(no subject)
Читаю Ремарка.
Ремарк охренителен.
То есть, это, конечно, недушеполезный жанр трешкишкиужасужасужасинфляциябезработицатуберкулезнацизмСИЛНЕТСМЫСЛАНЕТМЫВСЕУМРЕМ!!!!!1111 Но оторваться невозможно.
В "Трех товарищах" зубодробительно сентиментальная основная линия, но совершенно потрясающие все мелкие и побочные эпизоды. Ремарк пишет про людей великолепно и самую правду, как по мне.
Грэм Грин, конечно, лучше, потому что у него, помимо вопросов, есть еще и ответы. Но так то Грин.
Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым вечерним
сиянием. Это был мягкий, приглушенный, совершенно неправдоподобно парящий
свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.
Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый, гнилостный запах.
Женщина с чудесными волосами цвета старинного золота, на которых ярко
переливались отсветы сумерек, бессильно подняла руку. Благородный лоб
суживался у висков. Под глазами начиналась повязка, доходившая до рта. Жаффе
осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо него зияла
кровавая рана, покрытая струпьями, багрово-красная, с двумя отверстиями
посередине. Жаффе вновь наложил повязку.
-- Хорошо, -- сказал он приветливо и повернулся к выходу.
Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту и стал
смотреть на вечернее небо.
-- Пойдемте! --сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.
Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару.
На свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был
широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он
был без сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она
отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший
сплошь сорок градусов, и покачал головой:
-- Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется
со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на
работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.
Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу
на пол. Я поднял ее, -- это была поваренная книга. Руки больного непрерывно,
как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.
-- Останьтесь здесь на ночь, сестра, -- сказал Жаффе.
Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь
коридор, как облако.
-- Проклятый свет, -- сказал я.
-- Почему? -- спросил Жаффе.
-- Несовместимые явления. Такой закат -- и весь этот страх.
-- Но они существуют, -- сказал Жаффе.
В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было
тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный
случай с ее мужем -- перелом позвоночника. Его привезли домой в полном
сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.
-- Она выживет? -- спросил я. -- Вероятно.
-- Зачем?
-- За последние годы у меня было пять подобных случаев, -- сказал
Жаффе. -- Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных
две снова вышли замуж.
В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У
него была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные
глаза.
-- Как себя чувствуете? -- спросил Жаффе.
Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:
-- Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. -- Он улыбнулся. --
Когда идет дождь, лучше спится.
Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на
штифтах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.
Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от
ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с
тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка;
дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились
о ней, -- они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая
верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его
отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь;
еще одну женщину с телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у
которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.
Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же -- стонущие,
скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок
мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния,
надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре
нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса
больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять,
чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение.
Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери
лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина.
Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили
меня вздрогнуть, -- столько было в них мужества, собранности и спокойствия.
Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
-- Не знаю, правильно ли я поступил, -- сказал он, -- но было бы
бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь
вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У
иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди
становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
Я кивнул.
-- Вы поступили правильно, -- сказал я.
-- Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда
не болела. От гриппа. -- Он немного помолчал. -- Вы понимаете, зачем я вам
это говорю?
Я снова кивнул.
-- Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может
пережить здорового. Жизнь -- очень странная штука. -- На его лице резко
обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он
выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. -- Мне нужно туда. Не
показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
-- Да, -- сказал я.
Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через
стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем
становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на
улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно
небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал
серым.
А еще параллельно читаю Бонда и смотрю "Миссию невыполнима". Если читать его в оригинале, то никаких сомнений, что это изначально писалось как пародия, даже не остается. В романе есть персонаж Черный Василиск (и это не кличка, а имя и фамилия!) А у Бонда варежки на резинке! Сквозь рукава продернутые варежки. У Бонда.
Ну хорошо, не варежки, перчатки. Но блин! :)
Ремарк охренителен.
То есть, это, конечно, недушеполезный жанр трешкишкиужасужасужасинфляциябезработицатуберкулезнацизмСИЛНЕТСМЫСЛАНЕТМЫВСЕУМРЕМ!!!!!1111 Но оторваться невозможно.
В "Трех товарищах" зубодробительно сентиментальная основная линия, но совершенно потрясающие все мелкие и побочные эпизоды. Ремарк пишет про людей великолепно и самую правду, как по мне.
Грэм Грин, конечно, лучше, потому что у него, помимо вопросов, есть еще и ответы. Но так то Грин.
Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым вечерним
сиянием. Это был мягкий, приглушенный, совершенно неправдоподобно парящий
свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.
Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый, гнилостный запах.
Женщина с чудесными волосами цвета старинного золота, на которых ярко
переливались отсветы сумерек, бессильно подняла руку. Благородный лоб
суживался у висков. Под глазами начиналась повязка, доходившая до рта. Жаффе
осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо него зияла
кровавая рана, покрытая струпьями, багрово-красная, с двумя отверстиями
посередине. Жаффе вновь наложил повязку.
-- Хорошо, -- сказал он приветливо и повернулся к выходу.
Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту и стал
смотреть на вечернее небо.
-- Пойдемте! --сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.
Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару.
На свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был
широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он
был без сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она
отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший
сплошь сорок градусов, и покачал головой:
-- Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется
со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на
работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.
Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу
на пол. Я поднял ее, -- это была поваренная книга. Руки больного непрерывно,
как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.
-- Останьтесь здесь на ночь, сестра, -- сказал Жаффе.
Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь
коридор, как облако.
-- Проклятый свет, -- сказал я.
-- Почему? -- спросил Жаффе.
-- Несовместимые явления. Такой закат -- и весь этот страх.
-- Но они существуют, -- сказал Жаффе.
В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было
тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный
случай с ее мужем -- перелом позвоночника. Его привезли домой в полном
сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.
-- Она выживет? -- спросил я. -- Вероятно.
-- Зачем?
-- За последние годы у меня было пять подобных случаев, -- сказал
Жаффе. -- Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных
две снова вышли замуж.
В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У
него была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные
глаза.
-- Как себя чувствуете? -- спросил Жаффе.
Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:
-- Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. -- Он улыбнулся. --
Когда идет дождь, лучше спится.
Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на
штифтах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.
Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от
ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с
тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка;
дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились
о ней, -- они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая
верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его
отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь;
еще одну женщину с телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у
которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.
Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же -- стонущие,
скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок
мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния,
надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре
нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса
больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять,
чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение.
Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери
лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина.
Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили
меня вздрогнуть, -- столько было в них мужества, собранности и спокойствия.
Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
-- Не знаю, правильно ли я поступил, -- сказал он, -- но было бы
бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь
вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У
иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди
становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
Я кивнул.
-- Вы поступили правильно, -- сказал я.
-- Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда
не болела. От гриппа. -- Он немного помолчал. -- Вы понимаете, зачем я вам
это говорю?
Я снова кивнул.
-- Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может
пережить здорового. Жизнь -- очень странная штука. -- На его лице резко
обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он
выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. -- Мне нужно туда. Не
показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
-- Да, -- сказал я.
Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через
стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем
становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на
улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно
небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал
серым.
А еще параллельно читаю Бонда и смотрю "Миссию невыполнима". Если читать его в оригинале, то никаких сомнений, что это изначально писалось как пародия, даже не остается. В романе есть персонаж Черный Василиск (и это не кличка, а имя и фамилия!) А у Бонда варежки на резинке! Сквозь рукава продернутые варежки. У Бонда.
Ну хорошо, не варежки, перчатки. Но блин! :)