятием и никаким другим.
Японское синто по всем признакам является религией. Там есть боги и ритуалы, которыми их положено чтить. Есть специально построенные святилища и профессиональные священники и провидицы, которые там живут и служат, получая плату от прихожан за свои услуги.
Но при этом в японском языке нет слова «религия». Вместо него два термина. Ритуальные практики, основанные на общении с богами и духами Той Стороны, там называют «синдзин». Учения, связанные с цельным видением мира и требующие определённого способа существования - такие как буддизм или христианство - носят наименование «кё» (учение) или «до» (путь). Именно эти последние два слова обычно и служат для японцев в значении «религия».
Так что японец может быть искренним приверженцем синто, исполнять все положенные обряды и участвовать в праздниках, и при этом заявлять, что он совершенно не религиозен и никаких религиозных действий, как правило, не совершает.
Поневоле сравниваешь японское синто с русским православием. Количество людей, прибегающих к православным обрядам и справляющих православные праздники - участвующих в «синдзин», если пользоваться японскими терминами - намного больше, чем людей, сознательно следующих христианскому «кё», а уж тем более «до».
Однако у нас такие люди, наоборот, считают себя религиозными, верующими людьми, потому что наше слово «религия» по смыслу сильно перекошено именно в сторону обрядов и культа.
Поэтому атеисты и не желают признавать свое «кё» религией - ведь официально оно не только не содержит никаких «синдзин», но и категорически осуждает их как бессмысленные и бесполезные.
Этот троп следует из представления, не менее распространенного: если в языке нет слова, то в уме нет соответствующего понятия.
На первый взгляд, в этом есть логика. Например, у того же племени вряд ли будут слова вроде «богословия» или «энергетики» - за неимением того и другого.
Но, с другой стороны, и богословие, и энергетика - продукты цивилизации, они изобретены людьми. Очевидно, что люди вначале должны были их создать, а потом уже придумать им имена.
Ложь же никто не придумывает. Люди обучаются лгать раньше, чем говорить. Суть лжи - не в том, чтобы сообщать то, чего нет (это называется выдумкой, или фантазией), а в том, чтобы своими сообщениями заставлять другого поступать так, как ты хочешь. Самая лучшая ложь - с помощью правды, сказанной нужным образом и в нужный момент.
И потому древние авторы - как, например, Цицерон - рассуждали прямо противоположным образом. Если в языке народа нет слова для такого простого понятия, как ложь, значит, народ не отличает её от правды. Эти люди просто говорят то, что помогает им добиваться цели, не думая, соответствуют ли их слова реальности или нет.
И Цицерон был совершенно прав. Всякая вещь получает имя только тогда, когда возникает необходимость выделять, различать её среди других вещей, похожих, но иных. До тех пор она может оставаться неименуемой и неосознаваемой, даже если составляет неотъемлемую часть жизни.
Возьмём цвет. Наши глаза приспособлены его различать, и, насколько известно, были такими уже сотни тысяч лет. Обезьяны видят мир в тех же красках, что и мы.
И в то же самое время в древнейших языках - греческом времен Гомера, аккадском, ведическом - нет названий ни для каких цветов, кроме красного.
Вернее, слова, которые впоследствии стали значить «синий», «зеленый», «желтый» и так далее, там встречаются, но обозначают совсем другое - оттенки яркости, материал, влажность или сухость. В результате у того же Гомера море и быки оказываются «виноцветными», овцы - «фиалковыми», брови Зевса и грозовые тучи - «синими», а лица испуганных людей и дубинка из дерева оливы - «зелёными».
Особенно это удивительно, когда речь заходит о небе. Ведь всякий может увидеть, что оно синее, верно? Оказывается, не всякий. И Гомер, и Веды часто упоминают небо с разными эпитетами, но нигде не говорят о его цвете. Для Гомера оно вообще меднокованое.
Если бы речь шла только о древности, можно было бы строить разные догадки. Например, что наши предки все поголовно были дальтониками и видели мир чёрно-белым. Но так же обходятся с цветами и современные «примитивные» народы, а их проверяли неоднократно. Они видят и различают краски ничуть не хуже любых других людей.
По мере развития культуры имена получают зелёный и жёлтый. Синий же остается безымянным дольше всех. В лучшем случае его считают оттенком зелёного, как это было в японском ещё в 19 веке.
Есть только одно исключение из этого правила - древний Египет. Египтяне умели делать синюю краску, и в их языке намного раньше, чем у других, появилось название для этого цвета.
Здесь и лежит ключ к разгадке. Греки, шумеры, вавилоняне видели цвета и умели ими любоваться, но переливы красок не имели для них значения. Не было необходимости осознавать, например, зелёный цвет, как что-то, существующее самостоятельно и потому требующее особого имени.
Красный - исключение, потому что он, в отличие от всех остальных, действует на нас не только эмоционально, но и физиологически. Он возбуждает, придаёт сил и агрессивности. Быки, вопреки известной легенде, не реагируют на него, а вот приматы - очень даже. И потому красные предметы выделялись для наших предков на общем фоне.
Остальные цвета человек осознавал, когда обучался ими манипулировать.
Даже сами народы могут оставаться безымянными, как в собственном языке, так и в наречиях соседних племен. Тут все определяется тем, в какие отношения этот народ вступает с соседями.
Известно, что самоназвания многих народов обозначают на их языке всего лишь «люди». Они живут в окружении зверей, растений и духов, а чужаков, если и встречают, то причисляют к одной из этих категорий. Так обстояло дело, например, с инуитами, которых мы знаем как эскимосов, или с индейским народом мапуче, живущим в Южной Америке.
Позже люди уже замечают, что чужаки похожи на них самих, но с ними невозможно общаться: они изъясняются непонятно. У тех народов, что сложились на этой стадии, название восходит к слову «говорящие». Некоторые считают, что так получили название славяне - «словене», владеющие словами. Греки же совокупно называли всех иностранцев варварами - бормочущими бессмыслицу.
Наконец, если с чужаками только воевать, то единственный человек чужого народа, с которым ты можешь поговорить - пленник, раб. Самоназвания народов арьев и франков обозначают «свободные», как противоположность пленникам-чужакам.
А уже упомянутые мапуче были известны своим соседям как арауканы. Это слово буквально значит «плохие враги», то есть те, с кем лучше не воевать.
Только когда между народами начинается общение и торговля, возникает необходимость называть друг друга по именам, свойственным каждому племени и только ему. Все как с отдельными людьми.
Наконец, есть общественные явления, свойственные каждому народу без исключения. Религия, магия, искусство, наука... В той или иной степени этим занимаются все. И всё равно эти явления могут долгие века не иметь имени, или же их границы будут проходить совсем не там, где мы привыкли.
Причина та же самая: изначально человек не делил свою жизнь на особые «слои». Он возделывал поле, почитал богов, изучал тонкости ремесла и повадки лесных зверей, и всё это было для него просто действиями, которые он совершал, частью общего потока жизни.
Фактически, и религия, и магия, и наука, и искусство получали имена, только когда становились профессиями - появлялись люди, зарабатывающие на хлеб именно этим занятием и никаким другим.
Японское синто по всем признакам является религией. Там есть боги и ритуалы, которыми их положено чтить. Есть специально построенные святилища и профессиональные священники и провидицы, которые там живут и служат, получая плату от прихожан за свои услуги.
Но при этом в японском языке нет слова «религия». Вместо него два термина. Ритуальные практики, основанные на общении с богами и духами Той Стороны, там называют «синдзин». Учения, связанные с цельным видением мира и требующие определённого способа существования - такие как буддизм или христианство - носят наименование «кё» (учение) или «до» (путь). Именно эти последние два слова обычно и служат для японцев в значении «религия».
Так что японец может быть искренним приверженцем синто, исполнять все положенные обряды и участвовать в праздниках, и при этом заявлять, что он совершенно не религиозен и никаких религиозных действий, как правило, не совершает.
Поневоле сравниваешь японское синто с русским православием. Количество людей, прибегающих к православным обрядам и справляющих православные праздники - участвующих в «синдзин», если пользоваться японскими терминами - намного больше, чем людей, сознательно следующих христианскому «кё», а уж тем более «до».
Однако у нас такие люди, наоборот, считают себя религиозными, верующими людьми, потому что наше слово «религия» по смыслу сильно перекошено именно в сторону обрядов и культа.
Поэтому атеисты и не желают признавать свое «кё» религией - ведь официально оно не только не содержит никаких «синдзин», но и категорически осуждает их как бессмысленные и бесполезные.