Письма
Проснуться в половине второго ночи с чётко звучащим в голове трепетным старческим голосом, произносящим первые строки, было... необычно. Пришлось записывать.
Ах, как мне не хватает твоих писем!
Помнишь ли, как мы неделями тянули составы вагонов-конвертов? Вдыхали запах вложенных в них лепестков; разбирали каракули, нацарапанные впопыхах, на уголке стола кофейной, и стряхивали с пальцев выпавшие из складок бумаги колючие крошки.
Однажды вместо цветка я обнаружила два стрекозиных крылышка и твой рассказ о поездке за город, и как долго тебе пришлось гнаться за проклятой стрекозой и только чудом удалось не свалиться в болото. Как я смеялась, представляя твой голенастый бег, твои неловкие руки, пытающиеся ухватить юркое насекомое! Половина улицы обернулась, чтобы посмотреть, как я ловлю оброненные от хохота страницы, разлетевшиеся по мостовой. Один пожилой джентльмен даже придержал для меня листок концом своей трости. А я не могу вспомнить: поблагодарила ли я его? Я была так беззаботна тогда...
А помнишь, как я первый раз решилась написать тебе, как больна моя мама? Твои утешения были так трогательно робки, слова жались друг к другу непривычно ровными боками, и столько в них было пронзительной нежности... Как-то, уже много лет спустя, ты спросил, когда я догадалась. Вот тогда, читая твои неуклюжие утешения и плача от раздирающих меня горя и счастья.
Помню твоё первое письмо с германского фронта. Оно пришло в таком ужасном конверте, на такой чудовищно грубой бумаге, что я даже засомневалась, от тебя ли оно. Из складок сыпались крошки земли. В нескольких местах страницы оказались изрезаны ножницами цензора. И первый раз в письмо ничего не было вложено. Но потом, приглядевшись, я увидела, что на каждой странице оставлен едва различимый зеленоватый отпечаток: дубовый лист, кленовый, метёлка полыни, кружево папоротника. Клянусь, я слышала запах леса, что ты мне прислал!
В тот год я писала тебе самые лживые письма... Знаю, ты понимал и давно простил меня, но мне до сих пор неловко вспоминать, как я врала, будто у нас всё тихо и хорошо, в тот самый момент, как над головой тяжко гудели бомбардировщики, тянущиеся к столице... (Хотелось бы мне сравнить их клин с журавлями, летящими на юг, но как саркастично было бы это сравнение и как обидно для прекрасных птиц...) Мне вдвойне досадно за свою ложь, потому что именно тогда ты был со мною честнее всего. Ты знал, что я переживаю, где ты, как ты, и в каждом письме давал подробный отчёт о местах, что проходил, о боях, о потерях... Да, цензоры неизменно вырезали названия городов и деревень, но это не важно, я следила по радио-сводкам и всегда знала. Мне было страшно читать о твоих погибших товарищах, о том, в каких ужасных условиях тебе приходилось лечить их раны и спасать жизни. Но в то же время я непрестанно ловила себя на низменной радости: ты-то жив! Другие погибли, но не ты!
Но самым несправедливым было то, что я так никогда и не рассказала тебе. В тот год за мной упорно ухаживал офицер, бывший в отпуске из-за ранения. Не знаю, что с ним случилось: я всё вглядывалась, и никак не могла угадать, как же он пострадал? Ни шрамов, ни хромоты, ни обычного для перенёсших ранение истощения. (О, конечно, ты помнишь, что я помогала сёстрам в госпитале? Разве могло быть иначе.) И вот, офицер этот всё просил меня о свидании, и никак не мог взять в толк, что за глупые обязательства я выдумываю, когда всё, что нас связывает - это лишь череда писем? Он смеялся моим объяснениям и говорил, что я ужасная кокетка, что полно набивать себе цену - она и без того уже фантастична. Знал бы ты, как мне было противно от его рук, хватающих мои пальцы и локти. Но разве могла я озаботить тебя этим недоразумением, когда ты - там, и вокруг тебя - смерть?
Ах, знаю, что ты скажешь: я была дурочка. Теперь-то я это понимаю.
Наконец, мы получили известие, что война закончена. И следующее письмо от тебя пришло на прекрасной белоснежной бумаге. В нём был целый букетик диких фиалок. И твоё обещание приехать в самое ближайшее время.
Дальше ты, пожалуй, лучше меня помнишь, как всё было. Ты сделал мне предложение, а я стояла и рыдала, будто кто умер. Я была в таком потрясении от того, как ты изменился - стал выше, хоть и всегда был долговяз, и крепче, сильнее, увереннее. Мне было стыдно своей лжи и хотелось стряхнуть следы чужих пальцах со своих рук - чтобы твои ненароком не коснулись их... Конечно, мне пришлось объясняться. Но мне так и не хватило сил сделать это до конца... Я подумала тогда: потом, в другой раз, когда, может быть, не будет так гадко. Да и что там было? Ничего и не было. Противный офицеришко не сумел даже поцеловать меня, а после всякий раз обходил стороной, нервно косясь, видимо, от страха, что я всем расскажу, откуда у него столь радужный след под глазом. А потом опять думала: зачем, ведь всё хорошо, всё давно забыто. Кто бы мог представить, что теперь, когда всё и вовсе бессмысленно - это будет так мучить меня...
Но как же мы были счастливы! Так глупо счастливы, что даже став супругами и живя под одной крышей - продолжали слать друг другу конверты по почте. Парнишка, что привозил их, всякий раз так странно смотрел, как я нетерпеливо выхватываю письмо с местным адресом. Однажды, помнишь, кто-то даже решил, что у меня тайный возлюбленный на стороне! Как мы хохотали, показывая перевязанные лентами пачки писем твоей недоумевающей тётушке и моему отцу! Клянусь, они и теперь считали бы нас ненормальными, если бы дожили до этого дня!
Знаешь... когда тебя не стало, самым ужасным оказалось не твоё пустое кресло, не одинокая постель, не исчезающий запах твоей одежды... Самым ужасным оказалось то, что больше не приходили письма... И я всё не могла отогнать от себя мысль: а как же ты - там?! Ведь ты тоже остался без моих писем, и не можешь послать мне весточку! Должно быть, тебе тоже печально...
И тогда мне стало казаться, что ты всё-таки, тайком от охраняющих твой рай ангелов, ухитряешься делать мне подарки.
Однажды в парке жёлтый лист вяза слетел мне прямо за корсаж. Клянусь, я покраснела от стыда, как девчонка, и готова была отшлёпать тебя по рукам за неприличную шутку! Потом опомнилась и разрыдалась прямо посреди аллеи, и злилась на тебя за это... Но я храню этот лист в пустом конверте, вложенным в страницу твоей любимой почтовой бумаги. И жду не дождусь того дня, когда все мои письма смогу своими руками отдать - тебе. Там, где мы обязательно встретимся.
С любовью,
твоя я.
Ах, как мне не хватает твоих писем!
Помнишь ли, как мы неделями тянули составы вагонов-конвертов? Вдыхали запах вложенных в них лепестков; разбирали каракули, нацарапанные впопыхах, на уголке стола кофейной, и стряхивали с пальцев выпавшие из складок бумаги колючие крошки.
Однажды вместо цветка я обнаружила два стрекозиных крылышка и твой рассказ о поездке за город, и как долго тебе пришлось гнаться за проклятой стрекозой и только чудом удалось не свалиться в болото. Как я смеялась, представляя твой голенастый бег, твои неловкие руки, пытающиеся ухватить юркое насекомое! Половина улицы обернулась, чтобы посмотреть, как я ловлю оброненные от хохота страницы, разлетевшиеся по мостовой. Один пожилой джентльмен даже придержал для меня листок концом своей трости. А я не могу вспомнить: поблагодарила ли я его? Я была так беззаботна тогда...
А помнишь, как я первый раз решилась написать тебе, как больна моя мама? Твои утешения были так трогательно робки, слова жались друг к другу непривычно ровными боками, и столько в них было пронзительной нежности... Как-то, уже много лет спустя, ты спросил, когда я догадалась. Вот тогда, читая твои неуклюжие утешения и плача от раздирающих меня горя и счастья.
Помню твоё первое письмо с германского фронта. Оно пришло в таком ужасном конверте, на такой чудовищно грубой бумаге, что я даже засомневалась, от тебя ли оно. Из складок сыпались крошки земли. В нескольких местах страницы оказались изрезаны ножницами цензора. И первый раз в письмо ничего не было вложено. Но потом, приглядевшись, я увидела, что на каждой странице оставлен едва различимый зеленоватый отпечаток: дубовый лист, кленовый, метёлка полыни, кружево папоротника. Клянусь, я слышала запах леса, что ты мне прислал!
В тот год я писала тебе самые лживые письма... Знаю, ты понимал и давно простил меня, но мне до сих пор неловко вспоминать, как я врала, будто у нас всё тихо и хорошо, в тот самый момент, как над головой тяжко гудели бомбардировщики, тянущиеся к столице... (Хотелось бы мне сравнить их клин с журавлями, летящими на юг, но как саркастично было бы это сравнение и как обидно для прекрасных птиц...) Мне вдвойне досадно за свою ложь, потому что именно тогда ты был со мною честнее всего. Ты знал, что я переживаю, где ты, как ты, и в каждом письме давал подробный отчёт о местах, что проходил, о боях, о потерях... Да, цензоры неизменно вырезали названия городов и деревень, но это не важно, я следила по радио-сводкам и всегда знала. Мне было страшно читать о твоих погибших товарищах, о том, в каких ужасных условиях тебе приходилось лечить их раны и спасать жизни. Но в то же время я непрестанно ловила себя на низменной радости: ты-то жив! Другие погибли, но не ты!
Но самым несправедливым было то, что я так никогда и не рассказала тебе. В тот год за мной упорно ухаживал офицер, бывший в отпуске из-за ранения. Не знаю, что с ним случилось: я всё вглядывалась, и никак не могла угадать, как же он пострадал? Ни шрамов, ни хромоты, ни обычного для перенёсших ранение истощения. (О, конечно, ты помнишь, что я помогала сёстрам в госпитале? Разве могло быть иначе.) И вот, офицер этот всё просил меня о свидании, и никак не мог взять в толк, что за глупые обязательства я выдумываю, когда всё, что нас связывает - это лишь череда писем? Он смеялся моим объяснениям и говорил, что я ужасная кокетка, что полно набивать себе цену - она и без того уже фантастична. Знал бы ты, как мне было противно от его рук, хватающих мои пальцы и локти. Но разве могла я озаботить тебя этим недоразумением, когда ты - там, и вокруг тебя - смерть?
Ах, знаю, что ты скажешь: я была дурочка. Теперь-то я это понимаю.
Наконец, мы получили известие, что война закончена. И следующее письмо от тебя пришло на прекрасной белоснежной бумаге. В нём был целый букетик диких фиалок. И твоё обещание приехать в самое ближайшее время.
Дальше ты, пожалуй, лучше меня помнишь, как всё было. Ты сделал мне предложение, а я стояла и рыдала, будто кто умер. Я была в таком потрясении от того, как ты изменился - стал выше, хоть и всегда был долговяз, и крепче, сильнее, увереннее. Мне было стыдно своей лжи и хотелось стряхнуть следы чужих пальцах со своих рук - чтобы твои ненароком не коснулись их... Конечно, мне пришлось объясняться. Но мне так и не хватило сил сделать это до конца... Я подумала тогда: потом, в другой раз, когда, может быть, не будет так гадко. Да и что там было? Ничего и не было. Противный офицеришко не сумел даже поцеловать меня, а после всякий раз обходил стороной, нервно косясь, видимо, от страха, что я всем расскажу, откуда у него столь радужный след под глазом. А потом опять думала: зачем, ведь всё хорошо, всё давно забыто. Кто бы мог представить, что теперь, когда всё и вовсе бессмысленно - это будет так мучить меня...
Но как же мы были счастливы! Так глупо счастливы, что даже став супругами и живя под одной крышей - продолжали слать друг другу конверты по почте. Парнишка, что привозил их, всякий раз так странно смотрел, как я нетерпеливо выхватываю письмо с местным адресом. Однажды, помнишь, кто-то даже решил, что у меня тайный возлюбленный на стороне! Как мы хохотали, показывая перевязанные лентами пачки писем твоей недоумевающей тётушке и моему отцу! Клянусь, они и теперь считали бы нас ненормальными, если бы дожили до этого дня!
Знаешь... когда тебя не стало, самым ужасным оказалось не твоё пустое кресло, не одинокая постель, не исчезающий запах твоей одежды... Самым ужасным оказалось то, что больше не приходили письма... И я всё не могла отогнать от себя мысль: а как же ты - там?! Ведь ты тоже остался без моих писем, и не можешь послать мне весточку! Должно быть, тебе тоже печально...
И тогда мне стало казаться, что ты всё-таки, тайком от охраняющих твой рай ангелов, ухитряешься делать мне подарки.
Однажды в парке жёлтый лист вяза слетел мне прямо за корсаж. Клянусь, я покраснела от стыда, как девчонка, и готова была отшлёпать тебя по рукам за неприличную шутку! Потом опомнилась и разрыдалась прямо посреди аллеи, и злилась на тебя за это... Но я храню этот лист в пустом конверте, вложенным в страницу твоей любимой почтовой бумаги. И жду не дождусь того дня, когда все мои письма смогу своими руками отдать - тебе. Там, где мы обязательно встретимся.
С любовью,
твоя я.