Дэвид Бетиа Иосиф Бродский Сотворение Изгнани.я. Послесловие
Что мы можем сказать на прощание об этом поэте, который всегда настаивал не только на своей собственной суверенной деятельности, но и на сотворении собственного изгнания, и языковом, и эмпирическом, даже если он был создан ими? И хотя его жизнь все еще раскрывается, что еще обещает нам его «вектор»? Почему, наконец, пример Бродского кажется нам таким примерным?
Надежда Мандельштам однажды написала о роли поэзии в русской культуре, цитируя Мандельштама: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас - за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают». Именно это отношение к поэтическому слову, среди прочего, как мы видим, после попытки государственного переворота в бывшем Советском Союзе в августе 1991 г. ведет к современному гражданскому обществу. Никого не нужно убивать за его поэзию, и это уже к лучшему. На самом деле россияне переживают относительно свободную книжную торговлю впервые на их памяти, а зрелище это вдохновляюще не только на вкус интеллигенции. Такой светский святой, как Мандельштам, внезапно составил конкуренцию порнографии и детективам. Вопрос заключается в том, смогут ли люди по-прежнему жить поэзией в эпоху пост-гласности.
Иосиф Бродский, столь же трезвый и несентиментальный в отношении цены заплаченной времени, смерти и истории, как любой современный русский поэт, конечно, не заставит нас тосковать по условиям, породившим священный «потлак» с поэтом и его аудиторией. Он будет первым, кто напомнит нам об этом вместе с Мандельштамовской «тоской по мировой культуре», когда государство снова начнет попирать культурную память, раз это для него так важно место. Однако, победа демократических институтов, как можно заметить, оказалась горько-сладкой.
Когда Бродский говорит о Мандельштаме с панегирической страстью у читателя перехватывает дыхание - он был, так и хочется сказать, современным Орфеем: отправленным в ад, откуда он так и не вернулся, а его вдова скиталась по шестой части земной поверхности, цепляясь за кастрюлю с его песнями, спрятанными внутри, запоминая их по ночам на случай если их найдут фурии с ордером на обыск. Это наши метаморфозы, наши мифы («Меньше», 144). Но интересно, насколько ему тоже нужны эти мифы. Чтобы мы не забыли, что он вырос и повзрослел в мире, где масштабы ценностей Надежды Мандельштам все еще считались валютой; более того, он сам был испытан в этом тигле. И как бы он ни презирал жанр мелодрамы, особенно в отношении себя, он в каком-то смысле последний русский «бард». Под этим я имею в виду, что он последний стихотворец, чье творчество так привлекло «с небывалым уважением» государство, и что последнее хоть и состарилось, и, может быть, не так кровожадно, как волкодав в Мандельштамовской памяти, поэт все еще чувствует себя обязанным показать насколько оно опасно. И харизматический договор выполнен: он и его стихи оказались, так сказать, на высоте.
мифическое время русского семейного романа присутствие наказуещего отца (скажем, Сталина) и тщательно продуманный набор политических и общественных табу сделали выбор харизматического восстания одновременно трагичным и в то же время «простым». Между словами и делами Сталина, и словами и поступками Мандельштама не было места двусмысленности (или интерпретативного плюрализма), и сама традиция поэзии как священной речи, несмотря на множество людей, склонившихся или сломленных официальной идеологией, редко подвергалась сомнению.
В Эдиповой борьбе за вечно новую поэтику «американской мечты», замешана культурная мифология, но там, где государство и поэт не обязательно фатально расходятся друг с другом, это совсем другое дело. Здесь сама традиция имеет мало того, что можно назвать священным и может не приниматься во внимание. Сейчас, много лет спустя, поэт-лауреат своей приемной страны, Бродский сталкивается с иным видом подвига (духовного подвига) - как добиться признания такой страны, как Америка и жить ради своей поэзии. Перспектива пугающая, но тон голоса, сочетание иронии и «ватической» надменности, при этом, по сути один и тот же. Пасынок Ахматовой, наследник Мандельштама и Цветаевой, Бродский видел уход героического века своей родной культуры и своей персональной мифологии. Но даже так, в антигероической позе (все еще несколько героической), унаследованный от любимого им Одена, и в экстравагантной претензии на американскую поэзию и дон-кихотовские требования к американской читательской аудитории русский бард продолжает жить:
«Поэзия должна быть представлена публике в гораздо большем объеме, чем сейчас. Она должна быть так же повсеместна, как окружающая нас природа, у которой поэт заимствует свои метафоры, и так же необходима, как бензоколонки, если не сами автомобили. Книжные магазины следует открывать не только при университетах или на главных улицах, но и у заводской проходной. Издания в мягких обложках тех, кого мы зовем классиками, должны быть дешевыми и продаваться в супермаркетах. В конце концов, мы и впрямь живем в стране массового производства, и почему бы то, что возможно для автомобилей, не сделать и для сборников стихов, которые завезут вас намного дальше.... Ибо, помимо всего прочего, американская поэзия - лучшее, что есть в стране. Требуется взгляд со стороны, чтобы увидеть некоторые вещи ясно; перед нами одна из таких вещей, и я именно тот, кто может посмотреть со стороны. Количество стихов, созданных на этой земле за последние полтора столетия, затмевает сходное предприятие в какой-либо другой литературе, и если на то пошло, и наш джаз, и наше кино, которыми справедливо восхищаются во всем мире. То же относится, рискну сказать, и к их качеству, поскольку эта поэзия пронизана духом личной ответственности. Нет ничего более чуждого американской поэзии, чем европейская специализация на психологии жертвы с ее указующим на чью-то вину перстом; чередование взлетов и падений, прометеева аффектация и вечное нытье. То правда, что в американской поэзии есть свои изъяны: обилие провинциальных визионеров и многословных невротиков… Никакой другой язык не вобрал в себя так много смысла и благозвучия, как английский. Родиться в нем или быть усыновленным им - лучшая участь, которая может достаться человеку. Препятствовать его носителям получить к нему неограниченный доступ - антропологическое преступление, а ведь именно к этому и сводится нынешняя система распределения поэзии. Не знаю, право, что хуже: сжигать книги или не читать их; думаю, однако, что издание поэзии символическими тиражами - это что-то промежуточное между тем и другим…
Не пристало выражаться столь радикально, но когда подумаешь о великих поэтических произведениях, по которым проехал каток забвения, а затем вспомнишь о чудовищных демографических перспективах, на ум невольно приходит мысль о близости удручающего культурного регресса… Пятидесятимиллионный тираж антологии американской поэзии по два доллара за экземпляр может быть продан в стране с населением 250 миллионов человек. Возможно, не сразу, но постепенно, в течение десятилетия, она разойдется. Книги находят своих читателей. А если не разойдется, позвольте ей валяться повсюду, собирать пыль, истлевать и разлагаться. Всегда найдется дитя, которое выудит книгу из мусорной кучи». («Непристойное предложение»).
Надежда Мандельштам однажды написала о роли поэзии в русской культуре, цитируя Мандельштама: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас - за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают». Именно это отношение к поэтическому слову, среди прочего, как мы видим, после попытки государственного переворота в бывшем Советском Союзе в августе 1991 г. ведет к современному гражданскому обществу. Никого не нужно убивать за его поэзию, и это уже к лучшему. На самом деле россияне переживают относительно свободную книжную торговлю впервые на их памяти, а зрелище это вдохновляюще не только на вкус интеллигенции. Такой светский святой, как Мандельштам, внезапно составил конкуренцию порнографии и детективам. Вопрос заключается в том, смогут ли люди по-прежнему жить поэзией в эпоху пост-гласности.
Иосиф Бродский, столь же трезвый и несентиментальный в отношении цены заплаченной времени, смерти и истории, как любой современный русский поэт, конечно, не заставит нас тосковать по условиям, породившим священный «потлак» с поэтом и его аудиторией. Он будет первым, кто напомнит нам об этом вместе с Мандельштамовской «тоской по мировой культуре», когда государство снова начнет попирать культурную память, раз это для него так важно место. Однако, победа демократических институтов, как можно заметить, оказалась горько-сладкой.
Когда Бродский говорит о Мандельштаме с панегирической страстью у читателя перехватывает дыхание - он был, так и хочется сказать, современным Орфеем: отправленным в ад, откуда он так и не вернулся, а его вдова скиталась по шестой части земной поверхности, цепляясь за кастрюлю с его песнями, спрятанными внутри, запоминая их по ночам на случай если их найдут фурии с ордером на обыск. Это наши метаморфозы, наши мифы («Меньше», 144). Но интересно, насколько ему тоже нужны эти мифы. Чтобы мы не забыли, что он вырос и повзрослел в мире, где масштабы ценностей Надежды Мандельштам все еще считались валютой; более того, он сам был испытан в этом тигле. И как бы он ни презирал жанр мелодрамы, особенно в отношении себя, он в каком-то смысле последний русский «бард». Под этим я имею в виду, что он последний стихотворец, чье творчество так привлекло «с небывалым уважением» государство, и что последнее хоть и состарилось, и, может быть, не так кровожадно, как волкодав в Мандельштамовской памяти, поэт все еще чувствует себя обязанным показать насколько оно опасно. И харизматический договор выполнен: он и его стихи оказались, так сказать, на высоте.
мифическое время русского семейного романа присутствие наказуещего отца (скажем, Сталина) и тщательно продуманный набор политических и общественных табу сделали выбор харизматического восстания одновременно трагичным и в то же время «простым». Между словами и делами Сталина, и словами и поступками Мандельштама не было места двусмысленности (или интерпретативного плюрализма), и сама традиция поэзии как священной речи, несмотря на множество людей, склонившихся или сломленных официальной идеологией, редко подвергалась сомнению.
В Эдиповой борьбе за вечно новую поэтику «американской мечты», замешана культурная мифология, но там, где государство и поэт не обязательно фатально расходятся друг с другом, это совсем другое дело. Здесь сама традиция имеет мало того, что можно назвать священным и может не приниматься во внимание. Сейчас, много лет спустя, поэт-лауреат своей приемной страны, Бродский сталкивается с иным видом подвига (духовного подвига) - как добиться признания такой страны, как Америка и жить ради своей поэзии. Перспектива пугающая, но тон голоса, сочетание иронии и «ватической» надменности, при этом, по сути один и тот же. Пасынок Ахматовой, наследник Мандельштама и Цветаевой, Бродский видел уход героического века своей родной культуры и своей персональной мифологии. Но даже так, в антигероической позе (все еще несколько героической), унаследованный от любимого им Одена, и в экстравагантной претензии на американскую поэзию и дон-кихотовские требования к американской читательской аудитории русский бард продолжает жить:
«Поэзия должна быть представлена публике в гораздо большем объеме, чем сейчас. Она должна быть так же повсеместна, как окружающая нас природа, у которой поэт заимствует свои метафоры, и так же необходима, как бензоколонки, если не сами автомобили. Книжные магазины следует открывать не только при университетах или на главных улицах, но и у заводской проходной. Издания в мягких обложках тех, кого мы зовем классиками, должны быть дешевыми и продаваться в супермаркетах. В конце концов, мы и впрямь живем в стране массового производства, и почему бы то, что возможно для автомобилей, не сделать и для сборников стихов, которые завезут вас намного дальше.... Ибо, помимо всего прочего, американская поэзия - лучшее, что есть в стране. Требуется взгляд со стороны, чтобы увидеть некоторые вещи ясно; перед нами одна из таких вещей, и я именно тот, кто может посмотреть со стороны. Количество стихов, созданных на этой земле за последние полтора столетия, затмевает сходное предприятие в какой-либо другой литературе, и если на то пошло, и наш джаз, и наше кино, которыми справедливо восхищаются во всем мире. То же относится, рискну сказать, и к их качеству, поскольку эта поэзия пронизана духом личной ответственности. Нет ничего более чуждого американской поэзии, чем европейская специализация на психологии жертвы с ее указующим на чью-то вину перстом; чередование взлетов и падений, прометеева аффектация и вечное нытье. То правда, что в американской поэзии есть свои изъяны: обилие провинциальных визионеров и многословных невротиков… Никакой другой язык не вобрал в себя так много смысла и благозвучия, как английский. Родиться в нем или быть усыновленным им - лучшая участь, которая может достаться человеку. Препятствовать его носителям получить к нему неограниченный доступ - антропологическое преступление, а ведь именно к этому и сводится нынешняя система распределения поэзии. Не знаю, право, что хуже: сжигать книги или не читать их; думаю, однако, что издание поэзии символическими тиражами - это что-то промежуточное между тем и другим…
Не пристало выражаться столь радикально, но когда подумаешь о великих поэтических произведениях, по которым проехал каток забвения, а затем вспомнишь о чудовищных демографических перспективах, на ум невольно приходит мысль о близости удручающего культурного регресса… Пятидесятимиллионный тираж антологии американской поэзии по два доллара за экземпляр может быть продан в стране с населением 250 миллионов человек. Возможно, не сразу, но постепенно, в течение десятилетия, она разойдется. Книги находят своих читателей. А если не разойдется, позвольте ей валяться повсюду, собирать пыль, истлевать и разлагаться. Всегда найдется дитя, которое выудит книгу из мусорной кучи». («Непристойное предложение»).