Музыка
Я помню, как впервые поняла, что такое музыка.
Был последний год моей музыкальной студии. Шестой, кажется.
Все это время я занималась "из-под палки". Сначала понуро и послушно. Долго дома долбила по клавишам, слушая, как мне в ответ долбят соседи по батареям.
Мне казалось, все соседи ненавидят меня за то, что я играю. И даже неважно, что именно играю - просто потому что играю.
Потому что громко. Потому что одно и то же. Потому что не получается. Потому что сами соседи пили беспробудно и по вечерам уходили на чердак колоть себе вены.
Иногда соседи приглашали других таких же прекрасных ценителей высокого. Они собирались на моем этаже, где ярче всего горел свет.
А я возвращалась домой после двух часов хора и еще одного часа фортепиано.
Темно. Я в подъезде. И мне отчаянно не хочется выходить из лифта. Потому что я знаю - там, на моей площадке сидит сборище непонятных людей, которые увидев меня, замолчат, и в давящей тишине я буду протискиваться мимо них к своей двери. И все, чем я могу от них закрыться - это папка с нотами.
И эти несколько секунд, пока я иду мимо этих молчащих незнакомых мне людей - это самое ужасное.
Это то, что крепко-накрепко в моей голове связалось с музыкой.
Страх. Неприязнь. Отторжение.
О том, что музыку можно прогуливать, я поняла только в конце своего обучения.
Миллион причин, почему бы не пойти, и только одна, почему надо.
Потому что мама будет ругать.
Да что там ругать - бить.
Я помню, как меня впервые привели в музыкальную студию. Принесли.
Меня взяли на руки и стали заносить в зал хора. А я орала, вся в слезах, и хваталась руками за дверь. Я цеплялась за дверь, будто вместо хора меня ждут пытки и медленная казнь.
Я уже не помню, почему я так сильно не хотела идти туда, но помню это чувство отчаяния. Потому что всем было глубоко наплевать, что я хочу и что не хочу.
Надо.
Я помню, как мне было жутко одиноко в этом месте. Меня посадили во вторые альты, где, кроме меня были только мальчишки. У мальчишек свои темы, свои разговоры. Им с девчонками неинтересно.
Я с завистью смотрела на сопрано - там были исключительно девчонки (и мальчик Витенька), и у них были кристально чистые голоса.
Я с завистью смотрела на первый альт. У них всегда были самые простые партитуры, петь которые - одно удовольствие.
Я же вытягивала вместе с мальчишками басы, и мне казалось, что на их фоне я фальшивлю, как охрипший петух.
И еще вот эти вот "Тут кто-то фальшивит - пусть сейчас каждый по очереди споет свою партию".
В эти моменты я готова была выпить столько яду, сколько влезет. Потому что я не умела петь одна, вне хора. Да и сейчас не умею.
И во мне по самое горло было только чувство страха. Вот сейчас я в полной тишине буду дрожащим голосом петь невнятные ноты, и все вокруг поймут, насколько я здесь лишняя.
"А ну-ка давай, спой еще раз, и погромче."
Я помню, как каждый раз перед экзаменом я учила эти произведения, и все о чем я могла думать - это что все это бессмысленно. Я не люблю музыку, я не хочу ею заниматься. Но мне надо будет выступить перед комиссией, чтобы все удостоверились, что ученики не зря платят свои деньги.
Я садилась за чужой инструмент, который звучал, как побитый клавесин, и знакомое мне произведение сразу отказывалось воспроизводиться. Я очень плохо умела читать ноты (впрочем, как и обычные слова), и все мое умение играть базировалось на повторении услышанного.
Я просила учительницу показать мне, как играется тот или иной кусок, и повторяла его до тех пор, пока у меня не получалось так же. Ноты для меня были бесполезны.
Но на экзамене звучание подводило меня. На чужом инструменте все звучало не так.
И каждый год это повторялось раз за разом. Я иду в чужое помещение, играю на чужом инструменте, и в итоге я играю чужое произведение.
"У тебя хорошо получается импровизировать," - говорит мне учительница, облекая в корректную форму "пиздец что ты там только что сыграла ты вообще себя слышала?!"
Я ужасно боялась этих экзаменов. Это была настоящая пытка.
И вот однажды я услышала ее. Эту мелодию.
Мелодию, которую все знают. Заезженную, избитую, мелодию "да сколько ж можно."
Я принесла ноты учительнице, и сказала, что буду играть только ее.
"Это слишком просто для шестого года," сказала она мне. "Это играют в четвертом классе. Но никак не в выпускном."
Мы сошлись на том, что для экзамена я буду готовить другое, а эту - я все равно буду учиться играть.
Я не могла справиться одна, потому что ноты для меня по-прежнему были непонятны. Мне жизненно важно было, чтобы мне показали, как играть. Кусок за куском.
Пока я сама не смогу воспроизвести ее от начала до самого конца.
Мои соседи были вынуждены слушать "К Элизе" с утра до вечера.
Я играла под стук по батареям, снова и снова.
Моя семья страдала больше всех. Я не щадила никого.
В этот раз меня никто не заставлял. Я приходила после восьми уроков в школе, садилась и играла.
Мне было важно суметь сыграть ее так, как я слышала ее у себя в голове.
Мелодия не давала мне спать, не давала мне сосредоточиться на других произведениях.
Она была как поток воздуха, которым я могла дышать только тогда, когда его играла.
Особенно тихую часть в нижних октавах. Будто нарастающее внутри беспокойство. Будто вот-вот польются слезы. Будто вот-вот весь этот страх, живший внутри меня, найдет выход наружу.
А потом поняла, что есть произведения, которые я слышу.
Я их чувствую.
Тяжелая, как давящее горе, и вкрадчивая Лунная соната.
Тревожная прелюдия Шопена, которая через год после этого станет еще тревожнее в исполнении Radiohead.
Помпезный Моцарт, играть которого, кажется, невозможно иначе как находясь в центре восхищенной толпы.
Внезапно я услышала для чего были написаны все эти произведения.
Потому что это особый язык, которому не нужны слова.
Язык, который говорит с твоими чувствами, страхами, эмоциями - со всем тем, что обычно хранишь внутри себя, не отдавая никому, не доверяя никому.
Это то, что нельзя описать словами. Ты слышишь - и ты чувствуешь.
Помнишь.
Знаешь.
Переживаешь раз за разом.
Но после самого последнего экзамена я закрыла крышку пианино и больше никогда ее не поднимала.
В течение недели мы продали инструмент и в комнате впервые появилось свободное место.
Я закрыла эту страницу свой жизни так плотно, как только могла.
И открыта ее только 15 лет спустя. В Дании.
Я распечатала ноты, села за короткое электронное пианино, и сыграла "К Элизе".
И весь оставшийся вечер прорыдала у себя в комнате.
Click to view