Божественный Август
Cамо его появление было окутано мистическими предсказаниями и суевериями, сопровождавшими его потом на всем его на всем его жизненном пути:
[…]Его детскую, маленькую комнату, похожую на кладовую, до сих пор показывают в загородной усадьбе его деда близ Велитр, и окрестные жители уверены, что там он и родился. Входить туда принято только по необходимости и после обряда очищения, так как есть давнее поверье будто всякого, кто туда вступает без почтения, обуревает страх и ужас. Это подтвердилось недавно, когда новый владелец усадьбы, то ли случайно, то ли из любопытства решил там переночевать, но через несколько часов, среди ночи, был выброшен оттуда внезапной неведомой силой, и его вместе с постелью нашли, полуживого, уже за порогом[…]
[…]В делах веры и суеверия вот что о нем известно. Перед громом и молнией испытывал он не в меру малодушный страх: везде и всюду он носил с собою для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался в подземное убежище, - в такой ужас повергла его когда-то ночью в дороге ударившая рядом молния[…]
[…]Сновидениям, как своим, так и чужим, относящимся к нему, он придавал большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить из палатки, но вышел, поверив вещему сну своего друга; и это его спасло, потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, искололи и изрубили их на куски[…]
Некоторыми приметами пользуются и по сей день:
[…]Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибочными. Если утром он надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным знаком[…]
Думаю человек, который так искренне верил в окружающие его знаки, должен был быть очень уверенным в себе.
[…]На играх, которые он давал от имени внуков, среди зрителей вдруг началось смятение - показалось, что рушится амфитеатр; тогда, не в силах унять их и образумить, он сошел со своего места и сам сел в той части амфитеатра, которая казалась особенно опасной[…]
Подобная уверенность и “власть над своей судьбой” сделала его азартным и открытым человеком:
[…]Его тайное пиршество, которое в народе называли «пиром двенадцати богов», также было у всех на устах: его участники возлежали за столом, одетые богами и богинями, а сам он изображал Аполлона[…]Слухи об этом пиршестве усугублялись тем, что в Риме тогда стояли нужда и голод: уже на следующий день слышались восклицания, что боги сожрали весь хлеб. Ставили ему в вину и жадность к коринфским вазам и богатой утвари, и страсть к игре в кости[…]Из всех этих обвинений и нареканий он легче всего опроверг упрек в постыдном пороке, от которого жизнь его была чиста и тогда, и потом[…]Игроком прослыть он не боялся и продолжал играть для своего удовольствия даже в старости, попросту и открыто, не только в декабре месяце, но и в другие праздники и будни. Это не подлежит сомнению: в собственноручном письме он пишет так: «За обедом, милый Тиберий, гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За едой и вчера и сегодня мы играли по-стариковски: бросали кости и у кого выпадет “собака” или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого выпадет “Венера”, тот забирал деньги». И в другом письме опять: «Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес.». А дочери он пишет так: «Посылаю тебе двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за обедом захочется сыграть в кости или в чет и нечет»[...]
Был он смел и в действиях и суждениях:
[…]Тем не менее, после победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута25 он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью[…]
И очень расстраивался когда не мог себе этого позволить:
[…]Первого, замышлявшего переворот, он отдал для наказания сенату; второму, за его неблагодарность и злокозненность, он запретил появляться в своем доме и в своих провинциях. Но когда погиб и Галл, доведенный до самоубийства нападками обвинителей и указами сената, Август, поблагодарив за преданность всех своих столь пылких заступников, не мог удержаться от слез и сетований на то, что ему одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется[…]
Но в то же время не позволял излишней вольности:
[…]а Пилада выслал из Рима и Италии за то, что он со сцены оскорбительно показал пальцем на зрителя, который его освистал[…]
Изъяснялся он просто и понятно. Некоторые обороты (как и приметы выше) используются и в современной речи (хоть и не часто):
[…]В повседневной речи некоторые выражения он употреблял особенно часто и своеобразно, об этом свидетельствуют его собственноручные письма[…]В них, чтобы выразить быстроту и поспешность - «скорей, чем спаржа варится». Вместо «дурак» он всегда пишет «дубина», вместо «черный» - «темный», вместо «сумасшедший» - «рехнувшийся», вместо «мне не по себе» - «меня мутит», вместо «чувствовать слабость» - «глядеть свеклой», а не «скапуститься», как говорят в просторечии[…]
Враги и завистники, помимо прочих позорных сравнений, упоминают, что
[…]икры себе он прижигал скорлупою ореха, чтобы мягче был волос[…]
Внимание на проблему волос на ногах обратил так же Марк Саллюстий Лукан в своих “Римских оргиях”:
[…]Ты, у кого на перстах крутятся легкие кольца
И у кого на ногах ни единого нет волоска[…]
Идут года, проходят эпохи, а проблемы у людей одни и те же:)
Отдельного внимания, по моему мнению, заслуживают последние месяцы его жизни. Не все правители могут похвастать подобной мирной кончиной:
[…]В свой последний день он все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключительные строки:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайте
И проводите добрым нас напутствием.
Затем он всех отпустил[…]Смерть ему выпала легкая, какой он всегда желал. В самом деле, всякий раз, как он слышал, что кто-то умер быстро и без мучений, он молился о такой же доброй смерти для себя и для своих - так он выражался. До самого последнего вздоха только один раз выказал он признаки помрачения, когда вдруг испугался и стал жаловаться, что его тащат куда-то сорок молодцов. Но и это было не столько помрачение, сколько предчувствие, потому что именно сорок воинов-преторианцев вынесли потом его тело к народу[…]