(no subject)
Одинокую вишню поземка лижет, мусоля,
Не проедешь, тут лед под колесами, льдинки горьки.
Среди пустоши белой, ветрами продутого поля,
Мы толпой у автобуса кутаемся в платки.
Мы не там и не здесь, мы затеряны в снежной хмари,
Мы краюха от хлеба, мы крест на краю у села.
Наши серые лица впитали цвет смазанной гари,
Цвет земли, черный дым, русский дух, дуновенье крыла.
И танкист вот стоит, а я знаю: ему говорили,
Что зачищено будет село, и он вышел к чужим,
И горел он в тяжелой машине, и выросли крылья,
И пошел он, так светел и так неопровержим.
А еще вот пропитый такой, и лицо так набухло,
а я знаю: он пил, когда дом превратился в огонь,
и он вынес кота, и сам вышел, идя по пожухлой
по траве, и в крыло превратилась сухая ладонь.
И они говорят нам: «Идите», и вот мы зачем-то
Вслед за ними идем, и светлы, и крылаты они.
И огни вдалеке вдруг видны, и стихает поземка,
И становится внутренний свет и живые огни.
Не проедешь, тут лед под колесами, льдинки горьки.
Среди пустоши белой, ветрами продутого поля,
Мы толпой у автобуса кутаемся в платки.
Мы не там и не здесь, мы затеряны в снежной хмари,
Мы краюха от хлеба, мы крест на краю у села.
Наши серые лица впитали цвет смазанной гари,
Цвет земли, черный дым, русский дух, дуновенье крыла.
И танкист вот стоит, а я знаю: ему говорили,
Что зачищено будет село, и он вышел к чужим,
И горел он в тяжелой машине, и выросли крылья,
И пошел он, так светел и так неопровержим.
А еще вот пропитый такой, и лицо так набухло,
а я знаю: он пил, когда дом превратился в огонь,
и он вынес кота, и сам вышел, идя по пожухлой
по траве, и в крыло превратилась сухая ладонь.
И они говорят нам: «Идите», и вот мы зачем-то
Вслед за ними идем, и светлы, и крылаты они.
И огни вдалеке вдруг видны, и стихает поземка,
И становится внутренний свет и живые огни.