Дотронется рукой и спасёт
Мало того, я утверждаю, что сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству, в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему.
/Достоевский/
Ганди много пишет о том, что добро может сделать больше, чем насилие. Пишет так, например: «Закон любви действует, как действует закон гравитации, независимо от того, принимаем мы это или нет. Как ученый творит чудеса, по разному применяя закон природы, так и человек, применяющий закон любви с аккуратностью ученого, может творить еще большие чудеса». Пишет о влиянии на других людей, об ответственности.
Но потом пишет о неудачных отношениях со своим знакомым, которого он пытался исправить, «обратить в свою веру»: «Этот случай оказался своевременным предупреждением для меня. Только теперь я понял, как жестоко был обманут этим моим злым гением. Приютив его, я избрал плохое средство для достижения хорошей цели. Я намеревался “собирать фиги с чертополоха”. Я знал, что мой приятель нехороший человек, и все же верил, что он предан мне. Пытаясь перевоспитать его, я чуть не погубил себя. Я пренебрег предостережением добрых друзей. Пристрастие совершенно ослепило меня. <…> Но бог, как и прежде, пришел мне на помощь. Мои намерения были чисты, и поэтому я был спасен, несмотря на свои ошибки».
Это напомнило мне фрагмент из «Воскресения» Толстого: «Как только узнали, что барин просящим дает деньги, толпы народа, преимущественно баб, стали ходить к нему изо всей округи, выпрашивая помощи. Он решительно не знал, как быть с ними, чем руководиться в решении вопроса, сколько и кому дать. Он чувствовал, что не давать просящим и, очевидно, бедным людям денег, которых у него было много, нельзя было. Давать же случайно тем, которые просят, не имеет смысла. Единственное средство выйти из этого положения состояло в том, чтобы уехать. Это самое он и поспешил сделать».
Ганди пытается улучшить своего ближнего, Нехлюдов пытается улучшить положение крестьян. Но когда реальность отказывается соответствовать их ожиданиям, оба ретируются, при этом вполне оправдывая себя, один - ссылаясь на высшие силы, другой - кажется, просто, по велению сердца, не усматривая в своих действиях ни противоречий, ни чего другого… Вопрос «свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить» решается быстро и без затруднений.
Нехлюдов же пытается спасти Маслову и тоже в какой-то момент передумывает.
Не об этом ли пишет Киркегард: «Я знавал одного человека, который однажды мог бы спасти мою жизнь, окажись он только великодушен. Он сказал просто: "Я прекрасно вижу, что я мог бы сделать, но я не смею, я боюсь, что позднее мне недостанет сил, и я обо всем этом пожалею". Он не оказался широк душою, но кто из-за этого перестал бы его любить?»
Достоевский не позволяет себе отворачиваться от неудобных вопросов. Впрочем, слова, вынесенные в эпиграф, сказаны в связи с человечеством в целом и с бессмертием души. Тема интересная и важная, но сейчас о другом.
Наверное, не будет совсем уж неверно утверждать, что Дмитрий Фёдорович спасает Аграфену Александровну. При этом примечательно, что спасать собственно он её не собирается. Действует, пожалуй, в своих эгоистических интересах. А, впрочем, может и искреннее самоотречение тоже есть. Давно читал и не поручусь за верность своих умозаключений.
Киркегард и вслед за ним Лев Шестов пишут о движении веры и о получении невозможного силой Абсурда. Это пишется не в связи со спасением, но, мне кажется, вполне на него распространяется. В этой системе нет и не может быть никакого оправдания для отступления. С одной стороны. С другой - сам Киркегард своего движения веры не совершает. Что, впрочем, ничего не доказывает.
Штиллер хочет спасти свою жену, потом, возможно, сбегает от возможного поражения, возвращается и всё-таки терпит поражение. И Фриш скорее говорит о том, что не нужно спасать. Как я его понял.
Милена Есенская пишет о Кафке: «Если это правда, что каждый человек должен выполнить свою земную задачу, то в отношении Франка я не выполнила этой задачи». И ещё: «Я знаю, что он сопротивляется не жизни, а только определенному образу ее. Если бы я осталась с ним, он был бы счастлив со мной. Но только сейчас я это поняла. В то же время я - обычная женщина, как и все земные женщины, маленькая женская особь, ограниченная инстинктами. Отсюда его ужас».
Макс Брод об этом же: «В «Замке» со скептицизмом и горечью отражены отношения Кафки с Миленой. Реальные события, которые, возможно, спасли его от кризиса, приобрели особенно искаженные формы. Милена, представленная в романе карикатурной фигурой Фриды, предпринимает решительные шаги, чтобы спасти Кафку (К.). Она живет вместе с ним, занимается хозяйством и остается веселой и решительной, несмотря на бедность и самоотречение. Она хочет остаться с ним всегда и, посвящая ему свою жизнь, вернуть его к правдивой и естественной жизни. Но как только К. принимает протянутую ему руку, старые формальные обязательства, связывающие женщину, начинают напоминать о себе. («Замок» - это популяция, общество, но, кроме того, это и мистический Кламм, который является в основном преувеличенно демоническим образом законного мужа Милены и от которого она в душе не может полностью освободиться.) Воображаемое счастье быстро подходит к концу, потому что К. не желает делиться половиной хлеба. Он хочет, чтобы Фрида принадлежала ему одному и больше не была подвластна эмиссарам из Замка, мистическому помощнику и Кламму. Однако она предает его и возвращается в царство Замка - туда, откуда пришла. Становится ясным, что К. более решителен в своем стремлении достичь истинного спасения. Она же ограничилась простым символом спасения, или, так или иначе, очень быстро рассталась с иллюзиями. В моем разговоре с Миленой выяснилось, что, как только она почувствовала в Кафке соперника своего мужа и поняла, что тот хочет на ней жениться, она встала на сторону интересов своей семьи».
У Чехова в «Иванове» Саша говорит: «Он хороший, несчастный, непонятый человек; я буду его любить, пойму, поставлю его на ноги. Я исполню свою задачу. Решено!»
Но понятно, что не поставит и не спасёт, и уже совсем скоро:
Саша. Ах, Николай, если бы ты знал, как ты меня утомил! Как измучил ты мою душу! Добрый, умный человек, посуди: ну, можно ли задавать такие задачи? Что ни день, то задача, одна труднее другой... Хотела я деятельной любви, но ведь это мученическая любовь!
Иванов. А когда ты станешь моею женой, задачи будут еще сложней. Откажись же! Пойми: в тебе говорит не любовь, а упрямство честной натуры. Ты задалась целью во что бы то ни стало воскресить во мне человека, спасти, тебе льстило, что ты совершаешь подвиг... Теперь ты готова отступить назад, но тебе мешает ложное чувство. Пойми!
Саша. Какая у тебя странная, дикая логика! Ну, могу ли я от тебя отказаться? Как я откажусь? У тебя ни матери, ни сестры, ни друзей... Ты разорен, имение твое растащили, на тебя кругом клевещут...
Она пытается заполнить пустоту, заместить себя другим человеком или перестать быть собой, отказаться, пожертвовать, растворить. Но жертва должна быть именно такою, как задумана, при всяком отклонении энтузиазм угасает. К тому же задумывается скорее как разовое яркое событие, а не бесконечная череда достаточно обычного, однообразного и совсем не героического.
Что приводит к отказу от первоначального намерения в рассмотренных примерах?
С одной стороны, желание спасать - скорее внутреннего порядка и скорее похоже на желание спасать себя. Но реальность отличается от воображаемого и не спасает - и зачем тогда? С другой, есть страх взять ношу, которая окажется непосильна, потерпеть поражение. В пределе это похоже на крах собственного всемогущества и осознание неизбежности смерти. Впрочем, я, кажется, упрощаю. Тут есть два аспекта: страх утратить интерес, взять на себя обязательства, которые станут в тягость, от которых будешь хотеть избавиться, и страх собственно поражения - осознать, что всех твоих усилий недостаточно, что несмотря на все старания ничего изменить не можешь. Второе действительно скорее относится к смертности, первое же можно, в свою очередь, разделить на два среза: отсутствие «внутренней необходимости», осознание, что движим легковесными и эгоистическими мотивами, с одной стороны, с другой - страх окончательного выбора, который, казалось бы, устраняет такую мучительную неопределённость, но на самом деле он устраняет другую неопределённость - незавершённость и возможность, взятые в том смысле, в котором они символизируют жизнь в противовес окончательности и завершённости, в которых угадывается смерть.
Впрочем, пора остановиться. Я с такой лёгкостью расправляюсь со сложными произведениями и сложными авторами, что самому становится страшно. При том, что не верю ни в простоту и прозрачность прочтения, ни в однозначность интерпретаций. То есть очевидно упрощаю, отсекаю существенное, низвожу авторов до своего сиюминутного понимания.
Что в итоге?
Ганди прав. Добро и любовь действительно могут менять.
Прав Фриш. Не надо хотеть менять.
Сама идея спасения внутренне, по природе своей эгоистична и направлена больше на себя, чем на другого человека; содержит в себе оценочное суждение (правильно/неправильно), а также идею предназначения, то есть некоторого предписания, которое нужно распознать и исполнить. Что, несмотря на сложность и страшность, спасает от, видимо, ещё более страшной неопределённости. От гнетущего «свобода-выбор-ответственность».
А от них никуда не деться. И от отравы, посеянной Киркегардом, тоже. Потому что никогда не узнаешь, возможно или нет. Предначертания нет, и будет только то, что выберешь. Твоя ответственность, всегда будет с тобой.
