Штрихи.
Вначале мы родились, спали, ели, потом стали ползать под столом, хватая и отбрасывая всякие круглые и квадратные предметы. Потом, поднявшись на ноги, выбежали на залитый солнцем двор, потом смотрели на окрашенную казенной краской стену класса, разглядывали зеленую Великобританию над желтой Францией, потом были беззаботными (или прилежными, но все равно беззаботными в высшем смысле) студентами или сразу пошли работать, потом ухаживали, провожали до ворот, под утро старались побесшумнее пройти на кухню, ворочались без сна, потом счастливо шептались, потом удивлялись тому, кто только что (вот буквально только что!) ползал под столом, а уже смотрите-ка! - целуя нас, колется, пахнет сигаретами и под утро крадется на кухню, стараясь бесшумно ступать. Параллельно и постоянно все это время мы ходили на работу, сперва (недолго) вприпрыжку, потом (долго) степенно, а там и останавливаясь, а то и присаживаясь чтобы отдохнуть (опять недолго). Иногда было море, там песок забирался в пакет и облипал мокрые абрикосы, и их нужно было опять ополаскивать под ржавым пляжным краном, но по большей части все ограничивалось какими-то лесными комариными прогулками с песчаными же, но плотно утоптанными волейбольными площадками в пятнах тени от местных сосен. Как-то так пятилетка, другая, третья, потом мы сбились со счета и неожиданно оказались на банкете, посвященном проводам на пенсию, потом мы катали коляски с внуками, не успевали ответить на рассеянный поцелуй спешащих дочерей, и вдруг увидели, что дети каким-то непостижимым образом тоже уже седоваты и в знакомых морщинах, - точь-в-точь наши родители. Как хорошо! Потом мы умерли и из гулкого подъезда опять выбежали на залитый солнцем двор, чтобы подпрыгнуть и оказаться в бесконечных объятьях ожидавших нас там любимых людей.
У всех было детство. У каждого свое.