Рецензия на "Ловца человеков" Н. Поповой
Рецензия на "Ловца человеков"congregatio
"Ловец человеков" - первая книга цикла. Это начало, завязка основного конфликта «Конгрегации». Расстановка сил. Это целостная, законченная книга, но в ней пока скорее очерчивается будущий конфликт, силы, которые включены в него, обстановка, в которой происходит действие. Оценивать ее одну, вне рамок цикла, я бы не стала, потому что все еще впереди, в следующих книгах: и идея, и новые витки конфликта, и дальнейшее становление героя. Но мыслей и впечатлений остается много. И после «Ловца» тоже есть, о чем сказать.
Язык
Язык "Конгрегации" выдержан в стилистике исторического романа. Слог скорее стилизован под тяжеловесность, чем является таковым, потому что читается легко и приятно. Ритм сложных предложений, осложненных причастными и деепричастными оборотами, задает темп текста и повествования, погружает в атмосферу. Причем замечаешь эту легкую усложненность и стилизацию недолго: текст незаметно вовлекает
в себя читателя, а потом - не отпускает. Ты видишь не столько строки, сколько действие; "фильм", который разворачивается перед твоими глазами. Очень быстро стиль становится привычным. Он не мешает тексту - напротив, дополняет его.
[Про «неаутентичность»]До начала прочтения среди обсуждений "Конгрегации" я видела гневные потрясания головой и воздевание перстов к небу, посредством которых некоторые читатели выражали свое негодование "неаутентичностью" языка: дескать, в текст включено много терминов и слов, которых не должно быть и не было в то время (в какое - то, если автор пишет альт. историю? Впрочем, это другой вопрос), а так же современный разговорный язык. О "терминах" и "этого не было в то время" я ничего говорить не буду: во-первых, сказала выше, словами об альт. истории. Во-вторых, я не имею к истории и ее изучению никакого отношения.
Поэтому коснусь сугубо стилистического момента: вставок "современных" слов. Я насчитала едва ли 10 таких слов. На мой взгляд, это, мягко говоря, мало для замечаний о том, что автор "не знает эпохи" и "не умеет писать". Очевидно, что при остальном точном отборе лексики, играющем на атмосферу, эти слова включены автором сознательно. И это уже вопрос вкуса и предпочтений. Я (лично я) на них спотыкалась. Меня они, пусть и на долю секунды, выбивали из повествования. (Например: "Что-то господин следователь в последние несколько дней откровенно тупит...") Но сказать, что мне это хоть немного испортило прочтение было бы ложью. Поэтому претензии я считаю несколько преувеличенными и необоснованными
Сюжет
Сюжет "Ловца человеков" выверен и проработан. Я не слишком увлекаюсь детективами и не могу сказать, что разбираюсь в законах жанра, поэтому не могу говорить об успешности их воплощении, но детективный элемент меня более чем устроил. Если и были в сюжете и тексте романа неточности, я их не заметила. Единственный момент, который меня немного смутил: это момент, когда Каспар, связав вместе с Бруно Курта, сообщает тому свою истинную цель (убить сына барона и подставить под убийство Курта, не пожелавшего разбираться в преступлении. Вполне возможно, что неясность возникла не в этот момент, а еще на сообщении капитана о перемене настроений толпы ("- Вы еще не знаете, но настроения толпы переменились. Сейчас они не требуют смерти господина фон Курценхальма-младшего, и никто не считает его больше стригом. Сейчас они говорят о том, что его надо запереть, вызвать сюда светские власти, потому что он не колдун и не стриг, и судить его должны как простого убийцу. А вы... простите, майстер Гессе, я лишь передаю то, что слышал, это не мои слова... А вы слишком молоды, чтобы правильно разобраться в деле, тем более, что оно у вас первое... и на самом деле вы не желаете разбираться в нем вообще, и отец Андреас повез отчет, в котором говорится, что господин фон Курценхальм опасен, и... и...
- Продолжайте, капитан.
- И вы задумали убить молодого барона, чтобы решить все просто. Простите еще раз, я лишь передаю их слова, так думают они.") Может быть, на этом моменте, который играет принципиальную роль, потому что оказывается одним из ключиков к разгадке детектива, не сделан достаточно четкий акцент. А может быть, это значение не предала ему я сама. Мне "перемена настроений" показалась и не слишком важной, и, на тот момент, не слишком понятной (это потом уже, с позиции взгляда на законченную историю, все выглядит логично). По всему остальному вообще никаких вопросов нет и не было; история сыграна, как по нотам. очень уверенно и красиво.
[О «воде»]
До начала чтения «Ловца человека» я видела отдельные отзывы, в которых утверждалось, что в повествовании «много воды» и «герой много думает». Не знаю, как во всей «Конгрегации» (склонна предположить, что так же), но в «Ловце человеков» я не заметила воды как класс. Ее не было. Да, герой много думает. По делу. И по сюжету. Это детектив, а не боевик - здесь герой в принципе обязан думать. Если бы Курт не думал, все закончилось бы по-другому и полным провалом. Если Курт не действовал, а только думал, все закончилось бы тем же. Провалом.
Если же под «думать» подразумевается рефлексия героя, то ее немного. И не мало. Ее ровно столько, сколько нужно, чтобы она не оттягивала на себя текст, но раскрывала образ главного героя. Курт делает, решает, видит что-то - и оценивает себя, свои действия. Но о Курте и раскрытии его образа будет ниже, в соответствующим подразделе.
А теперь к самому интересному. К героям.
Герои
В «Ловце человеков» было представлено достаточно много персонажей. Объемнее, сильнее всего, конечно, был раскрыт сам майстер инквизитор, Курт Гессе. Образ Каспара вышел интересным, глубоким, но пока - не раскрытым. Сильный герой, сильный антагонист, противостояние с которым не может быть не интересным. Каспар - как обещание на будущие книги. И интрига. Проработан и показан образ Бруно: во многом противоречивый, очень надломленный и резкий, где-то - мятущийся и ищущий, где-то - бегущий от себя. Запоминаются образы барона и капитана, особенно - последнего. При поступках, которые могут вызвать осуждение, он вызывает скорее понимание и уважение. Герои «Ловца человеков», даже второстепенные, отличаются сложностью образов. Сюжет романа представляет героям множество нравственно-этические выборов. И этот выбор каждый герой делает сам. И не раз.
Здесь же стоит отметить выверенный, прекрасно проработанный психологизм автора: это касается и описаний состояния героя, точных и емких, и того, как подаются чувства, эмоции, отношения и намерения других персонажей. Мы считываем их глазами Курта.
Курт Гессе
Курта я почему-то воспринимаю старше, чем заявлено в книге (я бы дала ему 26-28 лет). Наверное, дело в волевом характере Курта, в умении держать себя в руках («Толпа не шелохнулась, никто не промолвил ни слова, и Курт вдруг подумал о том, что, если сейчас кто-то из них попросту пошлет его по матери, он окажется в положении глупом, опасном и граничащем с краем могилы. Сейчас, в это мгновение, его судьба зависела от того, насколько далеко зашло их желание избавиться от неведомого и опасного создания по соседству с их жилищами и - как сильно завладело ими чувство собственной безнаказанности...
Курт прикрыл глаза, всеми силами стараясь перебороть готовую вот-вот прорваться дрожь в голосе, и тихо, коротко бросил:
- Вон.
Крестьяне вздрогнули - все, как один; зашептались, толкая друг друга локтями в спины, и в считанные мгновения очутились снаружи, закрыв за собою дверь. Еще с полминуты Курт стоял неподвижно, глядя на деревянную створку, ожидая неизвестно чего, а потом, упершись в стол ладонями, опустил голову и тяжело выдохнул, вдруг сейчас лишь поняв, что в течение всего разговора дышал сквозь зубы, словно перед свечой, которую боялся погасить неверным дуновением.»).
Подспудно, по мере чтения, мне не верилось, что это первое дело Курта. Да, он ошибается, да, об очень многом приходится думать, прежде чем сделать (опытный следователь делал бы их, не задумываясь, потому что они для него - отработанные шаблоны), но в профессионализме Курта сомневаться не приходится. Что характеризует и его самого, и его альма-матер, и Конгрегацию.
Курт - принципиален, справедлив. В нем нет юношеского максимализма, как - пока - нет жесткости и жестокости. Он сосредоточен, собран и самый большой отчет держит не перед Конгрегацией, а перед собой.
«- У всех свой страх, - чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. - И у них - тоже.
- А у тебя?
- И у меня, - кивнул он без колебаний. - Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.»
Эти слова могли бы показаться красивыми, высокопарными - и пустыми. Но Курт говорит так, как есть. Курт - человек долга. Для него инквизиторство - не работа, а долг, не навязанный ему кем-то, а принятый им самим. «Я такой богатой совестью не обладаю,» - говорит о нем Франк.
На протяжение романа становится характер Курта. Он меняется, становится другим. И будет меняться дальше. «Никогда себе не прощу», - говорит он о проваленном им деле.
«- Ну, с другой стороны, если б ты мерзавца тогда прирезал, теперь бы каялся, что отправил на тот свет ни в чем не повинного, как ты думал бы, человека; что хуже - не знать, убил ли ты кого-то заслуженно, или что не поднял на него руку, и этим спровоцировал смерть другого?
- Второе хуже. Теперь я такой ошибки не повторю; уж лучше я потом со своей грешной душой как-нибудь разберусь.» - тогда как сейчас, в этом деле, он не смог этого сделать:
«- Ваш дозорный, - помедлив, произнес он невесело, - вчера ночью предлагал всадить в него нож. Пока не стало поздно, и он не надумал открыть ворота.
Мейфарт бросил хмурый взор через его плечо в сторону двери, словно надеясь пронзить ее взглядом и увидеть глаза солдата, оставшегося на башне, и сквозь зубы вздохнул:
- Может, зря не всадили...
- Да, - кивнул Курт, - сегодня он мне так и сказал. Хуже, что я сам начинаю так думать.
- Еще не поздно.
Он умолк, глядя на Мейфарта настороженно, и нерешительно проронил:
- Вы ведь не серьезно...»
Тот, от кого зависят жизни других, не может позволить себе сомнений. Власть сопряжена с ответственностью. Ответственность не бывает легкой. Но кто-то должен быть пастырем.
Сила характера Курта раскрывается, когда он, чтобы попытаться помешать Каспару, сжигает ткань, которая связывает ему руки, т.е. сознательно идет на боль. Потому что долг. Потому что обязан.
Когда капитан не хочет, чтобы он уезжал, Курт решает, что Мейфарт боится, что он не вернется. И задает этот вопрос себе.
(«Тот лишь вздохнул ему вслед, и Курт, уже отъезжая, вдруг подумал, а не заподозрил ли его Мейфарт в примитивной попытке бежать отсюда? На месте капитана ему такое пришло бы в голову первым делом..
Странно, мысленно усмехнулся он, направляя жеребца к деревне, почему сам он не подумал об этом, хоть мимолетно, хотя бы споря с самим собой, увещевая самого себя, что обязан остаться? Конечно, когда-то, очень давно, самому себе и Конгрегации при получении вожделенной Печати было дано слово исполнять службу честно и добросовестно; но одно дело - необходимость, а совсем иное - то, что в мыслях...
Так почему? Что удерживает его здесь - всей душой, а не лишь обязательствами? Вопреки страху, сказать по чести - немалому страху за собственную жизнь - что? Если заглянуть в себя поглубже и ответить правдиво... Азарт? Любопытство... Желание действия... И все?..
Наверное, не слишком правильная мотивация для настоящего дознавателя. Но, следовало это признать - зато надежная...»)
А потом отвечает. Снова. Уже - по-настоящему и все решив для себя:
«- Мы должны... - начал Курт, помедлил и поправился: - Я должен... Я должен успеть вернуться в замок.
- Успеть - до чего?
- До того, как его возьмут. Я был прав. Это заговор; я не знаю его цели, но это заговор.
<…>
То есть как? Тебя не волнует, что толпа бешеных мужиков хочет порвать тебя на части?
- Это моя работа. Если... - он помедлил, подбирая слова, и с усилием договорил: - Если так случится - так случится. Меня должна заботить не моя безопасность.
Бруно покосился на него с подозрительностью, нахмурившись, и фыркнул:
- Ненормальные вы все там какие-то. На твоем месте я бы в Таннендорф ни ногой; ждал бы своей поддержки где-нибудь в сторонке.
- Не имею права, понимаешь? Я обязан защитить барона и его сына, это... Господи, ну, долг мой, в конце концов!»
Раскрывает Курта и сам момент осознания заговора, когда, наконец, почти все части мозаики сходятся, и он понимает, что в заговоре виновен Каспар.
«- Каспар, он сказал. Может, врал, уж не знаю...
- Каспар... - повторил он тоскливо, закрыв глаза и опустив голову, потирая ладонью моментально взмокший лоб. - Каспар... Господи... Каспар...
Курт глубоко вдохнул, чувствуя, что горло сжимает спазм смеха, неуместного, глупого, нервного, и, не сдержавшись, засмеялся, ударив лбом в колено.
- Каспар... - повторил он снова, стараясь успокоиться и чувствуя на себе настороженные взгляды. - Каспар, зараза...
- Вам нехорошо? - участливо спросила Анна Шульц; Курт с трудом взял себя в руки, снова подняв голову и глядя на ее отца.
- Все в порядке, - ответил он сдавленно. - Феликс, как он выглядел? Ты помнишь, как он выглядел?
- Так... - растерянно и испуганно выронил тот. - Плохо уже... давно было...
- Вспомни. Это важно. Как он выглядел? Большой, маленький, толстый, тощий... Вспоминай!
- Ну, не маленький... Здоровый такой мужик, молодой довольно - лет, может, тридцати, чуть, может, больше... крепкий, широкий, я б сказал...
- Волосы, глаза - темные, светлые?
- Светлые, то и другое... И нос, нос у него такой - крючком; не так, чтоб здоровый, а крючком, как у совы. А главное - лапищи, как у медведя, широкие, лопатами...
Курт рывком выпрямился, ощущая, как спина леденеет, будто кто-то взял ведро со снегом и попросту вывалил за шиворот его целиком; мысли в голове смерзлись, не желая шевелиться, не желая жить, как мыслям положено. Он прошелся перед столом взад-вперед, отсутствующе глядя в пол, остановился.
- Этому человеку ты рассказал о бароне фон Курценхальме, - уточнил Курт чуть слышно; тот молча кивнул. - О том, что случилось с твоей дочерью, о сыне барона? Да? - Шульц молчал, вжав голову в плечи, и он повысил голос: - Я спросил - да?
- Да, майстер инквизитор... Господи, если б я знал, что...
- Не знал... - подтвердил он и посмотрел хозяину дома в глаза, в упор. - И сейчас не знаешь. Ничего не знаешь, не слышал и не видел. Если еще кто-то услышит от тебя эту историю, ты проклянешь день, когда родился. Если ты расскажешь хоть одной живой душе, что здесь был я, что говорил с тобой об этом, ты больше никогда не увидишь своей семьи и вообще белого света. Это - понятно?»
Момент занимает одно из центральных мест в романе. Выписан он отлично.
«Вольф лежал там, где был всегда - в коридоре у двери в комнату Альберта фон Курценхальма. Подойдя ближе, Курт увидел во лбу старого солдата круглое отверстие; вокруг на коже остались мелкие брызги крови и мозга. Все ясно. Это когда выдергивали стрелу. Арбалет. Судя по величине раны - не слишком большой, можно даже сказать - маленький, с такими стрелками, которые и болтом-то не назовешь, ими не пришпилишь к стене, но вблизи механизм хорошей убойной силы, так что этого и не нужно.
Осторожно поддев плечом приоткрытую дверь в комнату, Курт заглянул внутрь и остановился на пороге, оглядывая побоище. Барон - в том же виде, что и Вольф, с дырой во лбу - лежал у противоположной стены, только в отличие от стража до последнего, смертельного выстрела он был ранен еще дважды, в живот и грудь. Альберт обнаружился на полу, зажавшийся между постелью и глухим углом. Ставни в комнате были настежь распахнуты, и Курт во всех подробностях мог увидеть его лицо с застывшей на нем маской ужаса и боли, вцепившиеся в камень пола пальцы с обломанными в кровь ногтями, две неровные раны в животе и кинжал в груди, довершивший избиение - его, Курта, корд.
Присев перед несостоявшимся наследником фон Курценхальма на корточки, он осторожно, одними пальцами, выдернул клинок и, все так же кончиками пальцев закрыв широко распахнутые глаза цвета песчаника, перекрестил неподвижное тело. Злость на Каспара окончательно переросла в ненависть - тихую, непроницаемую, как январская ночь; даже в среде тех, с кем рос когда-то он сам, убийство безумного было чем-то непозволительным и недопустимым...
Он поднялся, отер кинжал о постель и пристроил за сапог. Больше в этой комнате ему было делать нечего.»
Несмотря на то, что он ослаб, что все, что у него есть - только один кинжал («Выйдя, Курт медленно побрел по коридорам, осознавая вместе с тем, что в одиночку прочесывать замок - занятие Сизифа, слабо представляя к тому же, что будет делать, если все-таки наткнется в своих блужданиях на пивовара. Кинжал против арбалета - это смешно...»), Курт все равно пытается взять Каспара под арест:
«Сегодня ты умрешь, - все с той же улыбкой снова передернул плечами Каспар. - Неужто не понятно?
- В самом деле? - усмехнулся он, не отрывая взгляда от заложенных за спину рук пивовара, и постарался придать голосу твердости. - Ты арестован.
Тот засмеялся - откровенно и громко, и смех разнесся под дымными сводами, похожий на крик.»
И потом, когда Курт лежит, раненный двумя болтами, он не прекращает думать и искать ответы.
«Каспар склонил набок голову, глядя на него с каким-то новым интересом, и усмехнулся. - Знаешь, я тоже хочу кое-что спросить; когда еще представится такой случай. Меня вот что забавляет: неужели сейчас, когда вот-вот умрешь, тебя действительно интересуют все эти подробности? Зная, что никому никогда не сможешь этого рассказать, что все мои тайны умрут вместе с тобой, ты правда хочешь знать их? Почему? Любопытство? Просто любопытство?»
Тяжелым, жестоким по отношению к герою был момент, когда Курт встречает Каспара в горящем замке.
«- Но я мог бы избавить тебя от таких страданий. Ты мне нравишься, хотя и служишь Конгрегации, и я могу подарить тебе один-единственный удар, который остановит все это раз и навсегда. Тебе надо лишь попросить.
Пульсация в голове смолкла вмиг, зато громко и глухо бухнуло сердце, и Курт замер, вцепившись взглядом в глаза над собой; мгновение длились неподвижность и тишина, а потом он медленно посмотрел на клинок в руках пивовара, и тот приподнял его, рассматривая острие.
- Один удар, - повторил Каспар тихо, - и все. Несколько мгновений боли - и пустота. Или - медленная, мучительная, страшная смерть. Выбирай.
Он молчал, неотрывно глядя на лезвие с отражающимися в нем огненными бликами, и Каспар вздохнул.
- Гордость... Понимаю. Это заслуживает уважения. Поэтому дам тебе еще шанс. Заметь, я более милосерден, чем вы, я даю тебе выбор... - он обернулся на распахнутые двери, озаряющие коридор багровым светом, перевел взгляд вверх и снова посмотрел на Курта. - Когда я уйду, ты будешь уже слишком слаб, чтобы пытаться уползти отсюда. И вскоре огонь из комнат перекинется на балки над тобой, а пламя с лестницы достигнет второй бочки, с маслом, которая стоит вон там. Бочка взорвется, и до тебя долетят горящие капли; они останутся на одежде, вопьются в лицо, глаза... руки... Когда на тебя рухнут горящие балки, ты уже будешь наполовину обгорелым, почти без кожи, ослепший, воющий от боли кусок мяса, но ты все еще будешь жить; удивительно, до чего живуч человек. А ты, как я заметил, вообще крепкий мальчик. Ты будешь жить еще долго... или, точнее, умирать. Неужели гордость стоит всего этого?
Курт закрыл глаза, прерывисто дыша, стиснув зубы, и тихо, чуть слышно самому себе, выдавил:
- Стоит...
Каспар усмехнулся, качнув головой, и вкрадчиво произнес:
- Да неужели?.. Брось; никто ведь не узнает. Здесь никого нет, никто не услышит. Корчась в огне, заходиться криком и кататься по полу, пытаясь сбить пламя, которое сбить нельзя - в конце концов, чем это более достойно, чем просто попросить смерти? Умереть тихо... быстро и почти безболезненно... Просто попроси...
- Нет, - вытолкнул он тихо и увидел, как Каспар пожал плечами, поднимаясь.
- Как знаешь, - произнес тот, оглядываясь на горящую лестницу. - Больше у меня нет времени тебя уговаривать, скоро здесь станет жарко. Здесь... - он демонстративно отер лоб, - уже жарковато, не находишь? Оставляю вас наедине с вашей гордостью, майстер инквизитор. Facite vostro animo volup[58].
Сердце ударило в грудь, как молот, четко, тяжело, оглушительно; Курт взглянул с ненавистью в удаляющуюся спину и вдруг, для самого себя внезапно, проронил:
- Постой.
Каспар остановился тотчас, но обернулся медленно, неторопливо приблизился, вставши над ним и глядя вопросительно.
- Да? - уточнил он ровно; Курт отвел взгляд, чувствуя, как к щекам приливает кровь. - Я слушаю.
Язык ворочался с трудом - и слабость здесь была ни при чем; он вспомнил, как кусал губы, прижимая связанные руки к пламени факела, как горела кожа, как, казалось, плющились суставы и кости, посмотрел на рвущиеся в коридор с трех сторон насыщенные, яркие клочья огня...
- Добей, - попросил он чуть слышно, не глядя на стоящего над собой человека.
Каспар покачал головой.
- Это приказ, а не просьба.
Курт запнулся, чувствуя себя полным ничтожеством, но снова сказать 'нет' сил уже не было; облизнув искусанные сухие губы, он сглотнул снова собравшуюся в горле кровь и уже на пределе слышимости, презирая себя за каждое слово, прошептал:
- Добей. Пожалуйста.
Каспар вздохнул, и он замер, глядя перед собой, в затянутый черным дымом потолок.
- Вот видишь, как просто, - сказал тот тихо и вдруг усмехнулся со злым удовлетворением. - Как просто непреклонный инквизитор становится обычным малодушным, трусливым мальчишкой, молящим своего врага о смерти...
Курт закрыл глаза, ощущая, как по щекам бегут слезы стыда, и желая, чтобы каменный пол провалился под ним; он почувствовал, как носок башмака пошевелил его руку, словно дохлую змею, и насмешливый голос над ним произнес:
- Знаешь, некоторые осужденные умудряются в ночь перед казнью перегрызть себе вены, чтобы избежать сожжения. Еще остается достаточно времени, чтобы узнать, хватит ли у тебя духу хотя бы на это... Прощайте, господин следователь. В некотором смысле, с вами приятно было работать.»
Уже понимая, что он обречен; что не сможет выбраться из горящего замка (да что там - даже подняться), и его ждет долгая и мучительная смерть, Курт отступается - наверное, единственный раз за всю книгу. И потом жестоко, безжалостно корит себя за это, хотя едва ли найдется тот, кто может попрекнуть его за принятое им решение.
После того, как Курт едва не погиб в горящем замке, он не может избавиться от страха огня, как ни старается побороть себя. Но старается. Потому что не имеет права бояться и испытывать парализующий страх.
«Оставшись наедине с собой, Курт еще некоторое время лежал неподвижно; он не думал о только что прошедшем разговоре, он не думал сейчас вообще ни о чем, в голове было пусто, как и на душе - ни мысли, ни звука, ни движения.
Спустя минуту он поднялся, презрев указание лекаря; неспешно оделся, морщась от нытья в ранах, и вышел в полутемный коридор. Вокруг было пусто; в академии был самый разгар учебного дня, и он стоял в полном одиночестве - неподвижно, напряженно глядя в пламя светильника на стене. Ладони сжались в кулаки, а на лбу снова выступила испарина, когда он сделал один-единственный шаг вперед, остановившись напротив чаши на длинной изогнутой ножке.
Для того, чтобы протянуть руку, потребовалось невероятное усилие; на фоне пламени пальцы показались прозрачными, светящимися, горящими изнутри...
Курт отшатнулся, сделав невольно два шага назад, все так же глядя на пламя, а потом развернулся и быстрым, почти бегущим шагом вернулся в келью лазарета.»
Этот страх огня стал почти символичным. Огонь - это Каспар; безжалостная сила, которая уничтожает все, к чему прикоснется, и стремится уничтожать. Страх огня - страх Курта перед Каспаром, зависимость от него, слабость перед ним. Переборов страх огня, приняв воспоминание, осознание своей минутной слабости, Курт сможет противостоять Каспару. Быть наравне с ним.
Заключение
Про идею, наверное, не буду ничего говорить, - как написала выше, в предисловии. Основное направление «ловца», как первой части - развитие образа Курта, «предыстория», расстановка фигур и обозначение конфликта. Но есть, о чем сказать.
Я, наверное, не буду комментировать - это излишне. Только выделю центральные моменты, «маркеры» идеи, которые присутствуют в тексте.
«- А без страха вы работать не умеете?
- Без страха, - сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, - происходит вот такое, - он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. - И без страха меня вместе с фон Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь - и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного - да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!
- В самом деле, псина ты Господня? - почти прошипел тот. - Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?
- Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора - от хищения, убийцу - от убийства, насильника - от насилия! Крестьян - от бунта! Timor est emendator asperrimus[44]; слышал такое?
- А господам страх не полагается?
- У всех свой страх, - чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. - И у них - тоже.
- А у тебя?
- И у меня, - кивнул он без колебаний. - Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.
- Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим - телесное; как-то это неправильно.
- Если бы их, этих 'прочих', тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему - пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе, я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.
- Ты что же, хочешь сказать, что тебя... перевоспитал тоже страх наказания?
Курт качнул головой.
- Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат больного коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не повредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.
- Что - 'страх Божий'? - пренебрежительно скривился Бруно; он отмахнулся:
- Да при чем здесь Бог!
- Ого! Неслабо для инквизитора.
- Этот страх - тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх - страх перед собой, твой главный палач - ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить - и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.»
И другие отрывки.
О толпе.
«Завидев приближающегося господина следователя, все разом обернулись в его сторону, и над небольшой толпой таннендорфцев повисла ропотная тишина. Курт вдруг почувствовал, что ноги останавливаются сами собою, сдерживая шаг, а в голове постыднейшим образом трепыхается паническая мысль - 'бегом отсюда'... Неимоверным усилием воли принудив себя идти дальше, он распрямился, стараясь смотреть на толпу перед собой невозмутимо и не отводя взгляда.
- А вот и он, - сообщил кто-то из задних рядов; Курт остановился, вопрошающе обозревая собравшихся.
Никто не произносил ни слова; все как всегда, подумал он почти с тоской. Покуда он не появился, надо думать, гам стоял еще тот, и каждый кричал о своей готовности выложить этому парню в лицо все, что о нем здесь думают, потребовать, призвать, велеть... Но вот он здесь, и никто из них не может набраться смелости, чтобы вымолвить хоть звук...»
«Единство толпы расстроилось, в ее недрах засуетились, переругиваясь, и несколько рук вытолкнуло вперед человека в затасканной шапке. И это не переменилось со временем, подумал Курт мимолетно; при малейшей опасности они, как всегда, готовы сдать своего...»
«На этот раз майстер инквизитор не стал возмущаться покровительственным и откровенно командирским тоном, а лишь отступил назад, не отрывая взгляда от башни и слыша, как сердце начинает набирать скорость. Мейфарт был уже шагах в пяти от ворот, когда решетка дрогнула и медленно поехала вверх. Рявкнув плохо различимое ругательство, тот рванул быстрее, скрывшись за выступом башни, где был механизм подъема; Курт сделал шаг вперед и остановился, не зная, как лучше поступить.
Толпа прильнула к чугунным кольям, но их крики заглушала стучащая в висках кровь; решетка вдруг, взвизгнув, ринулась вверх, с грохотом ударившись в арку, и на землю посыпались мелкие осколки каменной кладки - похоже, дозорный попросту перерубил противовес. Курт отступил назад, нащупывая медную ручку двери спиной, но войти внутрь медлил, ища взглядом Мейфарта, осознавая вместе с тем, что того уже, скорее всего, нет в живых, однако просто уйти и запереть за собой дверь он все никак не мог себя заставить.
То ли от неожиданности, то ли из опасения, толпа в нерешительности замерла на несколько мгновений, даже притихнув, остановившись у самой арки и глядя на замок перед собою, и когда Курт, почти решившись, потянул ручку на себя, на нешироком пространстве между людьми и жилой башней появился Мейфарт - с обнаженным оружием, спотыкающийся и в крови, прижимая правую руку к животу и держа меч в левой.
- Держи изуверова пособника! - послышалось в толпе, и плотная масса людей двинулась вперед одним пестрым потоком.
- Капитан! - сорванно крикнул Курт, сжимая ладонь на ручке тяжелой двери до боли в костяшках и готовясь одним рывком распахнуть ее для двоих; тот не обернулся.
Мейфарт не побежит, понял он вдруг с обреченностью. Он успел бы - до дверей башни было немногим больше, чем до безумствующих людей у ворот, разница была всего в несколько шагов, и он успел бы. Но бежать, повернувшись спиной к противнику, хромая и выжимая последние силы, как заяц, чтобы спастись - этого капитан себе не позволит...
И все же Курт так и остался стоять снаружи, вцепившись в медное кольцо, до того последнего мгновения, когда стало ясно, что все кончено; лишь увидев, как Мейфарт, пошатываясь, сделал шаг вперед, к толпе, до которой один лишь этот шаг и остался, он отвернулся, рванув дверь на себя, ввалился внутрь и с усилием, едва сладив с дрожащими руками, вдвинул засов. Позади, за дверью, толпа взорвалась криками, и Курт невольно зажмурился, даже не пытаясь вообразить себе причину такой исступленной радости...
- Глупо, Господи, как глупо... - пробормотал он, прижимаясь спиной к старым окованным доскам, ударил в дверь затылком. - Глупо! Позерство, бессмыслица, бред! Зачем!
Зря рука дрогнула, припомнил он слова дозорного и бессильно долбанул ногой в дверь, ощущая беспредельную злобу на самого себя за свои пафосные разглагольствования этим утром.»
"Ловец человеков" - первая книга цикла. Это начало, завязка основного конфликта «Конгрегации». Расстановка сил. Это целостная, законченная книга, но в ней пока скорее очерчивается будущий конфликт, силы, которые включены в него, обстановка, в которой происходит действие. Оценивать ее одну, вне рамок цикла, я бы не стала, потому что все еще впереди, в следующих книгах: и идея, и новые витки конфликта, и дальнейшее становление героя. Но мыслей и впечатлений остается много. И после «Ловца» тоже есть, о чем сказать.
Язык
Язык "Конгрегации" выдержан в стилистике исторического романа. Слог скорее стилизован под тяжеловесность, чем является таковым, потому что читается легко и приятно. Ритм сложных предложений, осложненных причастными и деепричастными оборотами, задает темп текста и повествования, погружает в атмосферу. Причем замечаешь эту легкую усложненность и стилизацию недолго: текст незаметно вовлекает
в себя читателя, а потом - не отпускает. Ты видишь не столько строки, сколько действие; "фильм", который разворачивается перед твоими глазами. Очень быстро стиль становится привычным. Он не мешает тексту - напротив, дополняет его.
[Про «неаутентичность»]До начала прочтения среди обсуждений "Конгрегации" я видела гневные потрясания головой и воздевание перстов к небу, посредством которых некоторые читатели выражали свое негодование "неаутентичностью" языка: дескать, в текст включено много терминов и слов, которых не должно быть и не было в то время (в какое - то, если автор пишет альт. историю? Впрочем, это другой вопрос), а так же современный разговорный язык. О "терминах" и "этого не было в то время" я ничего говорить не буду: во-первых, сказала выше, словами об альт. истории. Во-вторых, я не имею к истории и ее изучению никакого отношения.
Поэтому коснусь сугубо стилистического момента: вставок "современных" слов. Я насчитала едва ли 10 таких слов. На мой взгляд, это, мягко говоря, мало для замечаний о том, что автор "не знает эпохи" и "не умеет писать". Очевидно, что при остальном точном отборе лексики, играющем на атмосферу, эти слова включены автором сознательно. И это уже вопрос вкуса и предпочтений. Я (лично я) на них спотыкалась. Меня они, пусть и на долю секунды, выбивали из повествования. (Например: "Что-то господин следователь в последние несколько дней откровенно тупит...") Но сказать, что мне это хоть немного испортило прочтение было бы ложью. Поэтому претензии я считаю несколько преувеличенными и необоснованными
Сюжет
Сюжет "Ловца человеков" выверен и проработан. Я не слишком увлекаюсь детективами и не могу сказать, что разбираюсь в законах жанра, поэтому не могу говорить об успешности их воплощении, но детективный элемент меня более чем устроил. Если и были в сюжете и тексте романа неточности, я их не заметила. Единственный момент, который меня немного смутил: это момент, когда Каспар, связав вместе с Бруно Курта, сообщает тому свою истинную цель (убить сына барона и подставить под убийство Курта, не пожелавшего разбираться в преступлении. Вполне возможно, что неясность возникла не в этот момент, а еще на сообщении капитана о перемене настроений толпы ("- Вы еще не знаете, но настроения толпы переменились. Сейчас они не требуют смерти господина фон Курценхальма-младшего, и никто не считает его больше стригом. Сейчас они говорят о том, что его надо запереть, вызвать сюда светские власти, потому что он не колдун и не стриг, и судить его должны как простого убийцу. А вы... простите, майстер Гессе, я лишь передаю то, что слышал, это не мои слова... А вы слишком молоды, чтобы правильно разобраться в деле, тем более, что оно у вас первое... и на самом деле вы не желаете разбираться в нем вообще, и отец Андреас повез отчет, в котором говорится, что господин фон Курценхальм опасен, и... и...
- Продолжайте, капитан.
- И вы задумали убить молодого барона, чтобы решить все просто. Простите еще раз, я лишь передаю их слова, так думают они.") Может быть, на этом моменте, который играет принципиальную роль, потому что оказывается одним из ключиков к разгадке детектива, не сделан достаточно четкий акцент. А может быть, это значение не предала ему я сама. Мне "перемена настроений" показалась и не слишком важной, и, на тот момент, не слишком понятной (это потом уже, с позиции взгляда на законченную историю, все выглядит логично). По всему остальному вообще никаких вопросов нет и не было; история сыграна, как по нотам. очень уверенно и красиво.
[О «воде»]
До начала чтения «Ловца человека» я видела отдельные отзывы, в которых утверждалось, что в повествовании «много воды» и «герой много думает». Не знаю, как во всей «Конгрегации» (склонна предположить, что так же), но в «Ловце человеков» я не заметила воды как класс. Ее не было. Да, герой много думает. По делу. И по сюжету. Это детектив, а не боевик - здесь герой в принципе обязан думать. Если бы Курт не думал, все закончилось бы по-другому и полным провалом. Если Курт не действовал, а только думал, все закончилось бы тем же. Провалом.
Если же под «думать» подразумевается рефлексия героя, то ее немного. И не мало. Ее ровно столько, сколько нужно, чтобы она не оттягивала на себя текст, но раскрывала образ главного героя. Курт делает, решает, видит что-то - и оценивает себя, свои действия. Но о Курте и раскрытии его образа будет ниже, в соответствующим подразделе.
А теперь к самому интересному. К героям.
Герои
В «Ловце человеков» было представлено достаточно много персонажей. Объемнее, сильнее всего, конечно, был раскрыт сам майстер инквизитор, Курт Гессе. Образ Каспара вышел интересным, глубоким, но пока - не раскрытым. Сильный герой, сильный антагонист, противостояние с которым не может быть не интересным. Каспар - как обещание на будущие книги. И интрига. Проработан и показан образ Бруно: во многом противоречивый, очень надломленный и резкий, где-то - мятущийся и ищущий, где-то - бегущий от себя. Запоминаются образы барона и капитана, особенно - последнего. При поступках, которые могут вызвать осуждение, он вызывает скорее понимание и уважение. Герои «Ловца человеков», даже второстепенные, отличаются сложностью образов. Сюжет романа представляет героям множество нравственно-этические выборов. И этот выбор каждый герой делает сам. И не раз.
Здесь же стоит отметить выверенный, прекрасно проработанный психологизм автора: это касается и описаний состояния героя, точных и емких, и того, как подаются чувства, эмоции, отношения и намерения других персонажей. Мы считываем их глазами Курта.
Курт Гессе
Курта я почему-то воспринимаю старше, чем заявлено в книге (я бы дала ему 26-28 лет). Наверное, дело в волевом характере Курта, в умении держать себя в руках («Толпа не шелохнулась, никто не промолвил ни слова, и Курт вдруг подумал о том, что, если сейчас кто-то из них попросту пошлет его по матери, он окажется в положении глупом, опасном и граничащем с краем могилы. Сейчас, в это мгновение, его судьба зависела от того, насколько далеко зашло их желание избавиться от неведомого и опасного создания по соседству с их жилищами и - как сильно завладело ими чувство собственной безнаказанности...
Курт прикрыл глаза, всеми силами стараясь перебороть готовую вот-вот прорваться дрожь в голосе, и тихо, коротко бросил:
- Вон.
Крестьяне вздрогнули - все, как один; зашептались, толкая друг друга локтями в спины, и в считанные мгновения очутились снаружи, закрыв за собою дверь. Еще с полминуты Курт стоял неподвижно, глядя на деревянную створку, ожидая неизвестно чего, а потом, упершись в стол ладонями, опустил голову и тяжело выдохнул, вдруг сейчас лишь поняв, что в течение всего разговора дышал сквозь зубы, словно перед свечой, которую боялся погасить неверным дуновением.»).
Подспудно, по мере чтения, мне не верилось, что это первое дело Курта. Да, он ошибается, да, об очень многом приходится думать, прежде чем сделать (опытный следователь делал бы их, не задумываясь, потому что они для него - отработанные шаблоны), но в профессионализме Курта сомневаться не приходится. Что характеризует и его самого, и его альма-матер, и Конгрегацию.
Курт - принципиален, справедлив. В нем нет юношеского максимализма, как - пока - нет жесткости и жестокости. Он сосредоточен, собран и самый большой отчет держит не перед Конгрегацией, а перед собой.
«- У всех свой страх, - чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. - И у них - тоже.
- А у тебя?
- И у меня, - кивнул он без колебаний. - Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.»
Эти слова могли бы показаться красивыми, высокопарными - и пустыми. Но Курт говорит так, как есть. Курт - человек долга. Для него инквизиторство - не работа, а долг, не навязанный ему кем-то, а принятый им самим. «Я такой богатой совестью не обладаю,» - говорит о нем Франк.
На протяжение романа становится характер Курта. Он меняется, становится другим. И будет меняться дальше. «Никогда себе не прощу», - говорит он о проваленном им деле.
«- Ну, с другой стороны, если б ты мерзавца тогда прирезал, теперь бы каялся, что отправил на тот свет ни в чем не повинного, как ты думал бы, человека; что хуже - не знать, убил ли ты кого-то заслуженно, или что не поднял на него руку, и этим спровоцировал смерть другого?
- Второе хуже. Теперь я такой ошибки не повторю; уж лучше я потом со своей грешной душой как-нибудь разберусь.» - тогда как сейчас, в этом деле, он не смог этого сделать:
«- Ваш дозорный, - помедлив, произнес он невесело, - вчера ночью предлагал всадить в него нож. Пока не стало поздно, и он не надумал открыть ворота.
Мейфарт бросил хмурый взор через его плечо в сторону двери, словно надеясь пронзить ее взглядом и увидеть глаза солдата, оставшегося на башне, и сквозь зубы вздохнул:
- Может, зря не всадили...
- Да, - кивнул Курт, - сегодня он мне так и сказал. Хуже, что я сам начинаю так думать.
- Еще не поздно.
Он умолк, глядя на Мейфарта настороженно, и нерешительно проронил:
- Вы ведь не серьезно...»
Тот, от кого зависят жизни других, не может позволить себе сомнений. Власть сопряжена с ответственностью. Ответственность не бывает легкой. Но кто-то должен быть пастырем.
Сила характера Курта раскрывается, когда он, чтобы попытаться помешать Каспару, сжигает ткань, которая связывает ему руки, т.е. сознательно идет на боль. Потому что долг. Потому что обязан.
Когда капитан не хочет, чтобы он уезжал, Курт решает, что Мейфарт боится, что он не вернется. И задает этот вопрос себе.
(«Тот лишь вздохнул ему вслед, и Курт, уже отъезжая, вдруг подумал, а не заподозрил ли его Мейфарт в примитивной попытке бежать отсюда? На месте капитана ему такое пришло бы в голову первым делом..
Странно, мысленно усмехнулся он, направляя жеребца к деревне, почему сам он не подумал об этом, хоть мимолетно, хотя бы споря с самим собой, увещевая самого себя, что обязан остаться? Конечно, когда-то, очень давно, самому себе и Конгрегации при получении вожделенной Печати было дано слово исполнять службу честно и добросовестно; но одно дело - необходимость, а совсем иное - то, что в мыслях...
Так почему? Что удерживает его здесь - всей душой, а не лишь обязательствами? Вопреки страху, сказать по чести - немалому страху за собственную жизнь - что? Если заглянуть в себя поглубже и ответить правдиво... Азарт? Любопытство... Желание действия... И все?..
Наверное, не слишком правильная мотивация для настоящего дознавателя. Но, следовало это признать - зато надежная...»)
А потом отвечает. Снова. Уже - по-настоящему и все решив для себя:
«- Мы должны... - начал Курт, помедлил и поправился: - Я должен... Я должен успеть вернуться в замок.
- Успеть - до чего?
- До того, как его возьмут. Я был прав. Это заговор; я не знаю его цели, но это заговор.
<…>
То есть как? Тебя не волнует, что толпа бешеных мужиков хочет порвать тебя на части?
- Это моя работа. Если... - он помедлил, подбирая слова, и с усилием договорил: - Если так случится - так случится. Меня должна заботить не моя безопасность.
Бруно покосился на него с подозрительностью, нахмурившись, и фыркнул:
- Ненормальные вы все там какие-то. На твоем месте я бы в Таннендорф ни ногой; ждал бы своей поддержки где-нибудь в сторонке.
- Не имею права, понимаешь? Я обязан защитить барона и его сына, это... Господи, ну, долг мой, в конце концов!»
Раскрывает Курта и сам момент осознания заговора, когда, наконец, почти все части мозаики сходятся, и он понимает, что в заговоре виновен Каспар.
«- Каспар, он сказал. Может, врал, уж не знаю...
- Каспар... - повторил он тоскливо, закрыв глаза и опустив голову, потирая ладонью моментально взмокший лоб. - Каспар... Господи... Каспар...
Курт глубоко вдохнул, чувствуя, что горло сжимает спазм смеха, неуместного, глупого, нервного, и, не сдержавшись, засмеялся, ударив лбом в колено.
- Каспар... - повторил он снова, стараясь успокоиться и чувствуя на себе настороженные взгляды. - Каспар, зараза...
- Вам нехорошо? - участливо спросила Анна Шульц; Курт с трудом взял себя в руки, снова подняв голову и глядя на ее отца.
- Все в порядке, - ответил он сдавленно. - Феликс, как он выглядел? Ты помнишь, как он выглядел?
- Так... - растерянно и испуганно выронил тот. - Плохо уже... давно было...
- Вспомни. Это важно. Как он выглядел? Большой, маленький, толстый, тощий... Вспоминай!
- Ну, не маленький... Здоровый такой мужик, молодой довольно - лет, может, тридцати, чуть, может, больше... крепкий, широкий, я б сказал...
- Волосы, глаза - темные, светлые?
- Светлые, то и другое... И нос, нос у него такой - крючком; не так, чтоб здоровый, а крючком, как у совы. А главное - лапищи, как у медведя, широкие, лопатами...
Курт рывком выпрямился, ощущая, как спина леденеет, будто кто-то взял ведро со снегом и попросту вывалил за шиворот его целиком; мысли в голове смерзлись, не желая шевелиться, не желая жить, как мыслям положено. Он прошелся перед столом взад-вперед, отсутствующе глядя в пол, остановился.
- Этому человеку ты рассказал о бароне фон Курценхальме, - уточнил Курт чуть слышно; тот молча кивнул. - О том, что случилось с твоей дочерью, о сыне барона? Да? - Шульц молчал, вжав голову в плечи, и он повысил голос: - Я спросил - да?
- Да, майстер инквизитор... Господи, если б я знал, что...
- Не знал... - подтвердил он и посмотрел хозяину дома в глаза, в упор. - И сейчас не знаешь. Ничего не знаешь, не слышал и не видел. Если еще кто-то услышит от тебя эту историю, ты проклянешь день, когда родился. Если ты расскажешь хоть одной живой душе, что здесь был я, что говорил с тобой об этом, ты больше никогда не увидишь своей семьи и вообще белого света. Это - понятно?»
Момент занимает одно из центральных мест в романе. Выписан он отлично.
«Вольф лежал там, где был всегда - в коридоре у двери в комнату Альберта фон Курценхальма. Подойдя ближе, Курт увидел во лбу старого солдата круглое отверстие; вокруг на коже остались мелкие брызги крови и мозга. Все ясно. Это когда выдергивали стрелу. Арбалет. Судя по величине раны - не слишком большой, можно даже сказать - маленький, с такими стрелками, которые и болтом-то не назовешь, ими не пришпилишь к стене, но вблизи механизм хорошей убойной силы, так что этого и не нужно.
Осторожно поддев плечом приоткрытую дверь в комнату, Курт заглянул внутрь и остановился на пороге, оглядывая побоище. Барон - в том же виде, что и Вольф, с дырой во лбу - лежал у противоположной стены, только в отличие от стража до последнего, смертельного выстрела он был ранен еще дважды, в живот и грудь. Альберт обнаружился на полу, зажавшийся между постелью и глухим углом. Ставни в комнате были настежь распахнуты, и Курт во всех подробностях мог увидеть его лицо с застывшей на нем маской ужаса и боли, вцепившиеся в камень пола пальцы с обломанными в кровь ногтями, две неровные раны в животе и кинжал в груди, довершивший избиение - его, Курта, корд.
Присев перед несостоявшимся наследником фон Курценхальма на корточки, он осторожно, одними пальцами, выдернул клинок и, все так же кончиками пальцев закрыв широко распахнутые глаза цвета песчаника, перекрестил неподвижное тело. Злость на Каспара окончательно переросла в ненависть - тихую, непроницаемую, как январская ночь; даже в среде тех, с кем рос когда-то он сам, убийство безумного было чем-то непозволительным и недопустимым...
Он поднялся, отер кинжал о постель и пристроил за сапог. Больше в этой комнате ему было делать нечего.»
Несмотря на то, что он ослаб, что все, что у него есть - только один кинжал («Выйдя, Курт медленно побрел по коридорам, осознавая вместе с тем, что в одиночку прочесывать замок - занятие Сизифа, слабо представляя к тому же, что будет делать, если все-таки наткнется в своих блужданиях на пивовара. Кинжал против арбалета - это смешно...»), Курт все равно пытается взять Каспара под арест:
«Сегодня ты умрешь, - все с той же улыбкой снова передернул плечами Каспар. - Неужто не понятно?
- В самом деле? - усмехнулся он, не отрывая взгляда от заложенных за спину рук пивовара, и постарался придать голосу твердости. - Ты арестован.
Тот засмеялся - откровенно и громко, и смех разнесся под дымными сводами, похожий на крик.»
И потом, когда Курт лежит, раненный двумя болтами, он не прекращает думать и искать ответы.
«Каспар склонил набок голову, глядя на него с каким-то новым интересом, и усмехнулся. - Знаешь, я тоже хочу кое-что спросить; когда еще представится такой случай. Меня вот что забавляет: неужели сейчас, когда вот-вот умрешь, тебя действительно интересуют все эти подробности? Зная, что никому никогда не сможешь этого рассказать, что все мои тайны умрут вместе с тобой, ты правда хочешь знать их? Почему? Любопытство? Просто любопытство?»
Тяжелым, жестоким по отношению к герою был момент, когда Курт встречает Каспара в горящем замке.
«- Но я мог бы избавить тебя от таких страданий. Ты мне нравишься, хотя и служишь Конгрегации, и я могу подарить тебе один-единственный удар, который остановит все это раз и навсегда. Тебе надо лишь попросить.
Пульсация в голове смолкла вмиг, зато громко и глухо бухнуло сердце, и Курт замер, вцепившись взглядом в глаза над собой; мгновение длились неподвижность и тишина, а потом он медленно посмотрел на клинок в руках пивовара, и тот приподнял его, рассматривая острие.
- Один удар, - повторил Каспар тихо, - и все. Несколько мгновений боли - и пустота. Или - медленная, мучительная, страшная смерть. Выбирай.
Он молчал, неотрывно глядя на лезвие с отражающимися в нем огненными бликами, и Каспар вздохнул.
- Гордость... Понимаю. Это заслуживает уважения. Поэтому дам тебе еще шанс. Заметь, я более милосерден, чем вы, я даю тебе выбор... - он обернулся на распахнутые двери, озаряющие коридор багровым светом, перевел взгляд вверх и снова посмотрел на Курта. - Когда я уйду, ты будешь уже слишком слаб, чтобы пытаться уползти отсюда. И вскоре огонь из комнат перекинется на балки над тобой, а пламя с лестницы достигнет второй бочки, с маслом, которая стоит вон там. Бочка взорвется, и до тебя долетят горящие капли; они останутся на одежде, вопьются в лицо, глаза... руки... Когда на тебя рухнут горящие балки, ты уже будешь наполовину обгорелым, почти без кожи, ослепший, воющий от боли кусок мяса, но ты все еще будешь жить; удивительно, до чего живуч человек. А ты, как я заметил, вообще крепкий мальчик. Ты будешь жить еще долго... или, точнее, умирать. Неужели гордость стоит всего этого?
Курт закрыл глаза, прерывисто дыша, стиснув зубы, и тихо, чуть слышно самому себе, выдавил:
- Стоит...
Каспар усмехнулся, качнув головой, и вкрадчиво произнес:
- Да неужели?.. Брось; никто ведь не узнает. Здесь никого нет, никто не услышит. Корчась в огне, заходиться криком и кататься по полу, пытаясь сбить пламя, которое сбить нельзя - в конце концов, чем это более достойно, чем просто попросить смерти? Умереть тихо... быстро и почти безболезненно... Просто попроси...
- Нет, - вытолкнул он тихо и увидел, как Каспар пожал плечами, поднимаясь.
- Как знаешь, - произнес тот, оглядываясь на горящую лестницу. - Больше у меня нет времени тебя уговаривать, скоро здесь станет жарко. Здесь... - он демонстративно отер лоб, - уже жарковато, не находишь? Оставляю вас наедине с вашей гордостью, майстер инквизитор. Facite vostro animo volup[58].
Сердце ударило в грудь, как молот, четко, тяжело, оглушительно; Курт взглянул с ненавистью в удаляющуюся спину и вдруг, для самого себя внезапно, проронил:
- Постой.
Каспар остановился тотчас, но обернулся медленно, неторопливо приблизился, вставши над ним и глядя вопросительно.
- Да? - уточнил он ровно; Курт отвел взгляд, чувствуя, как к щекам приливает кровь. - Я слушаю.
Язык ворочался с трудом - и слабость здесь была ни при чем; он вспомнил, как кусал губы, прижимая связанные руки к пламени факела, как горела кожа, как, казалось, плющились суставы и кости, посмотрел на рвущиеся в коридор с трех сторон насыщенные, яркие клочья огня...
- Добей, - попросил он чуть слышно, не глядя на стоящего над собой человека.
Каспар покачал головой.
- Это приказ, а не просьба.
Курт запнулся, чувствуя себя полным ничтожеством, но снова сказать 'нет' сил уже не было; облизнув искусанные сухие губы, он сглотнул снова собравшуюся в горле кровь и уже на пределе слышимости, презирая себя за каждое слово, прошептал:
- Добей. Пожалуйста.
Каспар вздохнул, и он замер, глядя перед собой, в затянутый черным дымом потолок.
- Вот видишь, как просто, - сказал тот тихо и вдруг усмехнулся со злым удовлетворением. - Как просто непреклонный инквизитор становится обычным малодушным, трусливым мальчишкой, молящим своего врага о смерти...
Курт закрыл глаза, ощущая, как по щекам бегут слезы стыда, и желая, чтобы каменный пол провалился под ним; он почувствовал, как носок башмака пошевелил его руку, словно дохлую змею, и насмешливый голос над ним произнес:
- Знаешь, некоторые осужденные умудряются в ночь перед казнью перегрызть себе вены, чтобы избежать сожжения. Еще остается достаточно времени, чтобы узнать, хватит ли у тебя духу хотя бы на это... Прощайте, господин следователь. В некотором смысле, с вами приятно было работать.»
Уже понимая, что он обречен; что не сможет выбраться из горящего замка (да что там - даже подняться), и его ждет долгая и мучительная смерть, Курт отступается - наверное, единственный раз за всю книгу. И потом жестоко, безжалостно корит себя за это, хотя едва ли найдется тот, кто может попрекнуть его за принятое им решение.
После того, как Курт едва не погиб в горящем замке, он не может избавиться от страха огня, как ни старается побороть себя. Но старается. Потому что не имеет права бояться и испытывать парализующий страх.
«Оставшись наедине с собой, Курт еще некоторое время лежал неподвижно; он не думал о только что прошедшем разговоре, он не думал сейчас вообще ни о чем, в голове было пусто, как и на душе - ни мысли, ни звука, ни движения.
Спустя минуту он поднялся, презрев указание лекаря; неспешно оделся, морщась от нытья в ранах, и вышел в полутемный коридор. Вокруг было пусто; в академии был самый разгар учебного дня, и он стоял в полном одиночестве - неподвижно, напряженно глядя в пламя светильника на стене. Ладони сжались в кулаки, а на лбу снова выступила испарина, когда он сделал один-единственный шаг вперед, остановившись напротив чаши на длинной изогнутой ножке.
Для того, чтобы протянуть руку, потребовалось невероятное усилие; на фоне пламени пальцы показались прозрачными, светящимися, горящими изнутри...
Курт отшатнулся, сделав невольно два шага назад, все так же глядя на пламя, а потом развернулся и быстрым, почти бегущим шагом вернулся в келью лазарета.»
Этот страх огня стал почти символичным. Огонь - это Каспар; безжалостная сила, которая уничтожает все, к чему прикоснется, и стремится уничтожать. Страх огня - страх Курта перед Каспаром, зависимость от него, слабость перед ним. Переборов страх огня, приняв воспоминание, осознание своей минутной слабости, Курт сможет противостоять Каспару. Быть наравне с ним.
Заключение
Про идею, наверное, не буду ничего говорить, - как написала выше, в предисловии. Основное направление «ловца», как первой части - развитие образа Курта, «предыстория», расстановка фигур и обозначение конфликта. Но есть, о чем сказать.
Я, наверное, не буду комментировать - это излишне. Только выделю центральные моменты, «маркеры» идеи, которые присутствуют в тексте.
«- А без страха вы работать не умеете?
- Без страха, - сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, - происходит вот такое, - он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. - И без страха меня вместе с фон Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь - и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного - да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!
- В самом деле, псина ты Господня? - почти прошипел тот. - Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?
- Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора - от хищения, убийцу - от убийства, насильника - от насилия! Крестьян - от бунта! Timor est emendator asperrimus[44]; слышал такое?
- А господам страх не полагается?
- У всех свой страх, - чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. - И у них - тоже.
- А у тебя?
- И у меня, - кивнул он без колебаний. - Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.
- Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим - телесное; как-то это неправильно.
- Если бы их, этих 'прочих', тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему - пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе, я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.
- Ты что же, хочешь сказать, что тебя... перевоспитал тоже страх наказания?
Курт качнул головой.
- Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат больного коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не повредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.
- Что - 'страх Божий'? - пренебрежительно скривился Бруно; он отмахнулся:
- Да при чем здесь Бог!
- Ого! Неслабо для инквизитора.
- Этот страх - тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх - страх перед собой, твой главный палач - ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить - и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.»
И другие отрывки.
О толпе.
«Завидев приближающегося господина следователя, все разом обернулись в его сторону, и над небольшой толпой таннендорфцев повисла ропотная тишина. Курт вдруг почувствовал, что ноги останавливаются сами собою, сдерживая шаг, а в голове постыднейшим образом трепыхается паническая мысль - 'бегом отсюда'... Неимоверным усилием воли принудив себя идти дальше, он распрямился, стараясь смотреть на толпу перед собой невозмутимо и не отводя взгляда.
- А вот и он, - сообщил кто-то из задних рядов; Курт остановился, вопрошающе обозревая собравшихся.
Никто не произносил ни слова; все как всегда, подумал он почти с тоской. Покуда он не появился, надо думать, гам стоял еще тот, и каждый кричал о своей готовности выложить этому парню в лицо все, что о нем здесь думают, потребовать, призвать, велеть... Но вот он здесь, и никто из них не может набраться смелости, чтобы вымолвить хоть звук...»
«Единство толпы расстроилось, в ее недрах засуетились, переругиваясь, и несколько рук вытолкнуло вперед человека в затасканной шапке. И это не переменилось со временем, подумал Курт мимолетно; при малейшей опасности они, как всегда, готовы сдать своего...»
«На этот раз майстер инквизитор не стал возмущаться покровительственным и откровенно командирским тоном, а лишь отступил назад, не отрывая взгляда от башни и слыша, как сердце начинает набирать скорость. Мейфарт был уже шагах в пяти от ворот, когда решетка дрогнула и медленно поехала вверх. Рявкнув плохо различимое ругательство, тот рванул быстрее, скрывшись за выступом башни, где был механизм подъема; Курт сделал шаг вперед и остановился, не зная, как лучше поступить.
Толпа прильнула к чугунным кольям, но их крики заглушала стучащая в висках кровь; решетка вдруг, взвизгнув, ринулась вверх, с грохотом ударившись в арку, и на землю посыпались мелкие осколки каменной кладки - похоже, дозорный попросту перерубил противовес. Курт отступил назад, нащупывая медную ручку двери спиной, но войти внутрь медлил, ища взглядом Мейфарта, осознавая вместе с тем, что того уже, скорее всего, нет в живых, однако просто уйти и запереть за собой дверь он все никак не мог себя заставить.
То ли от неожиданности, то ли из опасения, толпа в нерешительности замерла на несколько мгновений, даже притихнув, остановившись у самой арки и глядя на замок перед собою, и когда Курт, почти решившись, потянул ручку на себя, на нешироком пространстве между людьми и жилой башней появился Мейфарт - с обнаженным оружием, спотыкающийся и в крови, прижимая правую руку к животу и держа меч в левой.
- Держи изуверова пособника! - послышалось в толпе, и плотная масса людей двинулась вперед одним пестрым потоком.
- Капитан! - сорванно крикнул Курт, сжимая ладонь на ручке тяжелой двери до боли в костяшках и готовясь одним рывком распахнуть ее для двоих; тот не обернулся.
Мейфарт не побежит, понял он вдруг с обреченностью. Он успел бы - до дверей башни было немногим больше, чем до безумствующих людей у ворот, разница была всего в несколько шагов, и он успел бы. Но бежать, повернувшись спиной к противнику, хромая и выжимая последние силы, как заяц, чтобы спастись - этого капитан себе не позволит...
И все же Курт так и остался стоять снаружи, вцепившись в медное кольцо, до того последнего мгновения, когда стало ясно, что все кончено; лишь увидев, как Мейфарт, пошатываясь, сделал шаг вперед, к толпе, до которой один лишь этот шаг и остался, он отвернулся, рванув дверь на себя, ввалился внутрь и с усилием, едва сладив с дрожащими руками, вдвинул засов. Позади, за дверью, толпа взорвалась криками, и Курт невольно зажмурился, даже не пытаясь вообразить себе причину такой исступленной радости...
- Глупо, Господи, как глупо... - пробормотал он, прижимаясь спиной к старым окованным доскам, ударил в дверь затылком. - Глупо! Позерство, бессмыслица, бред! Зачем!
Зря рука дрогнула, припомнил он слова дозорного и бессильно долбанул ногой в дверь, ощущая беспредельную злобу на самого себя за свои пафосные разглагольствования этим утром.»