Павленко. отрывок из романа "На Востоке". много букв...
Есть в Шанхае темные харчевни, где собирается отчаянный народ. Индусы - беженцы из Шелапура, формозские пираты, переселенцы с юга на север и с севера на далекий юг, монголы, узбеки, сингалезцы, даже греки, измотанные какими-то хлопотами, и осторожные, подозрительные прусские унтер-офицеры, степенно приценивающиеся к службе в армиях китайских Наполеонов, - и матросы всех флагов и всех пароходных компаний, годами играющие в ма-джонг, и летчики от Юнкерса. И многие другие, без имен и профессий, с биографиями сложнее плутовского романа. Были и женщины всяких неосторожных ремесел. Не для этих людей приходили революции и не о них мечтали баррикады, но люди эти бросались в мятеж первыми. Они бродила от бунта к бунту, от баррикады к баррикадам, как игроки. Порвав со своим классом, забыв родину и переменив десяток имен, они наплевали на всё на свете.
Меллер, эмигрант из Пешта, часто заходил в эти мрачные места. Всякий раз, когда путь его лежал мимо, он ухитрялся то тут, то там сыграть в домино. Его все знали. Он мастерил маузеры из старых автоматических карабинов, которые, если не выворачивали руку стрелка, были, говорят, превосходны. Он вошел в «Долину цветов», когда малаец только что кончил рассказ о восстании. Переводили с малайското на голландский, с голландского на испорченный английский - на «пиджин», которым объясняется вся дальняя Азия и который беден, груб и изломан, как всё европейское в Азии. С «пиджина» рассказ переходил на областные китайские диалекты. Группа немцев попросила особого перевода, и Меллер тотчас подошел к ним, перевел рассказ малайца и подсел почти уже как старый знакомый.
- Новички? - спросил он. - Предъявите-ка самые свежие новости нашей проклятой Европы. Что будем пить? Пиво? Это не Мюнхен, господа мои, нет. Das ist грязнейшая навозная куча - это Шанхай.
Немцы были расстроены повествованием о Сурабайе.
- Поистине удивительные болваны эти коммунисты голландские. - сказал один из них, Шмютцке. - Вот и иди после этого в революционную армию... Не знаешь, что покупаешь, не представляешь, что продаешь.
Довольно толково раскритиковав боевые действия малайских повстанцев, он наметил, что следовало предпринять в первые дни и что сделать в последующие.
- В общем, вы хотите сказать, земляк, что Энгельс был прав, говоря: «Никогда нельзя играть с восстанием, если нет решимости оказать отпор всем последствиям».
- Безусловно, дорогой друг. Командуй красными этот Энгельс, я бы сегодня же записался к красным. Но, когда мне говорят - Ли-Ху-Лиха-чин сун-ян, я отвечаю - бросьте ругаться, назовите мне имя вашего генерала. Это и есть, говорят, его почтенное имя.
- Все на свете дерьмо, - сказал второй немец. - Из дерьма лучше всех Сект. Генерал фон Сект - известная марка.
- Нас зовут к Секту, - пояснил Шмютцке. - Мы приехали третьего дня и нашли знакомых в его штабе. Зовут нас в армию Чан Кайши инструкторами.
- Контракт на два года? - спросил Меллер. - Перед контрактом надо подумать, ребята. Так нас учили А что, рейхсвер сократил штаты, что ли?
.- Да. Тому, кто был в Германии социал-демократом, рейхсвер нынче не служба.
- Вот оно что! Понятно. - задумчиво сказал Меллер. - Я сам приехал сюда вроде вас, хотя коммунист. Расскажу свою историю, она поучительна.
…В 1906 году венгерская социалистическая партия послала трех молодых ребят в Льеж. Меллер был среди них. Двое поступили па оружейный завод в Герстале, под Льежем, а Меллер устроился учеником в кустарную оружейную мастерскую социалиста Оливье. Эх, молодость, уж не вернуть ее тяжелых радостей, - говорит Меллер. - Это был, ребята, запомните, 1906 год! В Льеже толкались тогда представители всех партий мира. Македонские четники, французские анархисты, русские большевики и эсеры, турки, индусы, персы, китайцы, армяне, арабы. Собирались в маленьких трактирах, спорили, шумели. Молодой японский студент-филолог, чёрт его имя запомнит, не то Мурусима, не то Кавасима, обучал джиу-джитсу. Хозяин мастерской, Оливье, читал историю рабочего движения в Бельгии. Один русский химик изобретал адские машины карманного типа.
Русских в те годы было особенно много. Большевики сильно вооружали партию, и Красин приезжал в Герсталь скупать оружие. - Иногда попадется в руки советская газета, - говорит Меллер, - там фотографии вождей партии, и смотришь - да вы не поймете, ребята...- вот оно, лицо, да это ж не вождь - это друг молодых лет, это молодость моя, это братство. Сколько раз спали вместе на одной койке, ночи просиживали над планами перевозки оружия, над чертежами, мечтая, как победим.
К Оливье в мастерскую заходил не раз Камо, глава кавказских боевиков, человек сумасшедшей смелости. Меллер с ним подружился. Камо звал Меллера в Баку. «Ты иностранный подданный, - говорил он. - Откроешь там механическую мастерскую, бомбы будешь делать». Но другая линия вышла Меллеру. От Оливье поступил он в транспортную контору Шенкера, поставлявшую оружие во все страны света, от Шенкера перешел к Адольфу Франку, в Гамбург. Франк был интереснейшим типом. Добровольцем воевал он на стороне буров против англичан, а потом сделался главой оружейной фирмы и поставлял оружие колониальным повстанцам. У Франка Меллер перезнакомился со всем светом, каких друзей приобрел, эх дьявол возьми эту жизнь! Кавасима этот или как его - теперь профессор шпионства у своего микадо, Оливье - предатель, итальянец Бомбаччио - кем он стал у Муссолини, как вы думаете? - Попом... А сколько погибло, а сколько пропало без вести, будто жизнь человеческая - соринка, взлетела чёрт его, взлетела куда-то… Валлеш пропал, как сгинул. Ну вот, отправлял Меллер оружие в Египет и в Персию, и в Китай, объездил десятки стран, тысячу рук пожал в клятвах дружбы до гроба, но грянула война - все в чёрту перемешалось. На галицийском фронте Меллер, с ним Валлеш и еще два венгерца, сдались в плен русским, связались в Сибири с большевиками, кое-что делали, кое к чему готовились.
В Венгерской красной армии он командовал полком. После разгрома Венгерской коммуны бежал в Геную и стал портовым агитатором, хоть и говорил по-итальянски с ошибками. Но революция создала нечто более важное, чем хорошее произношение, и более нужное, чем грамматика. Вскоре он участвует в Анконском восстании солдат и едва спасается от тюрьмы. Меллер собирается дернуть на восток, куда-нибудь в Персию, но тут его постигает несчастье - он делает ряд опасных партийных ошибок. Человек малообразованный, но уверенный в природном своем уме и наплевавший на книги, он впадает в анархоюродство, превращается в террориста и в августе 1920 года остается вне партии. Но в августе восстает Милан, и Меллер в Милане ранен в голову и просыпается в тюремном госпитале.
Месяца через три его высылают в Турцию. В оружейной мастерской Сераскериста он пишет брошюру «Предатели по слабости», в которой мешает с грязью венгерскую революцию.
- Но ничто так не воспитывает революционеров, как кровь, - говорит Меллер, задумчиво качая головой.
В мае 1922 гола он в Риме и участвует в схватке с фашистами. Стоит пролиться рабочей крови, как от его бредней нет и следа.
- Я коммунист периода разрушений. - говорил он - Я невежда во всем остальном, мне хотелось, чтобы моя пора, то есть разрушение, длилась долго. Я хотел драки. Глупая мысль, очень глупая и бедная мысль.
Конечно, он в первых рядах лейпцигской демонстрации красных фронтовиков
- О-о, - тихо шепчет Шмютцке. - как в Лейпциге полиция порола людей, я знаю отлично.
В Лейпциге Меллер возвращается в партию и уезжает в Шанхай машинистом на грузовом судне. В пути он узнаёт о марокканском восстании и готов бросить корабль, чтоб ринуться в армию Абд-эль-Керима. - Вы не знаете, ребята, - говорит он, - Нет, не знаете, что такое партия для человека, потерявшего родину и дом. Я жил среди итальянцев, читал туркам Ленина, работал у греков, я никогда не мог бы стать прежним венгерским немцем с маленьким будапештским патриотизмом. Что-то большое открылось во мне.
Весною 1925 года восстает Сирия, левый Гоминдан образует в Кантоне правительство, в Чикаго - первый конгресс негритянских рабочих. Зашевелился рабочий мир.
- Я не думал о путешествии, - говорил Меллер. - но я видел своих людей тут и там, везде. У меня были товарищи в Сирии, с кантонцами я встречался в Берлине, дружил с неграми. Душа моя молодела, когда я получал письмо из Африки: «Приезжай, старый филин, к нам - работы по горло», или депешу из Канады: «Дуй экспрессом».
Прошло яванское восстание 1926 года.
Начались мартовские события в Шанхае, и Меллер с англо-китайским словарем в руках днюет и ночует на баррикадах.
- Человек подбирается к человеку, так создаются люди, - говорит он и замолкает в раздумья. - А фон Сект - это в конце концов полиция. - добавляет он без всякой видимой свя¬зи со сказанным.
- Ну, а что вы могли бы нам посоветовать? - спрашивает Шмютцке.
- Есть три возможности. - говорит Меллер, склоняясь над столом.
Он долго шепчется с немцами, чертя что-то пальцем по скатерти, и по лицу его видно, что сначала рассказывает он о вещах неприятных, противных, а потом его лицо становится серьезным, взволнованным, и брови часто поднимаются вверх, и левый глаз подолгу остается лукаво прищуренным.
- Я, пожалуй, согласен. - шепчет Шмютцке, когда Меллер поднимает голову от стола.
- Ну что ж, и я, - повторяет за ним бледный, малярийного облика Рейс, но трое остальных ставят на Секта.
- Ладно, - говорит Меллер, - жизнь еще пропустит вас через мясорубку.
С двумя парнями он выходит на Венд. Перевозчицы мяукающими голосами наперебой предлагают сампаны.
- Не хочу, - кричит Меллер, отстраняясь от их зловонного натиска. В конце эстокады он находит крытый, похожий на гондолу, сампан.
- Не будем терять время, - говорит он немцам: - Где ваши багажные квитанции?
Он вручает их мальчишке, которому что-то говорит на языке, состоящем из одних восклицаний, без слов. Втроем они усаживаются в сампан, тотчас влезающий в неразбериху речной жизни. Воздух над Хуанпу состоит из криков. Кажется, вещи и те издают звуки, один другого оглушительнее. Немцы глядят во все глаза. Страшен, необыкновенен город на реке, в нем что-то привлекательное, хотя он нищ и грязен, как шелудивый пес, Со своим жилищем, семьей и профессией, не отрываясь от быта, странствует человек по широкой Хуанпу. Улицы и площади образуются и исчезают по мере надобности.
Сампаны - чайные домики, с набеленными девушками у бортов, стоят на якорях, окруженные биржей сампанов-извозчиков. Пловучий харчевник, крича о достоинствах своей кухни, быстро подгребает к шумной толчее. Бродячий фокусник подбрасывает вверх цветные шары и ловит их грязными босыми ступнями, ловкими, как руки. Не сходя с места, странствует прорицатель. Его сампан опережает продавца цветов и почтительно пропускает вперед полицейского, прокладывающего улицу между лодок.
Торговец талисманами разложил товар по бортам своей лавки - вот талисманы для проституток, вот для солдат, вот для грузчиков, вот для нищих. Он поет тонким неестественным голосом, выкатив глаза и шевеля черными, сухими усами.
Сжатый шалашами грузчиков, складами мелких фирм и лавочками подержанного тряпья, покачивается игорный дом. Над ним - треск игральных костей и верещанье ожесточенных голосов. Мусорщик сушит кровавые шкурки дохлых кошек и крыс.
Но вот, отстал, наконец, отделился город, и погасли один за другим его крики. Тише делаются и лодки. Вот реже торгаши и чайные домики, все чаще ремесленники и кустари. Стук маленьких молотков по крохотным наковальням и звучание пилы. Не мало и кустарей. Плывут или стоят, приткнувшись к мертвым шаландам, сампаны со спящими людьми, и теми, которые, безмолвно бодрствуя, ищут вшей.
Они стоят длинной вереницей в три-четыре ряда. Их тысячи.
Лодочница уверенно пристает к большой шаланде, укрытой парусом, как попоной.
- Тут и пообедаем, - говорит Меллер.
Они спускаются вниз, в темную каюту с нарами по бокам. В углу спит китаец, во сне подрыгивая ногой. Вещи немцев, два чемодана из дешевого фибра, уже стоят подле нар.
Повар, набив свой рот пищей и шумно разжевывая ее, накрывает стол. Мальчик с набережной то открывает одну, две, три, четыре, пять бутылок пива, потом, подумав, открывает еще одну и два флакона английской горькой. Ослепительно ловкими жестами повар бросает на стол тарелочки с соевыми бобами, крабами и акульими плавниками. Вертясь волчком, тарелки ловко скользят по клеенке стола и останавливаются в нужных местах. Мальчик торжественно вносит кусок холодной свинины. Повар, довольный ловкостью собственных жестов, визжа, бросает блюдо с пампушками, хлебцами, сваренными на пару. Мальчик возвращается с пятком длинных, черных сигар, на которые пошло не меньше двух кочанов капусты.
Немцы едят и пьют, сунув сигары в карманы пиджаков. Снова подходит сампан. Не касаясь ногами трапа, с палубы прыгает малайский матрос, рассказчик о Сурабайе. Следом за ним осторожно спускаются две студентки в очках.
- Good evening! Добрый вечер! - вежливо говорят они.
- Туда? - спрашивает их Меллер, таинственно кривя глаз.
- Да, сэр, - отвечают они.
- Вы явитесь к товарищу Питеру Горшефту. Вы скажите, что послал вас Рыжий.
- В пути не предвидится сюрпризов?
- О, nein, nein, всё налажено, вполне налажено. - говорит Меллер и встает, поглаживая живот. - Aiso!.. Здешнее пиво очень сонно.
Он берет в руки головы немцев и целует их коротеньким, отеческим поцелуем.
- Вира якорь. На доброе дело, на доброе дело, - говорит он, вылезая на палубу.
Но он не возвращается в город. Сампан везет его в глубь брошенных пловучих жилищ, пробирается между их темными рядами, до тех пор, пока можно. Потом Меллер долго прыгает и ползет с лодки на лодку, пока его тихо не окликают по имени.
В темной каютке четыре человека ждут его. Это Тан, член маньчжурского комитета, Осуда, уполномоченный из Японии, два неизвестных товарища и красный командир из советского района.
- Садитесь, Меллер, - говорит Тан по-английски. - Какие новости?
Меллер рассказывает о немцах, о сожженной позавчера японской барже с керосином, о пятнадцати ящиках оружия. Он говорит полунамеками, хотя все свои.
- Вот этот молодой парень тебя может поучить, как делаются поджоги,- показывает Тан на командира из советского района. - Нам прислал его ЦК на командную работу в Манчжурию. Ты потом с ним поговори. А теперь у товарища Осуды есть особое сообщение.
Уполномоченный из Японии, человек маленького роста, с коротким, красноватым лицом и быстрыми движениями рук, говорит:
- Поступили сведения, что японская военщина предпринимает в Сиаме весьма важные строительные работы. Что это такое, никто толком но знает. Но это не каучуковая концессия, не рыбные промыслы, не базы горючего. Работы засекречены совершенно. Однако, нет на свете ничего такого, что бы не сделалось известным революционным партиям, и вот. сиамские товарищи сообщили, что в Сиаме, на перешейке Кра, к северу от Сингапура, японские генералы затеяли веселое дело. Они решили перерыть перешеек и соорудить морской канал. Когда он будет готов, английская крепость Сингапур превратится в старый курятник, потому что пути кораблей минуют Сингапур, жизнь моря передвинется к северу и пойдёт из Китая и Японии, в Индию и Европу каналом Кра.
Осуда кажется юношей, так чисто и свежо его лицо, так хороши глаза. Вокруг них ни морщинки, ни просини. Зато редкие, широкие и желтоватые зубы его придают лицу жестокость, оттого улыбка его кажется нарочитой, механической, улыбаясь, он сразу стареет. Он улыбается как бы не в меру своего удовольствия, а чтобы улыбнуться резче, чем окружающие. Волосы на голове иссине-черны и торчат мрачным ежиком. Человек подвижный и разговорчивый, кажущийся весельчаком, с мрачною внешностью, Осуда на самом-то деле мрачный и одинокий человек. Сейчас у него нет ни семьи, ни родственников, он все время на людях, в работе, в сутолоке, и лицо его не перестает улыбаться желтыми редкими зубами.
Год тому назад он лишился, семьи. Жена его, забрав детей, ушла к отцу. Родственники исчезли. Одни - в тюрьмах, другие, как и он, в подполье, третьи делают вид, что никогда его не знали. Женщина, помогавшая партии в постановке связи, ненадолго стала его второй женой. Жизнь этой женщины была опасной, нервной и далеко не сытой, как и жизнь самого Осуды. Поэтому они не могли повредить друг другу ни образом своей жизни, ни партийной работой. Новая семья Осуды распалась, однако, быстро.
Его перебросили в Манчжурию, жену послали на север, в Хоккайдо.
В новых условиях Осуда не смел и думать о личной жизни. Он спал в чужих домах, назывался чужим именем, одевался во всё чужое.
Но дети снились ему еженощно, и не те, настоящие его дети, жившие с матерью, а новые, будущие. Они дремали у него на руках, смешно дышали на его груди, щекотали шею. И он скрипел зубами во сне…
1937 г.
Меллер, эмигрант из Пешта, часто заходил в эти мрачные места. Всякий раз, когда путь его лежал мимо, он ухитрялся то тут, то там сыграть в домино. Его все знали. Он мастерил маузеры из старых автоматических карабинов, которые, если не выворачивали руку стрелка, были, говорят, превосходны. Он вошел в «Долину цветов», когда малаец только что кончил рассказ о восстании. Переводили с малайското на голландский, с голландского на испорченный английский - на «пиджин», которым объясняется вся дальняя Азия и который беден, груб и изломан, как всё европейское в Азии. С «пиджина» рассказ переходил на областные китайские диалекты. Группа немцев попросила особого перевода, и Меллер тотчас подошел к ним, перевел рассказ малайца и подсел почти уже как старый знакомый.
- Новички? - спросил он. - Предъявите-ка самые свежие новости нашей проклятой Европы. Что будем пить? Пиво? Это не Мюнхен, господа мои, нет. Das ist грязнейшая навозная куча - это Шанхай.
Немцы были расстроены повествованием о Сурабайе.
- Поистине удивительные болваны эти коммунисты голландские. - сказал один из них, Шмютцке. - Вот и иди после этого в революционную армию... Не знаешь, что покупаешь, не представляешь, что продаешь.
Довольно толково раскритиковав боевые действия малайских повстанцев, он наметил, что следовало предпринять в первые дни и что сделать в последующие.
- В общем, вы хотите сказать, земляк, что Энгельс был прав, говоря: «Никогда нельзя играть с восстанием, если нет решимости оказать отпор всем последствиям».
- Безусловно, дорогой друг. Командуй красными этот Энгельс, я бы сегодня же записался к красным. Но, когда мне говорят - Ли-Ху-Лиха-чин сун-ян, я отвечаю - бросьте ругаться, назовите мне имя вашего генерала. Это и есть, говорят, его почтенное имя.
- Все на свете дерьмо, - сказал второй немец. - Из дерьма лучше всех Сект. Генерал фон Сект - известная марка.
- Нас зовут к Секту, - пояснил Шмютцке. - Мы приехали третьего дня и нашли знакомых в его штабе. Зовут нас в армию Чан Кайши инструкторами.
- Контракт на два года? - спросил Меллер. - Перед контрактом надо подумать, ребята. Так нас учили А что, рейхсвер сократил штаты, что ли?
.- Да. Тому, кто был в Германии социал-демократом, рейхсвер нынче не служба.
- Вот оно что! Понятно. - задумчиво сказал Меллер. - Я сам приехал сюда вроде вас, хотя коммунист. Расскажу свою историю, она поучительна.
…В 1906 году венгерская социалистическая партия послала трех молодых ребят в Льеж. Меллер был среди них. Двое поступили па оружейный завод в Герстале, под Льежем, а Меллер устроился учеником в кустарную оружейную мастерскую социалиста Оливье. Эх, молодость, уж не вернуть ее тяжелых радостей, - говорит Меллер. - Это был, ребята, запомните, 1906 год! В Льеже толкались тогда представители всех партий мира. Македонские четники, французские анархисты, русские большевики и эсеры, турки, индусы, персы, китайцы, армяне, арабы. Собирались в маленьких трактирах, спорили, шумели. Молодой японский студент-филолог, чёрт его имя запомнит, не то Мурусима, не то Кавасима, обучал джиу-джитсу. Хозяин мастерской, Оливье, читал историю рабочего движения в Бельгии. Один русский химик изобретал адские машины карманного типа.
Русских в те годы было особенно много. Большевики сильно вооружали партию, и Красин приезжал в Герсталь скупать оружие. - Иногда попадется в руки советская газета, - говорит Меллер, - там фотографии вождей партии, и смотришь - да вы не поймете, ребята...- вот оно, лицо, да это ж не вождь - это друг молодых лет, это молодость моя, это братство. Сколько раз спали вместе на одной койке, ночи просиживали над планами перевозки оружия, над чертежами, мечтая, как победим.
К Оливье в мастерскую заходил не раз Камо, глава кавказских боевиков, человек сумасшедшей смелости. Меллер с ним подружился. Камо звал Меллера в Баку. «Ты иностранный подданный, - говорил он. - Откроешь там механическую мастерскую, бомбы будешь делать». Но другая линия вышла Меллеру. От Оливье поступил он в транспортную контору Шенкера, поставлявшую оружие во все страны света, от Шенкера перешел к Адольфу Франку, в Гамбург. Франк был интереснейшим типом. Добровольцем воевал он на стороне буров против англичан, а потом сделался главой оружейной фирмы и поставлял оружие колониальным повстанцам. У Франка Меллер перезнакомился со всем светом, каких друзей приобрел, эх дьявол возьми эту жизнь! Кавасима этот или как его - теперь профессор шпионства у своего микадо, Оливье - предатель, итальянец Бомбаччио - кем он стал у Муссолини, как вы думаете? - Попом... А сколько погибло, а сколько пропало без вести, будто жизнь человеческая - соринка, взлетела чёрт его, взлетела куда-то… Валлеш пропал, как сгинул. Ну вот, отправлял Меллер оружие в Египет и в Персию, и в Китай, объездил десятки стран, тысячу рук пожал в клятвах дружбы до гроба, но грянула война - все в чёрту перемешалось. На галицийском фронте Меллер, с ним Валлеш и еще два венгерца, сдались в плен русским, связались в Сибири с большевиками, кое-что делали, кое к чему готовились.
В Венгерской красной армии он командовал полком. После разгрома Венгерской коммуны бежал в Геную и стал портовым агитатором, хоть и говорил по-итальянски с ошибками. Но революция создала нечто более важное, чем хорошее произношение, и более нужное, чем грамматика. Вскоре он участвует в Анконском восстании солдат и едва спасается от тюрьмы. Меллер собирается дернуть на восток, куда-нибудь в Персию, но тут его постигает несчастье - он делает ряд опасных партийных ошибок. Человек малообразованный, но уверенный в природном своем уме и наплевавший на книги, он впадает в анархоюродство, превращается в террориста и в августе 1920 года остается вне партии. Но в августе восстает Милан, и Меллер в Милане ранен в голову и просыпается в тюремном госпитале.
Месяца через три его высылают в Турцию. В оружейной мастерской Сераскериста он пишет брошюру «Предатели по слабости», в которой мешает с грязью венгерскую революцию.
- Но ничто так не воспитывает революционеров, как кровь, - говорит Меллер, задумчиво качая головой.
В мае 1922 гола он в Риме и участвует в схватке с фашистами. Стоит пролиться рабочей крови, как от его бредней нет и следа.
- Я коммунист периода разрушений. - говорил он - Я невежда во всем остальном, мне хотелось, чтобы моя пора, то есть разрушение, длилась долго. Я хотел драки. Глупая мысль, очень глупая и бедная мысль.
Конечно, он в первых рядах лейпцигской демонстрации красных фронтовиков
- О-о, - тихо шепчет Шмютцке. - как в Лейпциге полиция порола людей, я знаю отлично.
В Лейпциге Меллер возвращается в партию и уезжает в Шанхай машинистом на грузовом судне. В пути он узнаёт о марокканском восстании и готов бросить корабль, чтоб ринуться в армию Абд-эль-Керима. - Вы не знаете, ребята, - говорит он, - Нет, не знаете, что такое партия для человека, потерявшего родину и дом. Я жил среди итальянцев, читал туркам Ленина, работал у греков, я никогда не мог бы стать прежним венгерским немцем с маленьким будапештским патриотизмом. Что-то большое открылось во мне.
Весною 1925 года восстает Сирия, левый Гоминдан образует в Кантоне правительство, в Чикаго - первый конгресс негритянских рабочих. Зашевелился рабочий мир.
- Я не думал о путешествии, - говорил Меллер. - но я видел своих людей тут и там, везде. У меня были товарищи в Сирии, с кантонцами я встречался в Берлине, дружил с неграми. Душа моя молодела, когда я получал письмо из Африки: «Приезжай, старый филин, к нам - работы по горло», или депешу из Канады: «Дуй экспрессом».
Прошло яванское восстание 1926 года.
Начались мартовские события в Шанхае, и Меллер с англо-китайским словарем в руках днюет и ночует на баррикадах.
- Человек подбирается к человеку, так создаются люди, - говорит он и замолкает в раздумья. - А фон Сект - это в конце концов полиция. - добавляет он без всякой видимой свя¬зи со сказанным.
- Ну, а что вы могли бы нам посоветовать? - спрашивает Шмютцке.
- Есть три возможности. - говорит Меллер, склоняясь над столом.
Он долго шепчется с немцами, чертя что-то пальцем по скатерти, и по лицу его видно, что сначала рассказывает он о вещах неприятных, противных, а потом его лицо становится серьезным, взволнованным, и брови часто поднимаются вверх, и левый глаз подолгу остается лукаво прищуренным.
- Я, пожалуй, согласен. - шепчет Шмютцке, когда Меллер поднимает голову от стола.
- Ну что ж, и я, - повторяет за ним бледный, малярийного облика Рейс, но трое остальных ставят на Секта.
- Ладно, - говорит Меллер, - жизнь еще пропустит вас через мясорубку.
С двумя парнями он выходит на Венд. Перевозчицы мяукающими голосами наперебой предлагают сампаны.
- Не хочу, - кричит Меллер, отстраняясь от их зловонного натиска. В конце эстокады он находит крытый, похожий на гондолу, сампан.
- Не будем терять время, - говорит он немцам: - Где ваши багажные квитанции?
Он вручает их мальчишке, которому что-то говорит на языке, состоящем из одних восклицаний, без слов. Втроем они усаживаются в сампан, тотчас влезающий в неразбериху речной жизни. Воздух над Хуанпу состоит из криков. Кажется, вещи и те издают звуки, один другого оглушительнее. Немцы глядят во все глаза. Страшен, необыкновенен город на реке, в нем что-то привлекательное, хотя он нищ и грязен, как шелудивый пес, Со своим жилищем, семьей и профессией, не отрываясь от быта, странствует человек по широкой Хуанпу. Улицы и площади образуются и исчезают по мере надобности.
Сампаны - чайные домики, с набеленными девушками у бортов, стоят на якорях, окруженные биржей сампанов-извозчиков. Пловучий харчевник, крича о достоинствах своей кухни, быстро подгребает к шумной толчее. Бродячий фокусник подбрасывает вверх цветные шары и ловит их грязными босыми ступнями, ловкими, как руки. Не сходя с места, странствует прорицатель. Его сампан опережает продавца цветов и почтительно пропускает вперед полицейского, прокладывающего улицу между лодок.
Торговец талисманами разложил товар по бортам своей лавки - вот талисманы для проституток, вот для солдат, вот для грузчиков, вот для нищих. Он поет тонким неестественным голосом, выкатив глаза и шевеля черными, сухими усами.
Сжатый шалашами грузчиков, складами мелких фирм и лавочками подержанного тряпья, покачивается игорный дом. Над ним - треск игральных костей и верещанье ожесточенных голосов. Мусорщик сушит кровавые шкурки дохлых кошек и крыс.
Но вот, отстал, наконец, отделился город, и погасли один за другим его крики. Тише делаются и лодки. Вот реже торгаши и чайные домики, все чаще ремесленники и кустари. Стук маленьких молотков по крохотным наковальням и звучание пилы. Не мало и кустарей. Плывут или стоят, приткнувшись к мертвым шаландам, сампаны со спящими людьми, и теми, которые, безмолвно бодрствуя, ищут вшей.
Они стоят длинной вереницей в три-четыре ряда. Их тысячи.
Лодочница уверенно пристает к большой шаланде, укрытой парусом, как попоной.
- Тут и пообедаем, - говорит Меллер.
Они спускаются вниз, в темную каюту с нарами по бокам. В углу спит китаец, во сне подрыгивая ногой. Вещи немцев, два чемодана из дешевого фибра, уже стоят подле нар.
Повар, набив свой рот пищей и шумно разжевывая ее, накрывает стол. Мальчик с набережной то открывает одну, две, три, четыре, пять бутылок пива, потом, подумав, открывает еще одну и два флакона английской горькой. Ослепительно ловкими жестами повар бросает на стол тарелочки с соевыми бобами, крабами и акульими плавниками. Вертясь волчком, тарелки ловко скользят по клеенке стола и останавливаются в нужных местах. Мальчик торжественно вносит кусок холодной свинины. Повар, довольный ловкостью собственных жестов, визжа, бросает блюдо с пампушками, хлебцами, сваренными на пару. Мальчик возвращается с пятком длинных, черных сигар, на которые пошло не меньше двух кочанов капусты.
Немцы едят и пьют, сунув сигары в карманы пиджаков. Снова подходит сампан. Не касаясь ногами трапа, с палубы прыгает малайский матрос, рассказчик о Сурабайе. Следом за ним осторожно спускаются две студентки в очках.
- Good evening! Добрый вечер! - вежливо говорят они.
- Туда? - спрашивает их Меллер, таинственно кривя глаз.
- Да, сэр, - отвечают они.
- Вы явитесь к товарищу Питеру Горшефту. Вы скажите, что послал вас Рыжий.
- В пути не предвидится сюрпризов?
- О, nein, nein, всё налажено, вполне налажено. - говорит Меллер и встает, поглаживая живот. - Aiso!.. Здешнее пиво очень сонно.
Он берет в руки головы немцев и целует их коротеньким, отеческим поцелуем.
- Вира якорь. На доброе дело, на доброе дело, - говорит он, вылезая на палубу.
Но он не возвращается в город. Сампан везет его в глубь брошенных пловучих жилищ, пробирается между их темными рядами, до тех пор, пока можно. Потом Меллер долго прыгает и ползет с лодки на лодку, пока его тихо не окликают по имени.
В темной каютке четыре человека ждут его. Это Тан, член маньчжурского комитета, Осуда, уполномоченный из Японии, два неизвестных товарища и красный командир из советского района.
- Садитесь, Меллер, - говорит Тан по-английски. - Какие новости?
Меллер рассказывает о немцах, о сожженной позавчера японской барже с керосином, о пятнадцати ящиках оружия. Он говорит полунамеками, хотя все свои.
- Вот этот молодой парень тебя может поучить, как делаются поджоги,- показывает Тан на командира из советского района. - Нам прислал его ЦК на командную работу в Манчжурию. Ты потом с ним поговори. А теперь у товарища Осуды есть особое сообщение.
Уполномоченный из Японии, человек маленького роста, с коротким, красноватым лицом и быстрыми движениями рук, говорит:
- Поступили сведения, что японская военщина предпринимает в Сиаме весьма важные строительные работы. Что это такое, никто толком но знает. Но это не каучуковая концессия, не рыбные промыслы, не базы горючего. Работы засекречены совершенно. Однако, нет на свете ничего такого, что бы не сделалось известным революционным партиям, и вот. сиамские товарищи сообщили, что в Сиаме, на перешейке Кра, к северу от Сингапура, японские генералы затеяли веселое дело. Они решили перерыть перешеек и соорудить морской канал. Когда он будет готов, английская крепость Сингапур превратится в старый курятник, потому что пути кораблей минуют Сингапур, жизнь моря передвинется к северу и пойдёт из Китая и Японии, в Индию и Европу каналом Кра.
Осуда кажется юношей, так чисто и свежо его лицо, так хороши глаза. Вокруг них ни морщинки, ни просини. Зато редкие, широкие и желтоватые зубы его придают лицу жестокость, оттого улыбка его кажется нарочитой, механической, улыбаясь, он сразу стареет. Он улыбается как бы не в меру своего удовольствия, а чтобы улыбнуться резче, чем окружающие. Волосы на голове иссине-черны и торчат мрачным ежиком. Человек подвижный и разговорчивый, кажущийся весельчаком, с мрачною внешностью, Осуда на самом-то деле мрачный и одинокий человек. Сейчас у него нет ни семьи, ни родственников, он все время на людях, в работе, в сутолоке, и лицо его не перестает улыбаться желтыми редкими зубами.
Год тому назад он лишился, семьи. Жена его, забрав детей, ушла к отцу. Родственники исчезли. Одни - в тюрьмах, другие, как и он, в подполье, третьи делают вид, что никогда его не знали. Женщина, помогавшая партии в постановке связи, ненадолго стала его второй женой. Жизнь этой женщины была опасной, нервной и далеко не сытой, как и жизнь самого Осуды. Поэтому они не могли повредить друг другу ни образом своей жизни, ни партийной работой. Новая семья Осуды распалась, однако, быстро.
Его перебросили в Манчжурию, жену послали на север, в Хоккайдо.
В новых условиях Осуда не смел и думать о личной жизни. Он спал в чужих домах, назывался чужим именем, одевался во всё чужое.
Но дети снились ему еженощно, и не те, настоящие его дети, жившие с матерью, а новые, будущие. Они дремали у него на руках, смешно дышали на его груди, щекотали шею. И он скрипел зубами во сне…
1937 г.