Читая Тургенева.
Взялась перечитывать Тургенева. Скачала всё, что нашла, и поняла, что читала практически все его произведения (за исключением какого-то количества рассказов). Как-никак любимый писатель, один из!
Прочла впервые "Поездку в Полесье", перечитала "Стихотворения в прозе" и "Вешние воды".
В "Полесье" меня просто заворожили описания природы. Пожалуй, позволю себе даже процитировать отрывок, впечатливший меня более других.
"Он ушел; я остался один.
Я присел на срубленный пень, оперся локтями на колени и, после долгого безмолвия, медленно поднял голову и оглянулся. О, как все кругом было тихо и сурово-печально - нет, даже не печально, а немо, холодно и грозно в то же время! Сердце во мне сжалось. В это мгновенье, на этом месте я почуял веяние смерти, я ощутил, я почти осязал ее непрестанную близость. Хоть бы один звук задрожал, хотя бы мгновенный шорох поднялся в неподвижном зеве обступившего меня бора! Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку... Я закрыл глаза рукою - и вдруг, как бы повинуясь таинственному повелению, я начал припоминать всю мою жизнь...
Вот мелькнуло передо мной мое детство, шумливое и тихое, задорное и доброе, с торопливыми радостями и быстрыми печалями; потом возникла молодость, смутная, странная, самолюбивая, со всеми ее ошибками и начинаниями, с беспорядочным трудом и взволнованным бездействием... Пришли на память и они, товарищи первых стремлений... потом, как молния в ночи, сверкнуло несколько светлых воспоминаний... потом начали нарастать и надвигаться тени, темнее и темнее стало кругом, глуше и тише побежали однообразные годы - и камнем на сердце опустилась грусть. Я сидел неподвижно и глядел, глядел с изумлением и усилием, точно всю жизнь свою я перед собою видел, точно свиток развивался у меня перед глазами. О, что я сделал! невольно шептали горьким шепотом мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, как ушла ты так бесследно? Как выскользнула ты из крепко стиснутых рук? Ты ли меня обманула, я ли не умел воспользоваться твоими дарами? Возможно ли? эта малость, эта бедная горсть пыльного пепла - вот все, что осталось от тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нечто - это я, тот прежний я? Как? Душа жаждала счастья такого полного, она с таким презрением отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала: вот-вот нахлынет счастье потоком - и ни одной каплей не смочило алкавших губ? О, золотые мои струны, вы, так чутко, так сладостно дрожавшие когда-то, я так и не услышал вашего пенья... вы и звучали только - когда рвались. Или, может быть, счастье, прямое счастье всей жизни проходило близко, мимо, улыбалось лучезарною улыбкой - да я не умел признать его божественного лица? Или оно точно посещало меня и сидело у моего изголовья, да позабылось мною, как сон? Как сон, повторял я уныло. Неуловимые образы бродили по душе, возбуждая в ней не то жалость, не то недоуменье... А вы, думал я, милые, знакомые, погибшие лица, вы, обступившие меня в этом мертвом уединении, отчего вы так глубоко и грустно безмолвны? Из какой бездны возникли вы? Как мне понять ваши загадочные взоры? Прощаетесь ли вы со мною, приветствуете ли вы меня? О, неужели нет надежды, нет возврата? Зачем полились вы из глаз, скупые, поздние капли? О, сердце, к чему, зачем еще жалеть, старайся забыть, если хочешь покоя, приучайся к смиренью последней разлуки, к горьким словам: "прости" и "навсегда". Не оглядывайся назад, не вспоминай, не стремясь туда, где светло, где смеется молодость, где надежда венчается цветами весны, где голубка-радость бьет лазурными крылами, где любовь, как роса на заре, сияет слезами восторга; не смотри туда, где блаженство, и вера, и сила - там не наше место!
- Вот вам вода, - раздался за мною звучный голос Егора, - пейте с богом.
Я невольно вздрогнул: живая эта речь поразила меня, радостно потрясла все мое существование. Точно я падал в неизведанную, темную глубь, где уже все стихало кругом и слышался только тихий и непрестанный стон какой-то вечной скорби... я замирал, но противиться не мог, и вдруг дружеский зов долетел до меня, чья-то могучая рука одним взмахом вынесла меня на свет божий. Я оглянулся и с несказанной отрадой увидал честное и спокойное лицо моего провожатого. Он стоял передо мной легко и стройно, с обычной своей улыбкой, протягивая мне мокрую бутылочку, всю наполненную светлой влагой... Я встал".
Этот рассказ Тургенев писал уже в конце жизни, и не дописал. "Стихотворения в прозе" носят также второе название - Senilia, то есть "старость". И в них часто повторяется то же унылое настроение, сожаления о несделанном, недостигнутом, страх смерти... Я практически не знаю биографии Ивана Сергеевича (досадное упущение, которое в ближайшее время намерена исправить), но очень похоже, что под конец жизни настроение его было от меланхолического до откровенно депрессивного... Но язык его прекрасен даже в самой чёрной меланхолии и безысходности! Он так потрясающе ярок! Он так точно и подробно описывает и природу, и лица, и характеры, что это даже не кинематографично. Нет, это нечто настолько фантастически реальное, что кажется, будто ты жил где-то очень близко, прямо за спиной героев, видел всё их глазами, думал их мыслями...
У Тургенева фантастически яркие и живые, до последней чёрточки выписанные характеры: тошнотворное изящество, сдержанная до целомудренности страстность, униженно-гордая старость, искренне-развязная пошлость, безотчетное и страусино-слепое безволие... Вот что нашла я на страницах "Вешних вод". Как я хохотала над господином Клюбером!
"Г-н Клюбер начал с того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества - первого сорта!» Отделка обнаженной правой руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) - отделка этой правой руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство! Потом он сообщил, на отборнейшем немецком языке, что желал заявить свое почтение и свою признательность г-ну иностранцу, который оказал такую важную услугу будущему его родственнику, брату его невесты <...>
<...> герр Клюбер отрекомендовался вторично и ушел, приятно мелькая панталонами нежнейшего горохового цвета и столь же приятно поскрипывая подошвами наиновейших сапогов".
Ну это же нечто! Я в полном очаровании - в очередной раз и опять по-новому.
Кроме того, я довольно давно не перечитывала классиков, и снова подивилась тому, как меняется восприятие даже за несколько лет. И порадовалась тому, что перемена в моём случае оказалась к лучшему. Я окончательно перестала утопать в эмоциональной стороне повествования, но наслаждалась его формой. Хорошо! Пойду читать "Фауста" - рассказ в девяти письмах.
Прочла впервые "Поездку в Полесье", перечитала "Стихотворения в прозе" и "Вешние воды".
В "Полесье" меня просто заворожили описания природы. Пожалуй, позволю себе даже процитировать отрывок, впечатливший меня более других.
"Он ушел; я остался один.
Я присел на срубленный пень, оперся локтями на колени и, после долгого безмолвия, медленно поднял голову и оглянулся. О, как все кругом было тихо и сурово-печально - нет, даже не печально, а немо, холодно и грозно в то же время! Сердце во мне сжалось. В это мгновенье, на этом месте я почуял веяние смерти, я ощутил, я почти осязал ее непрестанную близость. Хоть бы один звук задрожал, хотя бы мгновенный шорох поднялся в неподвижном зеве обступившего меня бора! Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку... Я закрыл глаза рукою - и вдруг, как бы повинуясь таинственному повелению, я начал припоминать всю мою жизнь...
Вот мелькнуло передо мной мое детство, шумливое и тихое, задорное и доброе, с торопливыми радостями и быстрыми печалями; потом возникла молодость, смутная, странная, самолюбивая, со всеми ее ошибками и начинаниями, с беспорядочным трудом и взволнованным бездействием... Пришли на память и они, товарищи первых стремлений... потом, как молния в ночи, сверкнуло несколько светлых воспоминаний... потом начали нарастать и надвигаться тени, темнее и темнее стало кругом, глуше и тише побежали однообразные годы - и камнем на сердце опустилась грусть. Я сидел неподвижно и глядел, глядел с изумлением и усилием, точно всю жизнь свою я перед собою видел, точно свиток развивался у меня перед глазами. О, что я сделал! невольно шептали горьким шепотом мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, как ушла ты так бесследно? Как выскользнула ты из крепко стиснутых рук? Ты ли меня обманула, я ли не умел воспользоваться твоими дарами? Возможно ли? эта малость, эта бедная горсть пыльного пепла - вот все, что осталось от тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нечто - это я, тот прежний я? Как? Душа жаждала счастья такого полного, она с таким презрением отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала: вот-вот нахлынет счастье потоком - и ни одной каплей не смочило алкавших губ? О, золотые мои струны, вы, так чутко, так сладостно дрожавшие когда-то, я так и не услышал вашего пенья... вы и звучали только - когда рвались. Или, может быть, счастье, прямое счастье всей жизни проходило близко, мимо, улыбалось лучезарною улыбкой - да я не умел признать его божественного лица? Или оно точно посещало меня и сидело у моего изголовья, да позабылось мною, как сон? Как сон, повторял я уныло. Неуловимые образы бродили по душе, возбуждая в ней не то жалость, не то недоуменье... А вы, думал я, милые, знакомые, погибшие лица, вы, обступившие меня в этом мертвом уединении, отчего вы так глубоко и грустно безмолвны? Из какой бездны возникли вы? Как мне понять ваши загадочные взоры? Прощаетесь ли вы со мною, приветствуете ли вы меня? О, неужели нет надежды, нет возврата? Зачем полились вы из глаз, скупые, поздние капли? О, сердце, к чему, зачем еще жалеть, старайся забыть, если хочешь покоя, приучайся к смиренью последней разлуки, к горьким словам: "прости" и "навсегда". Не оглядывайся назад, не вспоминай, не стремясь туда, где светло, где смеется молодость, где надежда венчается цветами весны, где голубка-радость бьет лазурными крылами, где любовь, как роса на заре, сияет слезами восторга; не смотри туда, где блаженство, и вера, и сила - там не наше место!
- Вот вам вода, - раздался за мною звучный голос Егора, - пейте с богом.
Я невольно вздрогнул: живая эта речь поразила меня, радостно потрясла все мое существование. Точно я падал в неизведанную, темную глубь, где уже все стихало кругом и слышался только тихий и непрестанный стон какой-то вечной скорби... я замирал, но противиться не мог, и вдруг дружеский зов долетел до меня, чья-то могучая рука одним взмахом вынесла меня на свет божий. Я оглянулся и с несказанной отрадой увидал честное и спокойное лицо моего провожатого. Он стоял передо мной легко и стройно, с обычной своей улыбкой, протягивая мне мокрую бутылочку, всю наполненную светлой влагой... Я встал".
Этот рассказ Тургенев писал уже в конце жизни, и не дописал. "Стихотворения в прозе" носят также второе название - Senilia, то есть "старость". И в них часто повторяется то же унылое настроение, сожаления о несделанном, недостигнутом, страх смерти... Я практически не знаю биографии Ивана Сергеевича (досадное упущение, которое в ближайшее время намерена исправить), но очень похоже, что под конец жизни настроение его было от меланхолического до откровенно депрессивного... Но язык его прекрасен даже в самой чёрной меланхолии и безысходности! Он так потрясающе ярок! Он так точно и подробно описывает и природу, и лица, и характеры, что это даже не кинематографично. Нет, это нечто настолько фантастически реальное, что кажется, будто ты жил где-то очень близко, прямо за спиной героев, видел всё их глазами, думал их мыслями...
У Тургенева фантастически яркие и живые, до последней чёрточки выписанные характеры: тошнотворное изящество, сдержанная до целомудренности страстность, униженно-гордая старость, искренне-развязная пошлость, безотчетное и страусино-слепое безволие... Вот что нашла я на страницах "Вешних вод". Как я хохотала над господином Клюбером!
"Г-н Клюбер начал с того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества - первого сорта!» Отделка обнаженной правой руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) - отделка этой правой руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в своем роде совершенство! Потом он сообщил, на отборнейшем немецком языке, что желал заявить свое почтение и свою признательность г-ну иностранцу, который оказал такую важную услугу будущему его родственнику, брату его невесты <...>
<...> герр Клюбер отрекомендовался вторично и ушел, приятно мелькая панталонами нежнейшего горохового цвета и столь же приятно поскрипывая подошвами наиновейших сапогов".
Ну это же нечто! Я в полном очаровании - в очередной раз и опять по-новому.
Кроме того, я довольно давно не перечитывала классиков, и снова подивилась тому, как меняется восприятие даже за несколько лет. И порадовалась тому, что перемена в моём случае оказалась к лучшему. Я окончательно перестала утопать в эмоциональной стороне повествования, но наслаждалась его формой. Хорошо! Пойду читать "Фауста" - рассказ в девяти письмах.