Павленко "На Востоке", 1937 г., советский авиационный десант в Манчжурии...
Спали по очереди. Проснувшись, сидели, молча курили, подолгу глядели на шоссе за ручьем. Дорога была пустынна. Последний человек проскакал в начале ночи. Со стороны города слышались осторожные свистки паровозов, звон буферов и удары молота по рельсовой стали - японцы торопились с ремонтом. Стрельба у города не утихала. Утром проковылял раненый мальчик из отряда Тай-Пина, с обрывком ремня, глубоко впившегося в шею.
- Они там вешают живых и мертвых, - крикнул он. - В плен не берут.
Он пробежал и стало еще тише и беспокойнее вокруг.
Иногда Ю подползал к двери и осторожно прислушивался. Никто не спрашивал, что он видит и слышит. Вдруг он ахнул и двинулся на четвереньках вниз, к ручью.
- Скорей, за мной.
Над серым утренним полем, еще скомканным рассветною мглой, быстро и бесшумно, один за другим, садились парашюты. Их было много. С лихою и таинственной ухваткой фокусников, которые долго разучивали опасность, прежде чем показать ее, люди опускались на землю, скатывали шелк и легко разбегались в разные стороны.
Ю был уже возле них.
- Оi! - крикнул ему один из парашютистов. - Anata tachi daqe desu ka? - и не спеша вынул из кобуры маузер.
- Свой, свой! - негромко ответил Ю. - Вот там, в фанзе, еще люди. Где начальник разведки?
Чэн и Тай-Пин стали перебираться через ручей. Тот парашютист, что окликнул Ю-Шаня, глядел на них и показывал маузером, куда идти.
На поле виднелось уже человек полтораста бойцов авиадесанта. Одни из них расстилали полотняные знаки, другие, волоча за собой пулеметы, разбегались по сторонам. Ю-Шань стоял возле командира разведки. Это был тот самый Чаенко, который когда-то читал Белинского по складам и потом интернировал партизан Ю-Шаня у колхоза «25 Октября». Он глядел на Ю-Шаня со сдержанным любопытством, намереваясь заговорить и все время отвлекаясь делом.
Парашюты, между тем, все приземлялись, но они были теперь больше размером, иногда двухшатровые, и несли на стропах танкетки, броневики и тяжелые пулеметы. Люди, прибывающие на землю, дули на руки, терли носы и греясь, припрыгивая на месте.
- Высоко, однако, высаживались, - уважительно сказал Ю. - Туман большой, верно? Как бы не помешал высадке.
- Не помешает, - ответил Чаенко глядя, как люди перехватывали на лету спускающийся броневичок, мгновенно заводили мотор и выезжали на дорогу, и прислушивался к звукам в небе.
Вот оно сразу загудело, будто давно хранило в себе гром и ждало лишь заветного часа, чтобы бросить его к земле. Показались бомбардировщики. Они садились один за другим, мгновенно выбрасывая из кабин людей в шинелях и шлемах, неуклюжие танки и тягачи с гаубицами. Освободившись от груза, аппараты тотчас улетали в воздух.
Люди были в добротных сапогах, шинелях, с крепкими, деловыми лицами, казавшимися темными от сизых шлемов. От них несло запахом хлеба и ваксы. Это была великая пехота большевиков. Чэн видел ее впервые. Она потрясала простотой и силой. Чэн глядел на неё сжав скулы, потому что слезы не даны мужчине для счастья, и долго не оборачивался к середине поля, хотя и слышал, что там что-то произошло.
Наконец, надо было обернуться. Невысокий человек, прихрамывая и растопырив руки, будто он собирался сейчас схватить Чэна за пояс, шел к нему, улыбаясь. На воротнике его шинели были знаки командира корпуса, как у Чэна.
- Здравствуйте! Я - Шершавин, - сказал он по-английски, крепко встряхнув руку Чэна. - Товарищ командир 1-го партизанского корпуса, операция на Гирин начата вами рановато. Мы держимся ближе к морю. Мы считали бы более правильным поддержку вами нашего плана, нежели наоборот...- Схватив Чэна за локоть, он круто теперь поворачивался в разные стороны. - Но в свое время вы сказали весьма правильно, что страну нельзя держать вдали от полей сражения. Конечно! - и он опять повернул в другую сторону. - Так вот товарищ командир 1-го партизанского корпуса, сегодняшняя операция будет носить характер политической подготовки будущего боевого плацдарма. Карту!- он тотчас опустил палец на синие и красные росчерки и попросил подтвердить, верно ли он нанес на карту вчерашнее сражение Чэна.
- Абсолютно точно, - ответил Чэн.
- План мой - прошу вашего совета - довольно прост, - заговорил Шершавин. - Сначала короткая побудка гиринского гарнизона, двумя эскадрильями бомбардировщиков, охват флангов вот тут и тут, - он, взглянув на часы, продолжил, - кстати, они уже на марше. Далее я полагаю - воздушный прыжок артиллерии вот в эти края и стремительный удар пехотою в том направлении, как вы действовали вчера.
Наибольшая радиостанция на автомобиле тарахтела, как швейная машина за их спинами.
- Да, я начал рано, - сказал Чэн. - Наши ребята еще не привыкли к большим масштабам. Я этого не учел.
- Первое сражение, - у кого оно было удачным... Французы вот говорят - только куя, становишься кузнецом. Где в данное время могли бы находиться ваши отряды? - спросил Шершавин.
- Рассчитываю, что, несмотря на всё, ребята задержались где-нибудь южнее города или в нем самом. Вы знаете эту удивительную манеру партизан растворяться!
- О!
…Люди из крестьянского ополчения действительно продолжали драться. Чэн этого не ожидал.
Закопавшись в глубокие ямы, засев в кусты, они били из винтовок, бросались в атаки с косами и ножами, прикидывались убитыми и нападали сзади. Загнанные в кольцо, они ни за что не хотели умирать. Пропуская мимо себя танки, они прыгали сзади на купола башен и совали бомбы в смотровые щитки. Они переодевались в награбленные японские мундиры и нападали на японских солдат. Они прятались в сараях, каналах и под мостами, проникали в устья городских улиц и запирались в пригородных фанзах.
И вот над скудным и жалким полем их ожесточенной борьбы прошли бомбардировщики второго авиадесанта. Многие из партизан, не разобрав, в чем дело, бросились назад, другие, не глядя ни на что, устремились к городу, крича, плача и стреляя в пространство. Их беспорядочная толпа неслась сквозь пули обороняющихся цепей, забрасывала своими телами пулеметы противника, резалась на ножах, в переулках города. Танковая колонна авиадесанта опередила их в центре и у вокзала. Японский гарнизон отходил к железной дороге, спеша грузиться. Снова появились бомбардировщики, а за волной их нестерпимого грохота вынеслись батальоны Шершавина и молча врезались в скомканные, обезумевшие части.
Батальоны шли, пригнувшись и тая в руках силу, готовую сдвинуть горы, ползли, бежали и снова шли, откинув на затылок шлемы и заткнув за ремни полы шинелей. Японцы, которым некуда было деться, встречали их жестоким огнем. Сначала разбросанные тонкими группами, красные десантники постепенно и осторожно сдвигались в живые стены, а, достигнув противника, ринулись яростным, ожесточенным потоком и в первый раз закричали «ура», склонив штыки на высоту пояса. Это было зрелище, более страшное, чем смерть.
Чэн, бывший в одной из первых волн, полз, плотно прильнув к земле и стараясь не поднимать высоко головы. Движение вперед давалось с трудом и утомляло волю. Но вот кто-то впереди не выдержал и пробежал десяток шагов, за ним другой, третий; боязнь незащищенного пространства забылась: бежать, бежать по этому широкому полю, крича и беснуясь. Но Шершавин упрямо положил людей и снова повел их медленным ползком, пока люди вновь не вскочили и не понеслись, дрожа от переполнявшей их ярости. Ничто теперь не могло их сдержать. Они бежали не быстро, но страшно: их бег был плотен, жесток, несокрушим.
Все, что хотело жить, должно было исчезнуть с их дороги.
Шершавян, час назад еще сдерживающий людское возбуждение, теперь напрягал его ярость для последнего рывка. Он провел батальоны краем города и еще раз перехватил на штыки противника, на выходах к железной дороге, разметав грузившиеся эшелоны, разбросал кавалерию и остановился, когда почувствовал, что у него самого не осталось ничего, кроме последнего дыхания. Тогда, шатаясь, он остановил людей и в последний раз послал в дело танки.
День шел на убыль, но операция, начатая с рассветом, еще продолжалась. Товарную станцию брали последней. Шершавин сам водил батальоны в атаку. Раненых складывали под навес, на мешки риса, но они с криками и воем расползались в сторону - разрывные пули, попадая в мешки, так яро разбрасывали твердые зерна, что те пробивали кожу. Лица раненых были в крови.
Мучная пыль стояла над станцией, как дымовая завеса.
Чэн был ранен в плечо и укутывал рану, чтобы не заразить ее, но потом залепил окровавленную дыру сырой мучной лепешкой, как делали все кругом. Он долго валялся в грязи, пока не был разыскан Ю-Шанем.
Не перевязывая, втащили его в голубой, теперь уже во многих местах облупившийся рольс-ройс и через город, объезжая кварталы сражений, повезли к воздушному лазарету.
...Молодые ребята ставили на домах меловые знака, патрули сводили к центральной площади предателей и шпионов. Перед пятью тысячами носилок, в сквере - пели певцы. Они были в лётных комбинезонах и держали в руках вместе с нотами противогазы и шлемы. У самолетов, на аэродроме за городом, переписывали и кормили пленных: и раненых перед отправлением в воздух. Когда очередь дошла до Чэна, он отказался лететь в тыл и был оставлен в палатке эвакопункта.
Позднее принесли Тай-Пина с простреленными ногами и, перевязав, положили рядом с Чэном, а вечером к раненым пришли гости - председатель гиринской лиги народного фронта и члена народно-революционной партии.
- Пусть наша встреча называется пленумом, - сказал председатель.
- Завтра мы напечатаем ее в нашей газете.
Гирин был взят, но сражение развивалось в ином измерении. Оно бежало по проводам на север, неслось в эфире на юг, стремилось по железнодорожным путям на восток и запад. Над Гирином развевался флаг Китая. Армии прилегли отдохнуть, и война пошла по селам и фанзам, врываясь в быт и залегая в сердцах.
Председатель гиринской лиги народного фронта просил не отправлять раненых партизан Чэна в русский тыл, а развезти по окрестным селам, так как ему нужны будут агитаторы, уполномоченные по земельным делам, командиры сельских дружин и старосты речных переправ.
Чэн хотел подождать Ю-Шаня, прежде чем решить просьбу председателя лиги народного фронта и стал расспрашивать о гиринских делах, но как раз подошел Ю-Шань. Он был растерли большой победой и явно пугался. Предложение спрятать раненых в окрестных деревнях ему сразу же понравилось, и, развивая его, он высказывался за то, чтобы и все оставшиеся и строю партизанские кадры вывести и долину реки Уссури к востоку от города.
- Как поступить с теми из наших, кто владеет оружием, должен решить командир десанта, - сказал Чэн, добавляя. что если Шершавив и не станет настаивать на пребывании партизан в Гирине, то и тогда лучше всего подождать мнения Тана, который не замедлит дать знать о себе из Мукдена.
- Надо гнать японцев из Мукдена, - сказал Ю-Шань…
Через трое суток, в куски разметав Гиринский железнодорожный узел и заложив пятьсот мин на важнейших дорогах, Шершавин бросил отряды Чэна и Ю вверх по Уссури. По дороге им встречались партии раненых партизан и длинные обозы крестьянского ополчения. Мулы тащили исковерканные танки и арбы с железным ломом. Женщины несли ведра с нефтью. В деревне за сто километров от Гирина кузнец запускал мотор на превращенном в лепешку грузовике и хвастался, что сам придумал, как заставить машину работать на маслобойке.
…С разбега ударившись о советские рубежи, война как бы разлетелась осколками. Дрались в Японии, дрались в Шанхае, корейские мужики жгли помещиков, а маньчжурские захватывали города, раздробленные советскими авиадесантами.
Японские армии, отскочив от советских рубежей, сначала залегли на границе, но фронт быстро перемещался в их тыл. И они уходили к югу, в дебри Китая, поднимая десятки маленьких уездных войн, зовя к себе монголов, обещая великое счастье китайским магометанам и натравливая уезд на уезд, генерала на генерала, купца на купца.
Начинался великий пожар Востока.
Но за японцами двигались безногие и безрукие устные агитаторы Ван Сюнтина, железнодорожные партизаны Ю-Шаня, отряды Чэна и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.
- Они там вешают живых и мертвых, - крикнул он. - В плен не берут.
Он пробежал и стало еще тише и беспокойнее вокруг.
Иногда Ю подползал к двери и осторожно прислушивался. Никто не спрашивал, что он видит и слышит. Вдруг он ахнул и двинулся на четвереньках вниз, к ручью.
- Скорей, за мной.
Над серым утренним полем, еще скомканным рассветною мглой, быстро и бесшумно, один за другим, садились парашюты. Их было много. С лихою и таинственной ухваткой фокусников, которые долго разучивали опасность, прежде чем показать ее, люди опускались на землю, скатывали шелк и легко разбегались в разные стороны.
Ю был уже возле них.
- Оi! - крикнул ему один из парашютистов. - Anata tachi daqe desu ka? - и не спеша вынул из кобуры маузер.
- Свой, свой! - негромко ответил Ю. - Вот там, в фанзе, еще люди. Где начальник разведки?
Чэн и Тай-Пин стали перебираться через ручей. Тот парашютист, что окликнул Ю-Шаня, глядел на них и показывал маузером, куда идти.
На поле виднелось уже человек полтораста бойцов авиадесанта. Одни из них расстилали полотняные знаки, другие, волоча за собой пулеметы, разбегались по сторонам. Ю-Шань стоял возле командира разведки. Это был тот самый Чаенко, который когда-то читал Белинского по складам и потом интернировал партизан Ю-Шаня у колхоза «25 Октября». Он глядел на Ю-Шаня со сдержанным любопытством, намереваясь заговорить и все время отвлекаясь делом.
Парашюты, между тем, все приземлялись, но они были теперь больше размером, иногда двухшатровые, и несли на стропах танкетки, броневики и тяжелые пулеметы. Люди, прибывающие на землю, дули на руки, терли носы и греясь, припрыгивая на месте.
- Высоко, однако, высаживались, - уважительно сказал Ю. - Туман большой, верно? Как бы не помешал высадке.
- Не помешает, - ответил Чаенко глядя, как люди перехватывали на лету спускающийся броневичок, мгновенно заводили мотор и выезжали на дорогу, и прислушивался к звукам в небе.
Вот оно сразу загудело, будто давно хранило в себе гром и ждало лишь заветного часа, чтобы бросить его к земле. Показались бомбардировщики. Они садились один за другим, мгновенно выбрасывая из кабин людей в шинелях и шлемах, неуклюжие танки и тягачи с гаубицами. Освободившись от груза, аппараты тотчас улетали в воздух.
Люди были в добротных сапогах, шинелях, с крепкими, деловыми лицами, казавшимися темными от сизых шлемов. От них несло запахом хлеба и ваксы. Это была великая пехота большевиков. Чэн видел ее впервые. Она потрясала простотой и силой. Чэн глядел на неё сжав скулы, потому что слезы не даны мужчине для счастья, и долго не оборачивался к середине поля, хотя и слышал, что там что-то произошло.
Наконец, надо было обернуться. Невысокий человек, прихрамывая и растопырив руки, будто он собирался сейчас схватить Чэна за пояс, шел к нему, улыбаясь. На воротнике его шинели были знаки командира корпуса, как у Чэна.
- Здравствуйте! Я - Шершавин, - сказал он по-английски, крепко встряхнув руку Чэна. - Товарищ командир 1-го партизанского корпуса, операция на Гирин начата вами рановато. Мы держимся ближе к морю. Мы считали бы более правильным поддержку вами нашего плана, нежели наоборот...- Схватив Чэна за локоть, он круто теперь поворачивался в разные стороны. - Но в свое время вы сказали весьма правильно, что страну нельзя держать вдали от полей сражения. Конечно! - и он опять повернул в другую сторону. - Так вот товарищ командир 1-го партизанского корпуса, сегодняшняя операция будет носить характер политической подготовки будущего боевого плацдарма. Карту!- он тотчас опустил палец на синие и красные росчерки и попросил подтвердить, верно ли он нанес на карту вчерашнее сражение Чэна.
- Абсолютно точно, - ответил Чэн.
- План мой - прошу вашего совета - довольно прост, - заговорил Шершавин. - Сначала короткая побудка гиринского гарнизона, двумя эскадрильями бомбардировщиков, охват флангов вот тут и тут, - он, взглянув на часы, продолжил, - кстати, они уже на марше. Далее я полагаю - воздушный прыжок артиллерии вот в эти края и стремительный удар пехотою в том направлении, как вы действовали вчера.
Наибольшая радиостанция на автомобиле тарахтела, как швейная машина за их спинами.
- Да, я начал рано, - сказал Чэн. - Наши ребята еще не привыкли к большим масштабам. Я этого не учел.
- Первое сражение, - у кого оно было удачным... Французы вот говорят - только куя, становишься кузнецом. Где в данное время могли бы находиться ваши отряды? - спросил Шершавин.
- Рассчитываю, что, несмотря на всё, ребята задержались где-нибудь южнее города или в нем самом. Вы знаете эту удивительную манеру партизан растворяться!
- О!
…Люди из крестьянского ополчения действительно продолжали драться. Чэн этого не ожидал.
Закопавшись в глубокие ямы, засев в кусты, они били из винтовок, бросались в атаки с косами и ножами, прикидывались убитыми и нападали сзади. Загнанные в кольцо, они ни за что не хотели умирать. Пропуская мимо себя танки, они прыгали сзади на купола башен и совали бомбы в смотровые щитки. Они переодевались в награбленные японские мундиры и нападали на японских солдат. Они прятались в сараях, каналах и под мостами, проникали в устья городских улиц и запирались в пригородных фанзах.
И вот над скудным и жалким полем их ожесточенной борьбы прошли бомбардировщики второго авиадесанта. Многие из партизан, не разобрав, в чем дело, бросились назад, другие, не глядя ни на что, устремились к городу, крича, плача и стреляя в пространство. Их беспорядочная толпа неслась сквозь пули обороняющихся цепей, забрасывала своими телами пулеметы противника, резалась на ножах, в переулках города. Танковая колонна авиадесанта опередила их в центре и у вокзала. Японский гарнизон отходил к железной дороге, спеша грузиться. Снова появились бомбардировщики, а за волной их нестерпимого грохота вынеслись батальоны Шершавина и молча врезались в скомканные, обезумевшие части.
Батальоны шли, пригнувшись и тая в руках силу, готовую сдвинуть горы, ползли, бежали и снова шли, откинув на затылок шлемы и заткнув за ремни полы шинелей. Японцы, которым некуда было деться, встречали их жестоким огнем. Сначала разбросанные тонкими группами, красные десантники постепенно и осторожно сдвигались в живые стены, а, достигнув противника, ринулись яростным, ожесточенным потоком и в первый раз закричали «ура», склонив штыки на высоту пояса. Это было зрелище, более страшное, чем смерть.
Чэн, бывший в одной из первых волн, полз, плотно прильнув к земле и стараясь не поднимать высоко головы. Движение вперед давалось с трудом и утомляло волю. Но вот кто-то впереди не выдержал и пробежал десяток шагов, за ним другой, третий; боязнь незащищенного пространства забылась: бежать, бежать по этому широкому полю, крича и беснуясь. Но Шершавин упрямо положил людей и снова повел их медленным ползком, пока люди вновь не вскочили и не понеслись, дрожа от переполнявшей их ярости. Ничто теперь не могло их сдержать. Они бежали не быстро, но страшно: их бег был плотен, жесток, несокрушим.
Все, что хотело жить, должно было исчезнуть с их дороги.
Шершавян, час назад еще сдерживающий людское возбуждение, теперь напрягал его ярость для последнего рывка. Он провел батальоны краем города и еще раз перехватил на штыки противника, на выходах к железной дороге, разметав грузившиеся эшелоны, разбросал кавалерию и остановился, когда почувствовал, что у него самого не осталось ничего, кроме последнего дыхания. Тогда, шатаясь, он остановил людей и в последний раз послал в дело танки.
День шел на убыль, но операция, начатая с рассветом, еще продолжалась. Товарную станцию брали последней. Шершавин сам водил батальоны в атаку. Раненых складывали под навес, на мешки риса, но они с криками и воем расползались в сторону - разрывные пули, попадая в мешки, так яро разбрасывали твердые зерна, что те пробивали кожу. Лица раненых были в крови.
Мучная пыль стояла над станцией, как дымовая завеса.
Чэн был ранен в плечо и укутывал рану, чтобы не заразить ее, но потом залепил окровавленную дыру сырой мучной лепешкой, как делали все кругом. Он долго валялся в грязи, пока не был разыскан Ю-Шанем.
Не перевязывая, втащили его в голубой, теперь уже во многих местах облупившийся рольс-ройс и через город, объезжая кварталы сражений, повезли к воздушному лазарету.
...Молодые ребята ставили на домах меловые знака, патрули сводили к центральной площади предателей и шпионов. Перед пятью тысячами носилок, в сквере - пели певцы. Они были в лётных комбинезонах и держали в руках вместе с нотами противогазы и шлемы. У самолетов, на аэродроме за городом, переписывали и кормили пленных: и раненых перед отправлением в воздух. Когда очередь дошла до Чэна, он отказался лететь в тыл и был оставлен в палатке эвакопункта.
Позднее принесли Тай-Пина с простреленными ногами и, перевязав, положили рядом с Чэном, а вечером к раненым пришли гости - председатель гиринской лиги народного фронта и члена народно-революционной партии.
- Пусть наша встреча называется пленумом, - сказал председатель.
- Завтра мы напечатаем ее в нашей газете.
Гирин был взят, но сражение развивалось в ином измерении. Оно бежало по проводам на север, неслось в эфире на юг, стремилось по железнодорожным путям на восток и запад. Над Гирином развевался флаг Китая. Армии прилегли отдохнуть, и война пошла по селам и фанзам, врываясь в быт и залегая в сердцах.
Председатель гиринской лиги народного фронта просил не отправлять раненых партизан Чэна в русский тыл, а развезти по окрестным селам, так как ему нужны будут агитаторы, уполномоченные по земельным делам, командиры сельских дружин и старосты речных переправ.
Чэн хотел подождать Ю-Шаня, прежде чем решить просьбу председателя лиги народного фронта и стал расспрашивать о гиринских делах, но как раз подошел Ю-Шань. Он был растерли большой победой и явно пугался. Предложение спрятать раненых в окрестных деревнях ему сразу же понравилось, и, развивая его, он высказывался за то, чтобы и все оставшиеся и строю партизанские кадры вывести и долину реки Уссури к востоку от города.
- Как поступить с теми из наших, кто владеет оружием, должен решить командир десанта, - сказал Чэн, добавляя. что если Шершавив и не станет настаивать на пребывании партизан в Гирине, то и тогда лучше всего подождать мнения Тана, который не замедлит дать знать о себе из Мукдена.
- Надо гнать японцев из Мукдена, - сказал Ю-Шань…
Через трое суток, в куски разметав Гиринский железнодорожный узел и заложив пятьсот мин на важнейших дорогах, Шершавин бросил отряды Чэна и Ю вверх по Уссури. По дороге им встречались партии раненых партизан и длинные обозы крестьянского ополчения. Мулы тащили исковерканные танки и арбы с железным ломом. Женщины несли ведра с нефтью. В деревне за сто километров от Гирина кузнец запускал мотор на превращенном в лепешку грузовике и хвастался, что сам придумал, как заставить машину работать на маслобойке.
…С разбега ударившись о советские рубежи, война как бы разлетелась осколками. Дрались в Японии, дрались в Шанхае, корейские мужики жгли помещиков, а маньчжурские захватывали города, раздробленные советскими авиадесантами.
Японские армии, отскочив от советских рубежей, сначала залегли на границе, но фронт быстро перемещался в их тыл. И они уходили к югу, в дебри Китая, поднимая десятки маленьких уездных войн, зовя к себе монголов, обещая великое счастье китайским магометанам и натравливая уезд на уезд, генерала на генерала, купца на купца.
Начинался великий пожар Востока.
Но за японцами двигались безногие и безрукие устные агитаторы Ван Сюнтина, железнодорожные партизаны Ю-Шаня, отряды Чэна и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.